Страница - 26

Это — призрак, значит, епископ заболел. Усилился шум в голове, зашатались стены. И опять слышны шаги, шумящие, как поток...

Не веря сам себе, Пимен опять подошел к окну.

Люди несли венки, несли гроб, покрытый красным полотном. Когда музыка смолкла, донеслись слова:

— Да здравствует Советская власть!

— Березовский не умер! Он будет жить в наших сердцах.

Пимен, бледный, дрожащий, как в лихорадке, спря­тался за косяк окна, перекрестился: «О, прости, господи! Они нашли труп Березовского, хоронят...».

У вырытой могилы, над гробом, произносят речи, пла­чут, клянутся. Вот говорит сосланный в Верный больше­вик, работавший садовником в саду Рафикова. Фамилия его Юрьев. Атаман запрятал его в тюрьму, а партизаны выкрали и увезли в горы. Недавно в него стреляли и ра­нили, на похороны он пришел с забинтованной рукой. «Березовский был славным сыном народа, стойким бор­цом за свободу, он отдал свою жизнь за Советскую власть... Вечная память!..» — говорит оратор.

Потом выступает казах, густобровый с черными уса­ми. Он говорит с гневом, сжимает кулаки: «Коварные враги, поднявшие свою грязную руку на жизнь Алексан­дра, ходят среди нас, прикрытые маской... Но пусть они не считают нас ротозеями! Мы знаем, кто убил Березов­ского». Хотя он и не назвал ничьего имени, но, наверно, не только у Пимена сжалось сердце от страха. Пимен еле добрел до кровати и свалился.

А на другой день его вызвал Фальковский. Пимен еле притащился — он ослаб и телом и духом.

— Я должен был это сделать,— сказал Фальков­ский.— Надо было как-то реагировать на слухи... Ничего, не волнуйтесь. Поговорим с глазу на глаз. Ведь ходить к вам в церковь я часто не могу, понимаете сами.

— Я хочу уехать,— сказал Пимен.

— Бегство — не выход из положения, святой отец. Это может сделать каждый. Чем вы заняты? Где хорун­жий Сотников? — Фальковский от слов перешел к делу.

— Прошлой ночью заходил ко мне. Спрашивал: ждать атамана Анненкова или начинать? Я ничего опре­деленного не мог сказать.

— Не будем ждать. Откроем путь атаману в Семи­речье. Но прежде надо подумать о людях, которые мо­гут помешать нам. Их слова имеют вес, а имена — по­пулярность. Надо убрать их... Когда понадобится Сотни­ков, я скажу.

— Да будет так, сын мой!

Неожиданно вошел Жакупбек. Фальковский принял суровый вид, строго проговорил Пимену:

— Дадите подписку, что никуда не выедете.

— Сын мой, куда может деться старый человек...

Фальковский повернулся к Жакупбеку и протянул ру­ку— он намеревался подписать подаваемую бумагу и быстро избавиться от него. Но Жакупбек пришел с дру­гим делом: показав пальцем в бумагу, он нагнулся и про­шептал:

— Вот это имя... Появилось в сегодняшней сводке.

Фальковский прочел: «Какенов».

Фальковский сам не понимает, почему он побаивается Жакупбека; не в меру старательный помощник то и дело заходит к нему в кабинет, выдумывает всякую-всячину. Вот напал на след Какенова. Такой может когда-нибудь поймать в капкан и самого Фальковского... Вероятно, Какенов повел себя неосторожно.

Сегодня, встретив Какенова возле парка, Фальков­ский спросил:

— Откуда знает тебя Сулейменов?

— Просто знаком в лицо. Наверное, Бокин наговорил ему.

— Есть у вас на примете такой человек, который мог бы следить за Бокиным и все докладывать мне?

Какенов задумался—он вспомнил старых знако­мых.

— Есть. Махмут!

— Кто он такой?

— Бывший кучер атамана Малышева. Шурин близ­кого товарища Бокина. Уйгур.

— Атаман... Бокин... Тут что-то кроется.

Они разошлись в разные стороны.

Вернувшись к себе в кабинет, Фальковский сразу же послал за Махмутом. Тот пошел с тревогой в сердце: нет и не будет спокойного житья. Не радовали ни золото, ни просторный дом. О том, что по его вине погиб Березов­ский, Махмут не особенно жалел. Лишь бы не пролива­лась кровь мусульман, а там —бог простит... Подобно кошке, зарывающей свой кал, Махмут продал и атамана, вручив Токашу его письмо, адресованное казакам. Мах­мут не любит слово «продал» — ведь за это он не полу­чил от Токаша денег, откуда приходят на язык такие про­тивные слова? Вот только искупил ли Махмут перед Токашем свою вину, вручив письмо атамана? Стоит ли оно смерти Березовского, и остался ли Махмут преступ­ником перед новой властью? А кто знает об этом пре­ступлении? Знал Загоруля, а его уже нет в живых. Ата­ман сбежал в Китай. Кто же еще остался?..

Так связав в узел нити своих мыслей и найдя в этом немного успокоения, Махмут в сопровождении солдата явился в следственную комиссию. Пусть допрашивают! Махмута взять нелегко. Было время, когда он ездил с караваном в Бухару, там палачи э.мира вонзали иглы

под его ногти: «Отдай опий, который везешь из Стамбу­ла, иначе мы тебя отправим на тот свет»,— говорили они и пытали. И это он перенес. Если сейчас они разозлят Махмута, то он уйдет в горы и соберет вокруг себя всех уйгур из Джаркента.

— У вас много золота. Сдайте государству! — сказал ему Фальковский.

Кто-то успел донести. Или говорят наугад? Махмут покачал головой.

— Золото у богачей. А я не богач.

Фальковский расхохотался.

— А я не мальчик, который может успокоиться, если ему погрозить пальцем. У меня есть зубы, и очень ос­трые зубы. Нам известно, сколько у вас золота.

«Не только человек, но и сам дьявол не найдет, где лежит это золото. Запугивай сколько угодно!»

— Если не верите, обыщите!

— Бросьте такие разговоры! — Фальковский пристук­нул ладонью по столу.— Государству нужно золото. Не отдадите — значит вы враг. Расстреляем!

— Если будете расстреливать каждого, не убедив­шись в его правоте или виновности, то в городе никого не останется. Разве мы ждали такую власть!—Махмут хоть и робко, но тоже показал свои зубы. Он не скажет «возьми золото!» И ни за что не расстанется с богатст­вом, которое было даровано ему на старости лет самим богом!

Фальковский смягчил взгляд и более тихим голосом произнес:

— Махмут! Вы человек мужественный и честный. Нам известно, что вы были бедным. Мы знаем, где вы нашли золото. Мы знаем и о других ваших делах и даже преступлениях...— И многозначительно умолк.

Махмуту показалось, что то место, где он сидит, на­чинает опускаться вниз, голова его пошла кругом, а в ушах зашумело. Погиб! Значит они открыли, что предал Березовского!

— Ваше благородие, скажите, какие у меня... еше дела?

Фальковский рявкнул:

— Я не «ваше благородие»! Вы знаете, в каком уч­реждении находитесь?

— Простите, ошибся... Товарищ начальник! Спросите

обо мне у Бокина, у Токаша Бокина. Он хорошо знает меня. Я помогал большевикам!

Щеки Фальковского разрумянились и он заговорил весело, как человек, нашедший, то чего искал:

— Говорите, Бокин?

— Да, Токаш Бокин — комиссар, член Ревкома. На­верное, знаете?

— Вы что, хорошие товарищи с ним?

— Родственники. Его дружок и родственник Курыш- пай женат на моей сестре.

— Хорошо. В таком случае мы простим ваши грехи и золото оставим у вас. Только и вы нам помогайте. У революции много врагов!

— Если что в моих силах — я не пожалею...

— В силах. Кто чем занят и что делается в городе — все будешь сообщать нам. Особенно, что говорят о Со­ветской власти баи и интеллигенция..,

— Можно. Это в моих силах.

— И еще одно задание: будете следить за одним че­ловеком, все что он делает, говорит, должен знать я...

— Можно. Кто он?

— Токаш Бокин.

— Бокин? — Махмут вздрогнул.— Ведь Бокин комис­сар!

— Для пас все равно. Возле комиссара могут быть враги, а он, занятый делами, и не подозревает. Наша обязанность — следить. Да и комиссара не лишне прове­рить. Может быть, он и честный человек—надо убедиться в этом!

— Конечно!..

— В таком случае, дайте подписку! — Фальковский вынул из ящика стола узенькую бумажку и протянул Махмуту. Вероятно, она была подготовлена заранее...

...«Даю подписку не разглашать тайны». Не дрогнув, Махмут по-арабски, зигзагами поставил свою подпись. Фальковский положил расписку в ящик стола, закрыл его на ключ и приступил к длинному разговору. Он под­робно расспрашивал о Токаше. Что Бокин делал после освобождения из тюрьмы, с кем был связан? Не личные ли счеты между ним и Джайнаковым? Бокин, кажется, живет у немца по имени Эрмиш. Кто этот немец? Нет ли у Бокина связи с Германией?..

Он отпустил Махмута, когда перевалило за полночь.

Разыскивая Токаша, Махмут пришел в Ревком. Пе­ред зданием Ревкома было много народу. У каждого де­рева стояли кони и телеги. Аульные казахи сидели на корточках возле арыка, умывались и полоскали горло водой. Махмут узнал среди них Какенова. Взяв табакер­ку из рук человека в большой бобровой шапке, Какенов насыпал себе на ладонь насыбай. Махмут уловил лишь конец разговора: «Если это правда, то считайте, что он отрекся от мусульманской веры!..» О ком же это? Мах­мут остановился. Какенов заметил его и крикнул:

— Маха!

Вдвоем они отошли в сторону. Габдулла пояснил: эти несчастные казахи приехали из Илийской и Талгарской волостей жаловаться в Ревком. Все они натерпелись от сына Боки. Одному выбил глаз, другому вырвал бороду, третьего ни с того ни с сего отхлестал нагайкой. Расска­зывают, что он раздевает людей догола и ставит на по­зор... Что за время пришло? Разве казахский народ ждал такой: свободы?

Махмут не поверил. Он знает Токаша. Вокин стоит за народ. Наверное, эти люди — продажные псы, натравлен­ные кем-то. Аульные казахи не дают отчета своим сло­вам, болтают, что придет в голову, они не совершают ре­лигиозного омовения и не склоняют голов в праведной молитве.

Какенов обиделся на Махмута за высказанное им сомнение и еше старательнее стал поносить Токаша. Он, Какенов — сверстник Бокина, хорошо знает его. Токаш отрекся от веры! Вон того казаха в бобровой шапке он избил до полусмерти, все тело в кровоподтеках. А вся вина его заключалась в ответе на вопрос «ты кто?» Ка­зах ответил: «Я был судьей». Токаш начал хлестать его нагайкой, приговаривая: «Вот тебе, судья!».

— Комитет алаша не развалился еше? — перебив Какенова, спросил Махмут.

— Что значит «развалился» Кто же будет защищать интересы казахского народа? Бокин, что ли?

— Почему же молчит комитет?

— Вот мы пришли, чтобы сказать Ревкому.

Какенов пошел в Ревком, Махмут — за ним. Но в се­нях Габдулла задержался, пропустил вперед Махмута

в подтолкнул его. Махмут попятился. Он вспомнил по­говорку: «Не суй голову в петлю раньше своего отца!» Пусть идет вперед Какенов, он руководитель алаш-ординцев.

В одной из комнат они увидели человека с перевязанной рукой. Махмут пошел к нему смело, не дожида­ясь подталкиваний Какенова. Это был Юрьев, в спасении которого принимал участие и Махмут. Глубоко сидя­щие голубые глаза Юрьева весело посмотрели на Мах­мута:

— О, Махмут!.. Жив-здоров? Я твою помощь пом­ню. Юрьев пожал ему руку и резко повернулся к Каке- нову.

— Какенов! — представился Габдулла и несмело по­жал пальцы Юрьева.

— Идемте!.. Входите!—Юрьев здоровой рукой тол­кнул двустворчатую дверь, прошел в дальнюю ком­нату.

— Ну по какому делу? Сегодня в Ревкоме я дежур­ный.

Какенов потоптался на месте, начал:

— Я хотел видеть Виноградова, но он, оказывается, уехал в Каскелен по заготовке хлеба... От имени коми­тета алаш-орды я пришел заявить протест! От какой организации вошел в состав Ревкома Токаш Бокин, мы не знаем. Мы, мусульмане, не давали ему такого полно­мочия и не посылали его в Ревком.

— Бокин избран от большевистской организации,— Юрьев почувствовал, что разговор предстоит серьезный, пригласил обоих сесть.

— Он не большевик! — быстро проговорил Какенов.

—- Откуда вам это известно?

— Его дела не похожи на дела большевиков. Он грабит народ, издевается над людьми, совершает на­силие.

— Вот как! А доказательства?

— У подъезда множество аульных казахов, они ска­жут...

Ничуть не смутившись, Юрьев предложил:

— Позовите!

Как только Какенов вышел, Юрьев удивленно посмо­трел на Махмута.

— Как понимать это?

Махмут сморщил нос.

— Кто его знает! Парень он горячий. Может, и было что... Я зашел просто так — узнать о вашем здоровье.

— Спасибо.

Здоровенный казах с отвисшим животом, с широкой бородой шумно вошел вместе с Какеновым.

— Он, начальник? Миленький, Габдулла, передай ему мою жалобу,— начал толстяк по-казахски, Какенов переводил: Я — скотовод, никому плохого не сделал. Явился этот бальшайбек Бокин, разбил мне нос и выбил зуб. Вот он, зуб!— казах между тем вынул из-за пазухи тряпку, развернул и показал пожелтевший и стершийся широкий зуб, переложил его на ладонь и поднес к гла­зам Юрьева. Габдулла продолжал переводить:—А вся моя вина в том, что я отказался положить с ним в одну постель мою дочь... Как может живой человек терпеть такой позор?

Юрьев поморщился — то ли от вида этого зуба, то ли от слов о проделках Бокина он почувствовал отвраще­ние, и это не ускользнуло от Махмута, внимательно сле­дившего за ним.

— Сюда... Положите вот сюда! — Юрьев с брезгли­востью смотрел на зуб.— Ну, рассказывайте, рассказы­вайте все.

Какенов перевел казаху.

— Расскажи подробно: за что он бил? Как это было?

Казах глубже натянул свою шапку, будто кто-то собирался отнять ее, начал рассказывать с подробнос­тями.

Бокин впереди себя выслал нарочного, наказал пере­дать: «Пусть ставят восьмистворчатую юрту, зарежут жеребенка и встретят с почетом. Буду после полудня». Весь аул всполошился, и от всей души собрались встре­тить его. Были приготовлены котлы мяса, бурдюки ку­мыса. Подошло назначенное время. Все собрались и не сводят глаз с дороги — не покажется ли? Нет. Уже ве­чер... Все еще нет. Устали глаза. Сваренное мясо потеря­ло вкус. С мыслью о том, что он, может быть, еще при­едет, все легли, где попало, не раздеваясь. Утром про­снулись от топота коней. Его приспешник красноносый Курышпай, самый что ни есть разбойник и нахал, явил­ся с обидой: «Как вы смели не выйти навстречу такому начальству, как Токаш? Почему вы спите?» Пустил в ход нагайку. Весь аул, вышедший из немногочисленного смирного рода, потерял рассудок, только хлопали гла­зами. К этому времени подоспел и сам начальник То- каш. Пара добрых коней с колокольчиками, ниче,м не хуже генеральских... С ним вместе конные русские джи­гиты с оружием. Бокин соскочил с повозки, спрашивает; «Ты кто такой?» «Я вновь избранный народный судья». Токаш с размаху ударил кулаком по зубам и передний зуб вылетел изо рта. Вот этот зуб...

Махмут не поверил: Бокин не такой безрассудный!

Юрьев насмешливо спросил:

— Так ни с того ни с сего и начал избивать вас, ак­сакал?

Какенов метнул на казаха суровый взгляд:

— Мелешь, сам не знаешь что и меня запутал... Сей­час ведь говорил, что бил из-за дочери?

Явно запутавшийся жалобщик уже забыл о дочери, продолжал свое:

— Ой, не говори! Как сразу накинется на меня и кон­чил тем, что выбил зуб...

— Хорошо.— Юрьев еле. удерживался от улыбки.— Оставьте зуб,— он вплотную подошел к толстому ка­заху:— Откройте рот! Толстяк растерялся и, бормоча что-то про себя, отступил назад. Петр Алексеевич взял его под руку и отвел к окну. Толстяк разжал рот. Одно­го переднего зуба действительно не было. Петр Алексе­евич бросил взгляд на зуб, лежавший на грязной тря­почке. Махмут понял: совсем не тот зуб принес глупый казах.

Какенов, бормоча ругательства, увел толстяка и сно­ва вернулся. Теперь он привел худого долговязого каза­ха, перепоясанного два-три раза красным матерчатым поясом. Лицо его было покрыто щетиной.

— Этот человек тоже имеет жалобу!—Какенов под­толкнул жалобщика вперед, сказав:— Здесь то самое место, где ты должен высказать все!

Долговязый сунул руку за пазуху, вынул бумажку и показал Юрьеву пучок волос.

— Моя борода. Сын Боки поставил меня нагишом под палящим солнцем, а затем вырвал бороду и отдал мне в руки.

Юрьев посмотрел ему в лицо, отыскивая следы выр­ванной бороды.

— За что?

Вместо долговязого казаха ответил Какенов:

— Я тоже удивляюсь: спрашивается, за что? По его рассказам выходит так: под вечер Бокин со своим отря­дом нагрянул в их аул. Этот человек загонял скот. Бо­кин заставил постелить одеяло у копны сена возле его дома. Подозвал к себе младшую жену этого человека, которая шла доить коров, и посадил около себя...

— Прямо на глазах у людей? — здоровой рукой Юрь­ев держался за раненую руку, болезненно морщинил лоб.

— Были сумерки, люди могли не заметить...

— Свидетели есть?                                           

— Он говорит, сам видел. Бокин чуть не застрелил его, выстрелил, но мимо.

Юрьев дальше не вытерпел:

— И никто выстрела не слышал, ничего не видел? А где же было паляшее солнце? Вон отсюда!

Он выгнал из кабинета долговязого и накинулся на Какенова.

— Кто вы такой — продавшийся за деньги адвокат или провокатор?

Какенов сначала растерялся, но вскоре пришел в себя.

— Это декханин. Вы должны были выслушать его жалобу?

— Он не декханин, а бай!

— Прошу прошения, вы с Бокиным перещеголяли даже вчерашних Фольбаума и Малышева. Несправед­ливость терпел весь казахский народ — баи и бедные, все они в одинаковой мере страдали, все они одинаковы. Вы знаете об этом.

Махмут с интересом наблюдал эту сцену. Чем она кончится? В таких случаях Махмут обычно старался из­влечь для себя пользу. Какенов хорошо знает законы, очень любит поспорить, сейчас хочет осадить Юрьева и держать разговор в своих руках. Но Юрьев и не подум^; л спорить, он покачал головой и слегка улыбнулся. '

— Я не губернаторский чиновник, чтобы верить каж­дому слову баев. Мы умеем различать черное от белого. Мое мнение: это слишком грубо сработано. Не поверим!

— Комитет алаша придает большое значение этим проделкам Бокина... Не думайте, что мы оставим это без 266

внимания!—проговорил с угрозой Какенов и вышел из кабинета.

— А где сейчас мой друг Токаш Бокин?— спросил Махмут у Юрьева.

— Бокин — в аулах, теперь уехал в сторону Пишпека. Всюду — голод. Бокин раздает байский скот бедным.

Махмут вышел из Ревкома, постоял в задумчивости и пошел к Фальковскому. Не прибавив от себя ни слова, Махмут передал ему все, что видел и слышал.

До самого вечера Юрьев принимал казахских и рус­ских крестьян из ближних аулов, поселков и станиц, выслушивал их жалобы, давал советы. Когда опустел Ревком, Петр Алексеевич, оставшись один, открыл окно и свободно вдохнул свежий воздух, двинул плечами так, что заныла рана.

— Сволочи!—Петр Алексеевич скомкал заявления и бросил в угол.

За окном раздался конский топот. Кто-то подъехал, спрыгнул с коня, потрепал его по шее. Быстро ступая по лесенке, поднялся наверх. Вошел... Бокин!

— Жду тебя, дорогой!—пошел навстречу Юрьев.

— Меня? С чем же?—Токаш смотрел прямо в лицо Петра.

— Да, тебя. Много разговоров о том, где ты был и что делал.

— Наверное, кто-нибудь наябедничал?..

— Говорят: «На воре шапка горит»...

— Казахи говорят: «Подозрительный убегает пер­вым...» Я не бежал, я вернулся.— Токаш говорил сме­ло.— Мне известны намерения казахских баев.

Юрьев не думал подозревать Токаша, не стал распространяться на этот счет и перевел разговор на дру­гое.

— Ты Какенова знаешь?

— Как не знать! Он сейчас агитирует народ и распус­кает слух, будто скоро советская власть падет. Народ спрашивает меня: «Правда это?» Нужно закрыть коми­тет алаш-орды.

— Это надо хорошо обдумать. Не преждевременно ли? Такой шаг может вызвать недовольство. Я вспомнил Березовского, его осторожность...

— Я тоже вспомнил Александра. Думал о твоей ра­не. В тебя, Петр, стреляли алаш-ординцы.

— А может, казаки.

— Это теперь все равно. Слушай, что я расскажу.— Токаш присел на стул, заговорил тише.— В одном ауле я встретил джигита, который только что вернулся из Ки­тая.— С большим риском пробрался через границу. Этот джигит передал мне привет от Бакена — моего верного товарища, героя шестнадцатого года. Бакен видел Иб­раима Джайнакова и атамана Малышева — снюхались там, собаки! И еще Бакен узнал, что Малышев и Джай- наков частые гости у бывшего царского консула. А этот консул, я знаю, живет там надеждой на помощь англи­чан. Вот теперь и делай вывод...

— Это меняет положение.— Юрьев встал, посмотрел в окно, постучал пальцами о стол, потом повернулся к Токашу:—Вопрос об алаш-орде обсудим на заседании Ревкома, ты сделаешь сообщение. Договорились? Теперь рассказывай о своих делах.

Токаш рассказал о положении крестьян. В селах и аулах свирепствует семиглавая змея—голод. Страдают прежде всего бедняки. Прошлым летом была засуха, по­севы выгорели. Аулы, разоренные карателями во время восстания, оказались в страшном положении, люди не имеют ни куска хлеба, ни чашки молока. Особенно тяже­лое положение в Чуйской долине, население повально покидает насиженные места и откочевывает в разные стороны. Враги Советской власти — баи и кулаки—уго­варивают их направиться в город, говорят, что здесь им должны, обязаны дать хлеб... Видя трупы умерших с го­лода родственников, даже некоторые сознательные кир­гизы и казахи начинают поддаваться агитации алаш- ординцев. Алаш-орда оказывает влияние на темных крес­тьян, наговаривая на Советскую власть. В некоторых селах, услышав слово «советы», люди немеют, сторо­нятся...

Токаш открыл столовые для голодающих бедняков. У баев брал скот, муку и другие продукты—у кулаков в русских селах. Конфискованы денежные средства на­ционалистической организации «Шура ул ислам» в уй­

гурских и дунганских волостях и используются для го­лодающих.

— Ну, скажите, пожалеют после этого меня баи или нет?—закончил Токаш.

Конечно, не пожалеют — Юрьев это хорошо знает. Все эти клеветнические заявления — ответ на действия Токаша. Баи жаловались не на то, что у них был взят скот для бедняков,— они выдумывали небылицы.

Юрьев посоветовал Бокину быть осторожным.

— Не попадись так, как попался я. Могут уложить выстрелом из-за угла.

— Я это знаю,— кивнул головой Токаш.— Но ведь волков бояться—в лес не ходить. Разве можно допустить, чтобы народ погибал с голоду?.. Ну, как, рана еше не зажила? В ту ночь он целились не в тебя, а видимо, в меня.

— Что ты, что я— для них все равно.— Юрьев мах­нул здоровой рукой.— Поедешь в аулы, возьми с собой отряд! Будь осторожен, прошу тебя...

Когда они вышли из Ревкома, уже надвигалась ночь, темная южная ночь.