Страница - 8

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Рано пришла в этом году весна в Семиречье. Первый признак ее — сырая, мягкая, будто шелковая, мгла; по утрам она сползает с вершин Ала-Тау и повисает над го­родом. А когда взойдет из-за гор солнце и мгла рассеется, станут видны во фруктовых садах красноватые, как уголь­ки, точки— первые робко распускающиеся цветы. С каж­дым днем их больше и больше, они пестреют, переливаясь перламутром, и уже куда ни глянешь — всюду цветы: бело-розовые, сине-голубые, всевозможных оттенков.

Токаш стоял на вершине пологого холма за Головным арыком и любовался весенним великолепием. Все еще не верилось, что тюрьма позади. Все еще по ночам мучили Токаша кошмарные сны. Проснувшись, он сразу же шел за Головной арык, на высокий бугор, чтобы насладиться свежестью утра, освободиться от тяжелых воспоминаний. Но не всегда это удавалось. Вот журчит в арыке чистей­шая, как слеза, вода; прислушаешься — будто песня жа­воронка, а задумаешься — монотонное журчание ее на­веет грусть и даже страх: вспоминается однообразие тю­ремных дней и ночей.

На этом холме произошла стычка, с которой все на­чалось. Токаш сказал себе: «Сабля вынута...» Потом схватки с врагами, тюрьма и вот—свобода. Что же дальше?

Токаш сел на плоский камень и задумался.

Сят вчера уехал в свой аул. Наверное, уже доехал. Се­годня вместе с домочадцами и родными отпразднует свое освобождение. Еше бы — на старости испытать такие мучения! В последнее время он совсем было пал духом. Частенько обращал взоры к небу, молил бога, говорил об Ибраиме Джайнакове... Да, старика не надо терять из ви­ду. А Курышпай!.. Эх, Курышпай, Курышпай— джигит из всех джигитов! Этот благодушествует у домашнего очага возле своей Халимы... О Сахе ни слуху, ни духу, не показывается и Жунус. Вчера Юрьев говорил, что Саха намеревался съездить в горы, разыскать там отца. Может быть, он туда и уехал?

Токаш с горечью должен был заключить, что его друзья разобщены, каждый занялся своими личными де­лами. А время беспокойное...

Накормленный досыта беркут, говорят, не станет охо­титься за зверем. Как бы друзья Токаша не уподобились такому беркуту! Они, видно, думают, что теперь можно наслаждаться свободой. Понимают ли они, в чьих руках находится власть? Сейчас ухо и глаз надо держать во­стро, иначе — только и видели свободу, снова в юрту Акбалтыр вломится беда и схватит Токаша за шиворот.

Токаш встал и быстро пошел в город. Дома за накры­тым столом ждала мать. Хозяин квартиры Эрмиш был уже на работе, жена его ушла на базар. Токашу не хоте­лось чаевничать одному, без компании.

— Мама, ты собираешься ехать в аул? — спросил он.

Акбалтыр не сводила с сына глаз. Она смотрела на него с великой радостью.

— Да, родной мой, всемилостивый аллах внял мне, мои горькие слезы не зря были пролиты: желание мое ис­полнилось. Теперь я думаю вернуться в аул. — Акбалтыр налила в чашку густого крепкого чаю и спросила тихо: — Светик мой, скажи, правда ли это, что царя нет, совсем нет?

Токаш рассмеялся.

— Да, правда. Недаром народ его называл кровавым царем. Одно имя его наводило страх на простых людей. Вот вам даже не верится, что царя нет. Если бы царь си­дел на троне своем, разве могли бы мы спокойно распи­вать чай?

— Кто же теперь будет править народом?— быстро спросила Акбалтыр.

— Власть оказалась в руках богачей. Таких, как Джайнаков...

— А тебя снова не арестуют? — встревожилась мать.— Ведь ты не из богатых.

Токаш хотел было ответить: «Возможно», но воздер­жался, не желая преждевременно огорчать мать, засме­ялся наигранным смехом.

— Нас ведь много, мама. Всех нельзя арестовать.

— Как сказать, светик мой,— покачала головой Ак- балтыр,— не все тут понятно, и сердце не на месте... Я спросила у тебя неспроста: мне хочется подыскать тебе невесту, хочется, чтобы ты женился, порадовал меня на старости лет...

Он только теперь понял, что поступил опрометчиво, сказав о возможности спокойно пить чай. Как объяснить матери, что время сейчас тревожное трудное и с женить­бой надо подождать. Ведь он сам только что успокаи­вал ее!

— Мне кажется, еще рано, мама.

— Кому? Тебе, что ли? Как можно так говорить? Ско­ро тридцать лет, а ты все еще холостяк. Нет, голубчик мой, приезжай в аул и устроим свадебный пир.

— Сразу свадебный пир? — удивился Токаш, радост­но блеснув глазами.— Разве Айгуль вернулась?

— Айгуль — в Китае. Всю жизнь что ли ее ждать? Да и жива ли она, кто знает...

Токаш отвернулся к окну, помрачнел. Слова матери больно кольнули сердце. Он раньше и мысли не допус­кал, что мать может быть такой черствой, сказать так об Айгуль. Нет, Токаш унесет образ Айгуль с собой в могилу...

Акбалтыр ласково тронула плечо сына.

— Светик мой, ты, вижу, обиделся на мои слова. Что же делать, видно так было угодно аллаху. Ты не сочетал­ся браком с Айгуль, и тебя ни бог, ни люди не осудят.., Тут есть одна девушка, когда ты был в тюрьме, она час­то помогала нам. Очень приглянулась мне.

Мать помолчала, ожидая, что Токаш, может быть, спросит: «Кто она такая?» Токаш чувствовал, каких слов ждет мать, и нарочно ничего не сказал.

— Она — дочь знатных родителей. Сама красавица. Чего еще искать?

Токаш нахмурил брови — верный признак того, что сердится. Акбалтыр поняла его и стала разливать чай. Разговор так и остался незаконченным.

Вечером Токаш сходил на собрание в недавно откры­тый «Дом свободы». Вернулся еще более хмурый, чем-то недовольный. Акбалтыр этого не заметила, она радостно сообщила:

— Приходила Бикен поздравить тебя. Она долго жда­ла и только недавно ушла домой!

— Какая Бикен?

— Светик мой, разве ты забыл Бикен? Она дочь это­го богача Кардена. Умница такая и с добрым сердцем — умудрялась посылать тебе передачу в тюрьму.

Токаш вспомнил:

«А, добрая «ласточка»! Да, умна и хитра: нелегко пе­редать в тюрьму передачу. Отзывчивая, щедрая душа, с богатого стола — бедному джигиту, томившемуся в тюрь­ме... гм!.. Чем отблагодарить ее за такую помощь и бла­городство? Если верить матери, лучшей пары не может быть... Ха-ха! Ерунда какая!.. Между мной и Бикен — пропасть».

Сын молчал, думая про себя, и матери стало неловко. Она подошла к сыну, посмотрела в лицо, чтобы узнать, сердится он, или нет.

— Светик мой, ты может быть, проголодался?

— Мама, я вижу, ты хочешь что-то сказать мне. Я слу­шаю!

Мать обняла его, прижала к груди и поцеловала.

— Сгинь эта тюрьма! Она виновата в том, что ты стал несговорчивым, не слушаешься добрых советов мате­ри...— Старуха по-своему пошла на хитрость: ласками хотела сначала смягчить сердце сына, а затем сказать прямо.

Акбалтыр достала из кармана свернутую треугольни­ком бумажку.

— Бикен оставила вот это письмо. Прочитай его и по­думай...

У Токаша дрогнули руки, он медленно развернул бу­магу.

«Токаш-агай! Я вас от чистого сердца с искренней ра­достью приветствую. Желаю успеха в дальнейшей жизни. Приходите завтра к нам в гости. Вместе со мною вас при­глашает и отец. Считайте, что это будет нашим семейным праздником в вашу честь!

Токаш скомкал и бросил письмо. Нет, он не допустит насмешки над собой. Подумать только, нашли прос­тачка!

Акбалтыр сделала вид, что ничего не понимает.

— Светик мой, она лишнее написала что-нибудь?

— Нет, я не могу быть у них в гостях и сидеть за од­ним столом с Закиром и Ибраимом!

Заклятые враги Токаша хотят поймать его на удочку. Они намерены руками Бикен накинуть петлю на шею То­каша, а затем обуздать его. Нет, он не подставит им шею.

— Закира, видимо, в гости не пригласят. Бикен гово­рила так!

— Все равно не пойду!

— Голубчик мой сходи!—стала уговаривать Акбал­тыр. — Твои прадеды говорили: будешь пренебрегать приглашением, то после и захочешь, да не пригласят. Пой­ди, только свои сокровенные тайны не открывай и дер­жись неприступно.

Эти слова матери показались Токашу разумными и убедительными. «В самом деле, чего мне там бояться! Порвать с ними открыто я всегда успею. Не лучше ли сна­чала кое-что выведать,— размышлял он.— В этом есть резон».

2

Хотя мать и советовала ему пойти в гости, но потом сама же пожалела: «Напрасно я уговаривала его. Это же гнездо коварства и зла. Таким людям доверяться нельзя. Добра от них не жди».

Тревожные мысли не давали ей покоя всю ночь, утром она встала с головной болью. Токашу сказала:

— Я не смогу пойти в гости вместе с тобой, у меня сильно разболелась голова, но ты один не ходи, возьми с собой Курышпая.

Токаш не боялся идти один, но не хотел тревожить мать и отправился за Курышпаем. Халимы дома не было. Курышпай и Махмут играли в карты. На низеньком сто­ле лежала куча медяков и мелкие вещи. Махмута не узнать: бывало, усы торчком, смотрит весело, героем, а тут сидит сгорбившись, усы обвисли, глаза, как у сумасшедшего.

Началось с шутки, играли для времяпровождения, а потом заспорили, кто лучший игрок. Решили играть «на интерес». Зять быстро обыграл шурина, выиграл у него все движимое и недвижимое имущество: дом, фрук­товый сад, единственную лошадь. Токаш в тюрьме из уст самого Курышпая слышал: в бытность в Сибири Курыш- паю приходилось встречаться с разными картежниками, он всех обыгрывал. И уверял, что никогда не прибегал к шулерским приемам, ему просто везет. Теперь Токаш воочию убедился, что Курышпай говорил сущую правду. Он сидел совершенно спокойно, с легкой улыбкой.

Пальцы его работали быстро: миг—и карты розданы. Посеревший лицом Махмут следил за каждым движе­нием, как кошка, подстерегающая мышь.

Курышпай сверх той карты, которая лежала перед ним, кинул еще одну, взглянул на нее и положил на мес­то. Ухмыляясь, спросил:

— Сколько надо?

Махмут дрожащими руками поднес к глазам свои карты.

— Если у тебя больше девятнадцати — выигрыш твой.

— Выигрыш мой,— спокойно сказал Курышпай и раскрыл свои карты, Двадцать очков!

Махмут с досады плюнул на пол.

— Ну, Токаш-жан,— начал торжественным голосом Курышпай, — ты один из казахских джигитов, с которым мне пришлось вместе отсидеть немало дней в тюрьме. Будь же свидетелем! Начиная с сего часа, этот дом, фруктовый сад, игреневая лошадь принадлежат мне. Так ведь, Ма­ха? — повернулся Курышпай к Махмуту.

Оставшийся у разбитого корыта, Махмут кивнул голо­вой, снова плюнул и вышел во двор.

Токаш расхохотался. Курышпая он знает хорошо: Ку­рышпай — большой шутник. Наверное, заметил скупость Махмута и решил проучить его.

— Смотри, Курышпай, ты обидел шурина и рискуешь вызвать ярость Халимы. Будь осторожен, уйгурки — на­род отчаянный! — шутливо заметил Токаш.

— Среди казахских джигитов ты балагуром не счи­тался.

— Видимо, от тебя заразился.

Токаш рассказал Курышпаю, зачем пришел. Разве Курышпай когда-нибудь откажется пойти в гости! За­хватив под мышку свою домбру, он последовал за Тока- шем.

В гостиной Кардена они застали многих из казахской анати. Кроме самого Кардена, пузатого, как самовар, тут сидел долговязый Габдулла Какенов, со шрамом на шее, работавший переводчиком в Пишпеке, но теперь прожи­вающий в Верном,— по рассказам Акбалтыр, за него намерены выдать замуж Бикен; еще был коротыш, за­плывший жиром, Сугурбай, чемолганский волостной упра­витель; и молодой джигит, сын татарина-торговца Бурна- шева; на самом почетном месте восседал Ибраим.

При появлении Токаша с Курышпаем все поднялись, во главе с самим Карденом, и встретили их стоя. Карден поцеловал Токаша. Джайнаков тоже потянулся с рас­простертыми объятиями, но Токаш посмотрел на него так, что тот опустил руки. Воцарилось неловкое молчание. Его нарушил Сугурбай.

— В народе говорят: «Родные могут быть в обиде друг на друга, но они никогда не отрекутся друг от друга». Обиду твою, Токаш-жан, принимаем без упрека,— он громко рассмеялся и этим немного оживил компанию.

Токаш поздоровался за руку со всеми подряд, кроме Джайпакова, и поцеловал руки Бикен, которая как раз в этот момент вошла в гостиную. Джайнаков, весь поблед­нев, не знал, что делать — уйти, или остаться.

— Голубчик, удачи тебе в дальнейшем, достаточно ты настрадался! — сказал Карден, когда Токаш сел возле него.

— Да что и говорить, аксакал. Благодаря молитвам господина Ибраима вернулся из настоящего ада.

Сугурбай опять фальшиво засмеялся, стараясь выз­вать у всех благодушное настроение.

— Мы господина Ибраима принимаем только за уче­ного человека, а он, оказывается, и мулла к тому же, — подмигнул Сугурбай насупившемуся Ибраиму.

— Господин Токаш умеет остро шутить. Его слова нельзя принимать всерьез! Я не ездил в Мекку и не при­надлежу к числу благочестивых. Поэтому не мог возно­сить молитвы и никого не благословлял.— Ибраим оки­нул взором всех присутствующих, ожидая поддержки.

Токаш понял, что Ибраим намерен еще потягаться с ним. «Эх, бессовестный! — прикидывается в глазах лю­дей скромным человеком! На же тебе...»

— Вы, господин, хотя в Мекку и не ездили, но зато были верноподданным рабом царя... Или думаете, народ ничего об этом не знает?

Снова тягостная, как перед грозой, тишина. Даже гор­ланивший без умолку Сугурбай стих. Разговор с подтру­нивания друг над другом перешел в острый спор. Карден многозначительно взглянул на свою дочь. Сметливая де­вушка сразу поняла смысл взгляда отца и пригласила всех в столовую.

Просторная, с высоким потолком столовая была убра­на на диво. Всюду ковры. Над столом висела огромная люстра с позолотой. Длинный стол заполнили тарелки; тут были горячие манты, татарские беляши; из холодных закусок — казы, карта; вина разных сортов, фрукты.

Бикен встречала гостей в белом шелковом платье с оборками снизу, а сейчас вышла в столовую в пестром из тонкого шелка платье узбекского покроя, из-под платья видны красные шаровары; на голове — тюбетейка с по­зументами, мелкосплетенные длинные косы свисали ни­же колен.

Балованная с малолетства отцом, Бикен держала се­бя не как казахские девушки — стесненно скромно, а свободно, самостоятельно, как хозяйка. По ее знаку мо­лодой джигит-татарин стал разливать вино, а она приня­лась накладывать в тарелки кушанья.

— Токаш-агай, этот пир мы устроили в вашу честь,— ярко улыбнулась Бикен. Проворными движениями гиб­ких, белых пальцев она приблизила к Ибраиму блюдо с казы и карта.

— Жезде, вы же любите карта...

Ибраим уперся взглядом в ее полную грудь, причмок­нул, будто попробовал какого-то кушанья. От Ибраима девушка подошла к Какенову, сказала тихим безразлич­ным голосом:

— Пожалуйста берите, что вам из закусок нравится! Я ведь не знаю, что вам нравится.

С левой стороны Токаша, через одного человека, сидел Курышпай, а рядом с ним молодой татарин — блондин. Разливать вино он уже кончил и теперь внимательно сле­дя за каждым движением Бикен, выполняя все ее указа­ния по обслуживанию гостей. Курышпай — никому не даст посидеть спокойно — толкнул блондина локтем.

— Закрой рот!

Блондин покраснел и отвернулся.

Карден и Сугурбай, указывая бровями на Токаша, ве­ли между собой шепотом беседу. Бикен мимикой подала отцу знак: пора начинать.

Карден заговорил, поглаживая бороду:

— Почтенные сородичи! Время сейчас неустойчивое, изменчивое. Вся наша сила — в единении. Если мы будем между собой дружны и едины, то никакой враг не стра­шен нам. Вот сегодня мы ради достижения этого единства пригласили сюда господина Токаша. Поговорим. Забу­дем обиды друг на друга и не станем угрожать друг дру­гу! Не будем обращать внимания на всякие сплетни, шу­шуканье людей...

Токаш таких слов не ожидал. Он думал, что Карден и другие заставят Ибраима признать свою вину, а вместо этого они хотят нажать на Токаша... Как же, дождешься извинений от Ибраима. Он и раньше с пренебрежением относился к Токашу, лишь холодно кивал при встречах, а теперь разве склонит голову перед Токашем? Ах, под­лецы. Когда они убедились, что за Токаша заступается народ да и сам он может постоять за себя, они начали говорить о единении...

Все, одобряя слова Кардена, выпили вино, только Токаш не поднял бокала. Он знаком руки попросил вни­мания.

— Почтенные сородичи! Старейшина Карден говорил о единстве, дружбе. Но при Закире и Ибраиме наш народ не может быть единым.

Кто-то крякнул, выражая недовольство, все задвига­лись беспокойно, поглядывая друг на друга.

Токаш воскликнул, подняв бокал:

— Кончим этот бесполезный разговор. Джигиты, я предлагаю выпить за здоровье Бикен — украшение дома!

— Удачно! Молодец, Токаш,—поддержал его Курыш- пай.

— Спасибо, Токаш-ага! — Бикен чокнулась с Тока­шем и, обращаясь к остальным гостям, сказала: — Ну, джигиты, кто за меня не хочет пить?

Все выпили без особой охоты. Больше тостов не про­износили. Вечер тянулся в разговорах соседа с соседом по столу. Токаш подсел к Бикен. В обычные дни он не употреблял вина, в гостях, на пирушках выпивал, но не

больше одной рюмки. От этой своей привычки он никогда не отступал. Сколько Бикен его ни упрашивала, он пить не стал.

Карден и Сугурбай быстро расправились с поданным в блюде казы и теперь принялись за манты. Курышпай, оказывая внимание своему соседу, молодому татарину, все подливал ему вина. Блондин был уже навеселе. Гла­за у него посоловели, лицо залил румянец. Он смотрел на Бикен и на Токаша, во взгляде угадывалась зависть и злоба. Токаш отвечал насмешливым взглядом. Молодой джигит еще больше свирепел. Это заметили Ибраим и Габдулла. После ужина все снова перешли к гостиную. Бикен ушла в свою комнату, оставив дверь открытой, и села за рояль. Токаш подошел к ней.

— Я так соскучилась по танцам! — Бикен, не отни­мая пальцев от клавишей, повернула голову к Токашу.

— В тюрьме у меня все мускулы затвердели, ноги не подчиняются, — засмеялся Токаш.

Курышпай, подмигнув сам себе, закрыл дверь комна­ты Бикен, уселся на полу гостиной и начал играть на дом­бре. Он спел несколько песен, потом встал и, играя, начал приплясывать, вызывая смех. Особенно громко хохотал, забыв обо всем, Бурнашев. Какенов с Ибраимом стояли возле окна, курили и вполголоса разговаривали. Как толь­ко затихли звуки рояля, они подошли к двери комнаты Бикен и распахнули ее настежь. Все увидели, что Бикен и Токаш стояли обнявшись. Восторженный молодой тата­рин онемел. А Курышпай пробормотал ругательство: «Я же закрыл дверь, неужели они не могли догадаться запе­реть ее изнутри?..»

Токаш однако не растерялся. Он снял руки девушки со своих плеч, подошел вплотную к Габдулле и сказал тихо, но внушительно:

— Закрой дверь!

— Убирайся вон отсюда! — прохрипел Какенов и скрипнул зубами.

— Господин Какенов, не забывайтесь—хозяйкой до­ма являюсь я! — сказала Бикен.

Какенов опешил. Бикен смотрела на него в упор, то краснела, то бледнела. Он не выдержал острого ненави­дящего взгляда и отвернулся.

Токаш поклонился Бикен, потом взглянул на Курыш- пая и энергично махнул ему рукой — пошли домой!

На двери домика Юрьева висел огромный черный замок. Березовский пошел в беседку, находившуюся в глу бине фруктового сада — и там никого. Он присел на лавочку и стал ждать хозяина.

Был весенний вечер; тепло, тихо. От земли поднимались испарения, и в саду стояла сизая дымка.

Да, рано пришла в этом году весна. Но в Семиречье ранний ее приход может предвещать немало перемен в природе. Бывает, совсем установится теплая погода, оденутся в зелень деревья, и вдруг дохнет с севера холодом, повалит снег и прижмет мороз. Уж одевшиеся в листву ветви ломаются под тяжестью толстого слоя снега. Све­жая зелень и снег на ней! — как это странно, необычно, жутко...

Но пока что весна радовала. Она принесла с собой не только тепло, но и свободу. Весна 1917 года показа­лась Березовскому счастливой. Как-то сразу грудь рас­ширилась, дышать стало легче, и мечты устремились далеко, далеко... Но это ощущение счастья было очень недолгим.

Кто пользуется плодами свободы? В чьи руки пере­шла власть в центре России? Кто должен управлять та­кими отдаленными краями России, как Семиречье? Мыс­ли тревожили, мучили, заставляли вскакивать среди ночи, с постели и сжимать кулаки.

Наказной атаман Семиреченского казачества военный губернатор Фольбаум скоропостижно умер от разрыва сердца. Вчера его похоронили. В городе появилось очень много сторонников разных нововведений. Ими кишат го­родская площадь, клубы и мечети. Откуда они появи­лись? Из-под земли, что-ли, повылезли? Ведь только вче­ра и духу их не было тут.

В бывшем доме губернатора, теперешнем «Доме сво­боды», ежедневно дискуссии, споры. Ораторы-краснобаи, где-то уже научившиеся демагогическим приемам, не да­ют никому говорить. Только и слышно от них: «времен­ное правительство, временное правительство». Бьют в ладоши и кричат до хрипоты...

Нет, если и дальше сидеть сложа руки, то, похоже, вся власть окажется у этих демагогов...

Стуча палкой, кто-то подошел к домику. Лязгнул от­крываемый замок. Наконец-то появился!..

В эти дни Юрьев, беспокоясь, метался по городу, бы­вал всюду. Он натер ногу и без палки ходить не мог; стал сильно прихрамывать и теперь смахивал на старика.

— Долго пришлось ждать? Идем — есть дело.— Юрь­ев вошел в комнату, стал торопливо жечь спички, они ломались. Березовский достал свои, осторожно шаркнул спичкой о коробок.

Зажгли лампу. Юрьев начал рассказывать, торопливо и сразу обо всем:

— Я только что из «Дома свободы»... Эсеры на сло­вах строят земной рай. Любым путем норовят обмануть народ... Ты где сегодня пропадал? Я кое-что сумел сде­лать. Мы действуем разрозненно, это не годится. Пора взяться серьезно. Директив пока нет; что ж, будем де­лать то, что говорит совесть, долг... Давай-ка, посмотрим, какие у нас силы? Надо создать свою крепкую органи­зацию.

Юрьев умолк, ожидая, что скажет Березовский, и ждал немало. Березовский не скажет не подумав. Он всегда придерживается правила: семь раз отмерь, один раз отрежь.

— Люди найдутся! — ответил Березовский.

— Давай!..

— Есть надежные товарищи в типографии, на почте... Много сочувствующих среди казахов и уйгур.

— Ты Бокина видел на этих днях?

— Нет. Запропастился куда-то. Может быть, в аул уехал.

— Вот видишь!.. Так не годится. Бокин должен быть все время с нами. Это очень нужный, верный человек, среди казахов пользуется большим уважением. Я давно знаю его. Он, когда был в Питере, установил там связь с большевиками, привез мне от них привет и письмо моего хорошего друга, старого питерского рабочего Столярова. Столяров писал, что Бокин произвел в Питере очень хо­рошее впечатление. Да что говорить! Вспомни дни вос­стания. Настоящий вожак! А как на суде выступал! При­родный трибун...

Березовский кивнул головой, соглашаясь с Юрьевым, и добавил:

— Очень горячий. Язык, как бритва. Но горячие — опрометчивы. Ты прав, Петр: Бокин должен быть всегда возле нас. Его надо удерживать от необдуманных по­ступков, помогать, научить работать по-партийному.— Березовский вынул из кармана трубку, стал набивать та­бак закопченными желтыми пальцами.

— Я разговаривал с одним товарищем с телеграфа,— сообщил Юрьев. Он только что вернулся из Ташкента.

— С Емелевым.

— Да, да. Он заставил меня над многим задуматься.

Юрьев на несколько минут прервал рассказ: налили пузатенький самоварчик воды, положил горящие угли из печки, надел трубу. Подготовив таким образом чаепитие, он продолжал:

— На почту поступают телеграфные сообщения из разных городов. Телеграммы проходят через руки Еме- лева, он в курсе событий... В Ташкенте, как и в Петро­граде, среди народа нет единого мнения: одни поддержи­вают Временное правительство, другие решительно про­тив. Идет борьба. У нас положение труднее. Семиречье— глушь, далекая окраина, здесь мало рабочих, к тому же мы, большевики, до сих пор, как видишь, не смогли орга­низовать и объединить свои силы.

Зашумел самовар. Юрьев подошел к нему, поправил трубу. Не отходя от самовара, продолжал:

— Нужна организованная сила, чтобы повести за со­бой массу. Ведь людская масса неустойчива, как ртуть,— то сольется воедино, то распадется на капли. Протяни руку, укажи русло — и польется за тобой. Или — как вот этот пар: бурлит, шумит, расползается по щелям, выды­хается, а направь на дело — начнет турбину ворочать, только держись...

Самовар вскипел. Юрьев налил два стакана, поста­вил на стол. Прихлебывая горячий чай, он развивал свою мысль дальше:

— Нужно раскрыть людям глаза и показать, что эсе­ры болтовней прикрывают господство богатых, убедить, что правильный путь только у большевиков — тогда все обездоленные пойдут за нами. Но хватит ли у нас сил повести за собой массу?— вот какой вопрос остро воз­ник у меня после разговора с Емелевым.

Березовский все слушал, не перебивая своего друга. Он вообще не отличался словоохотливостью и несколько завидовал красноречию Юрьева, который в увлекатель­ном разговоре внутренне загорался, весь преображался, молодел, а летами был он немного старше Александра. Березовский помнит себя в юности проворным, растороп­ным и довольно языкастым, способным не только без конца шептать на ухо девушке ласковые слова, но и схватиться в споре с каким-нибудь одногодком-станич­ником. Тюрьма и длительная ссылка сделали его мол­чаливым. Он приучился больше думать и меньше гово­рить. Зато каждое слово его было верным.

И сейчас он сказал Юрьеву:

— По-моему, нам надо избрать эту телеграфную кон­тору центром, местом сбора и объединения своих сил. По телеграфу можно установить связь с городами России, и знать обо всех событиях.

Юрьев сразу одобрил эту мысль:

— Кроме того, мы будем ходить и в «Дом свободы», потому что там собирается много народа,— сказал он.

Начиная с этого вечера, Юрьев и Березовский уже не знали отдыха. Они исходили весь город, повидали всех старых знакомых и приобрели много новых друзей. Там, куда приходил Юрьев, в долгих разговорах выпивался до наклона самовар, и хозяин становился сторонником Юрьева; где бывал Березовский, оставался еше один пре­данный человек — разговор тут шел короткий, ясный, на­прямик,— и долго еще плавали по комнате клубы табач­ного дыма, и рука хранила ощущение крепкого молчали­вого пожатия Березовского.

Один в поле не воин. Надо иметь истинных друзей, с которыми можно смело, рука об руку, пойти дальше в революцию. Такие друзья нашлись.

Поначалу Юрьев и Березовский полагали, что мест­ное население — казахи, киргизы и уйгуры — в подав­ляющем большинстве неграмотное, мало интересуется текущими событиями, его трудно приобщить к активным действиям: люди помнят, с какой жестокостью было по­давлено восстание. Но это было ошибочное предполо­жение, в чем Юрьев и Березовский скоро убедились.

В «Доме свободы» — неумолчное гудение, как в пче­лином улье. Сизый дым — столбом, хоть топор вешай. Такая картина представилась глазам Березовского, когда он впервые переступил порог этого учреждения. Зал переполнен — яблоку негде упасть. Березовский так и остался стоять у порога, у раскрытых настежь дверей.

Кого только не было в этом «Доме свободы», который обалдевшие от радости эсеровские краснобаи иногда на­зывали даже «Дворцом свободы!» Завсегдатаями его стали шатающиеся обычно на базаре пройдохи и меща­не, живущие в домах под железной крышей, с зелеными деревянными ставнями на окнах. Одни смеются, неисто­во бьют в ладоши, свистят, сунув пальцы в рот, другие спокойно курят, щелкают семечки.

За столом президиума сидели: пожилой мужчина в оч­ках с небольшой остроконечной бородкой, солдат в ши­нели, крестьянин в отороченной мехом громадной шапке, На трибуну один за другим выходили ораторы. Они нс говорили, а кричали до хрипоты, до пены у рта, видимо, от избытка чувств.

Березовский начал искать глазами среди публики своих знакомых. Возле окна сидели Юрьев, кудрявый Емелев и рабочие табачной фабрики. Пробиться к ним сквозь плотную массу людей было невозможно.

На трибуну скорым шагом вышел щегольски оде­тый казах в черном сюртуке, в пенсне, с тросточкой в ру­ке. Это был Джайнаков. Оратор неторопливым движе­нием вынул из кармана белый шелковый платок и протер им очки. Голос у него писклявый; говорил он по-русски свободно, без акцента:

— Временное правительство — наше желанное пра­вительство. От имени казахского и киргизского народов я приветствую это правительство, мы едины с ним.

— Болтовня!

— Слезай с трибуны!

— Он правильно говорит!

— Ортак*, продолжай!..

— Ипташ** Ибраим, скажи...

— Пошел к черту!

За выкриками прокатилась волна смеха. Джайнаков говорил еще что-то, но слабый голосок его потонул в шу­ме и гаме. К трибуне пошел стройный казах, широкий в плечах, резкий в движениях, он на голову выше Джай- накова. Со спины Березовский сразу не узнал его. Еще не окончивший свое выступление Джайнаков как-то стушевался перед новым оратором.

— Бокин! Токаш Бокин!—стали шепотом передавать друг другу люди, толкавшиеся в дверях, они вытягивали шеи, поднимались на носках. Березовский стал пригля­дываться и убедился, что поднявшийся на трибуну джи­гит был действительно Токаш Бокин. Где же он пропадал до сих пор?

— Товарищи!—крикнул с трибуны Бокин звонким голосом.— Знаете ли вы этого краснобая?     .

— Знаем!

— Бокин, не ругайся!

— Крой, Токаш, крой!

Бокин поднял правую руку, чтобы успокоить крикли­вых, и продолжал:

— Нет, вы не знаете его. Он — предатель, приспеш­ник вчерашнего царского генерала Фольбаума.

От неожиданности Джайнаков оторопел и не знал, то ли спуститься вниз со сцены, то ли бросить Токашу реп­лику, боязливо озирался на сидящих в президиуме лю­дей. А что они могут сказать? Только пожали плечами: свобода слова, говори, что хочешь...

— Господину Джайнакову никто из казахов не ве­рит,—продолжал Токаш.—Киргизско-казахский комитет, кучка людей не может представлять весь казахский на­род Семиречья. Наш народ политику Временного прави­тельства не поддерживает. Настоящей свободы еще нет!

— Долой, долой!— надсадно ревели несколько глоток.

Токаш повысил голос:

— Джайнакова, Закира Исабаева, атамана Малыше­ва не следует и допускать сюда. Исабасв — тайный агент полиции, его надо бы стереть с лица земли, немедленно заключить под стражу! Руки Исабаева Закира в крови многих мужественных сынов Казахского народа!

— Верно, стереть с лица земли Исабаевых!

— Ну, молодец Бокин!

— Долой! — хрипели глотки.

— Никто тебя сюда не приглашал!

— И наш черед настал. Будем беспощадны...

Токаш сошел с трибуны под гром аплодисментов. Бе­резовский проталкивался ему навстречу, издали протя­гивая руку.