Страница - 7

15

Токаш очнулся от крепкого сна: загремела и заскре­жетала железная дверь. Ее долго не могли открыть, в заржавевшей замочной скважине ключ повертывается с трудом. Этот лязг и скрип отдается в голове, вздергива­ет нервы.

Токаш поднял голову. Опять на допрос, что ли? Ведь следствие уже закончено...

На пороге — начальник тюрьмы, Токаш прозвал его «Торчком ус». Этот самый «Торчком ус», оглядев Тока ша, сказал:

— Одевайтесь быстрее!

Опять торопят! Куда торопят — на свободу, на расст­рел? Разве на расстрел тоже торопят?

— Вещей своих не оставлять!

Токаш молча собирается. Он привык без крайней нужды ничего не отвечать: молчанием он изводит их. «Торчком ус» выходит из себя, злится.

Из вещей у Токаша только халат и жестяная кружка. Накинув халат на плечи, Токаш молча и пристально смотрит в лицо «Торчком уса».

Начальник шипит что-то вроде: «Ты еще получишь oт меня».

Впереди идет надзиратель, сзади — «Торчком ус». Ку­да они ведут? Во двор? Нет, повернули направо. В этом ряду—общие камеры...

Надзиратель открыл дверь одной из камер, «Торчком ус» втолкнул туда Токаша.

— О, Токаш-жан!

— Легок на помине! — с радостными возгласами встретили Токаша Сят и Курышпай.

Токаш поочередно обнял каждого из них, прижимая к груди. Впервые за эти восемь месяцев на глаза его на­вернулись слезы. От одиночества это, или от переутом­ления, или от тоски по родному народу?..

Заговорили все трое, громко, наперебой. Каждый хо­тел сказать о самом наболевшем. Курышпай звонким го­лосом заглушал низкий голос Сята. Сят еще больше по­старел: его и так худощавое лицо совсем осунулось, ску­лы заострились. Курышпай только похудел немного, но особенно не изменился — остался тем же балагуром.

— Как же тебя пустили в свой «косяк»?— сострил Курышпай, как всегда без признака улыбки на лице.

Токаш и сам удивлен этим.

— Наверное, на суд поведут...

Сят, вздрогнув, поднял голову. Насупив брови, он изрек:

— По-моему, дело наверняка прекратят.

— Почему? — спросил Токаш, заранее зная, что Сят будет предсказывать только благополучный исход.

— Лишь один сатана не питает надежды на буду­щее...

— Сят-ага говорил, что у нас есть сознательные лю­ди, которые заботятся о народе. Он надеется на них,— сказал Курышпай и краем глаз посмотрел на Сята.

— Недостойны они имени сынов народа, если обре­кут нас на смерть,— произнес Сят.

Токаш быстро повернулся к Сяту.

— Ну, расскажите, аксакал, на каких это сыновей народа вы надеетесь?

— Я питаю надежду на нашего Мухамеджана, сына Тынышпая. Когда его выбирали в Государственную ду­му, я сам давал за него поручительство... Еще я питаю надежду на Ибраима, сына Джайнака.

Токаш, не выдержав, громко расхохотался. К нему присоединился и Курышпай. Послышался глухой звук

шагов коридорного надзирателя. Он вплотную подошел к двери камеры и ключом постучал по ней.

— Что за смех?! Прекратить!

Сят недовольно посмотрел па Токаша и Курышпая.

— Хватит вам! Или в карцер хотите?..

Токаш понизил голос.

 — Ну и нашли же вы сыновей народа! Если вы жде­те добра от козьеголового Джайнакова, то не скоро при­дется нам распрощаться с тюремной баландой!

Курышпай хотел что-то вставить, но Токаш, горячась, перебил его:

— «Любимые сыны народа» пожертвовали вами, что­бы выслужиться перед царем, пожертвовали казахской молодежью. Неужели вам не понятно? Иначе, почему они не выступили вместе с Бекболатом?

— О них и говорить-то не стоит,— заметил Курыш­пай, вытаскивая из кармана роговую табакерку с насы- баем* *.

— Вот именно, — подтвердил Токаш. — Эти отще­пенцы разве когда-нибудь пойдут вместе с народом? Эх, Сят-агай, наивно вы мыслите!

— Ну и оставь их в покое! — обиделся Сят. — За­чем тебе они? Ты завидуешь их званию. Через каждое слово говоришь о них... Что они — поперек дороги тебе стали? Или думаешь, что они посадили тебя в тюрьму?

— А кто же еще? — допекал Сята и Курышпай.

Но Сят на замечания Курышпая не отзывался: они стали для него привычными.

Токаш понимал, что трудно в один разговор развеять заблуждения Сята. Странно, что этот бывалый человек, способный с закрытыми глазами отличить добро от зла, не мог раскусить Ибраима Джайнакова. Не одряхлел ли он и умом? Токаш молчал, раздумывая, стоит ли тратить слова на объяснения Сяту? Жизнь покажет правоту... Ку­рышпай тоже замолчал, не желая вызывать раздора. Зачем ссориться? Надо радоваться, что теперь все трое вместе...

С закоптелого потолка камеры, вытягивая вниз паути­ну, спускался паук и, дойдя до глаз Сята, остановился, покачиваясь из стороны в сторону.

— Смотрите! Это доброе предзнаменование,— радо­стно сказал Сят.

— Где это вы увидели такой признак? — сплюнул табак Курышпай.

— А вот паук! — указал длинными, тонкими, сухими, как камыш, пальцами Сят.

Курышпай посмотрел на паука и на этот раз поддер­жал Сята.

— Либо мы все, либо один из нас будет освобожден.

Токаш фыркнул:

— «Верные сыны народа», конечно, аксакала не за­будут.

— Голубчик Токаш, надо знать меру... Не набрасы­вайся ты на меня.

— И у стен, говорят, есть уши. Давайте прекратим! — сказал Курышпай тоном миротворца. — Нас здесь всего три человека, и мы не можем между собой договориться, спорим. А нужно радоваться, что мы вместе. Как-то один хороший человек Тюлемиш Карымшаков подтрунивал на­до мной: «Один казах — крик, два казаха — драка, три казаха — родовое деление». Пожалуй, его устами гово­рил аллах.

Но Токаш не хотел уступать и примиряться.

— В споре рождается истина... Старейшина рода, по­добный вам, Сят-ага, должен уметь различать друга от врага. Ничто не вечно под луной. И если в будущем власть окажется в наших руках, вы, Сят-аға, должны стать другом...

Теперь рассмеялся Сят.

— В пароде говорят: «Мыши самой деваться некуда, а ведет за собой целый табун». Так и ты,— стоишь на краю могилы и еще говоришь о власти. Забавно!

— Меня казнят, хотите сказать? — Токаш положил руку на плечо Курышпая.— Меня не будет, останется Курышпай, Саха, и другие...— голос его дрогнул.— Но умирать не хочется. Останутся несвершенные замыслы...

— Эге, смерти боишься! — не удержался от шутки Курышпай.— Вот домбры нет — плохо...

Но Токаш не обиделся на неуместную шутку, он верит Курышпаю, знает его истинные мысли.

— Жаль что нс удалось добиться цели. Все оказалось напрасным!.—тяжело вздохнул Токаш.

Сят, потупился: да, неудачно он сказал Токашу —

не надо было напоминать о могиле... Старик поднял го­лову.

— Ну, голубчик, зачем же так?.. Мудрец Жиренше говорил: «Бессмертным является имя героя, а также творение акына». Никогда не умрет имя, если оно на устах у народа.

Но и этим не утешил Токаша.

— Мы не акыны, подобно Джамбулу, и не было у нас такой хорошей славы, как у вас...— он не договорил.

В двери открылось маленькое окошечко, кто-то тороп­ливо окликнул: «Бокин! Бокин! — и спустил сверток Окошечко закрылось. В свертке оказалась буханка хле­ба, завернутая в газету «Туркестанские ведомости».

— Вот тебе и паук... Удивительно! — рассмеялся Ку- рышпай.

— Хлеб! — Токаш осматривал буханку с разных сто­рон. Мать передала бы мясо, масло. А неизвестный друт — сахар, кишмиш... Эта передача, по всей вероятности, от русских друзей.

— Сят-агаю всегда присылали жирную конину, а тебе буханку хлеба. Значит у каждого человека — своя доля. Отломи-ка мне кусочек!—сказал Курышпай.

Токаш разломил буханку пополам и в середине ее увидел бумажку. Вот почему именно буханка!

«Дорогой Токаш!

Завтра состоится суд. Нужен ли адвокат? С одним мы договорились. Не думай, что ты одинок! Есть же друзья, которые заботятся о тебе. Паренек нам обо всем расска зал. До свиданья».

Токаш безмолвно посмотрел в окно. Паренек — это Саха. А кто написал записку? Не Юрьев ли? Конечно, он

— Ну, расскажи, ну читай, о чем там пишут? Что ты медлишь?— торопил Курышпай.

— Завтра суд... Скажите! Будем ли мы нанимать ад вокатов?

— У меня нет денег! — буркнул Курышпай.

— А вы как, Сят-ага?

— Возможно, будет польза...

— Нет, в адвокате я не нуждаюсь. Я сам себя буду защищать, — Токаш долго ходил по камере взад-вперед Сят и Курышпай молчали.

Занималась заря, в камере постепенно светлело: полу­мрак с углов камеры переместился вод деревянные топ­

чаны. Стало хорошо видно лицо Сята—он сидел напро­тив окна. Какой изнуренный вид!.. Курышпай лежал на спине, заложив руки под голову. Он посмотрел на Тока- ша и затянул тихим голосом:

Человек с неволею не венчан. Он ни в жизнь с тюрьмою не сроднится — Сердцем рвется в степи, словно птица,  К своему народу, с ним — навечно. Даже и могилы не страшится.

О заря — предвестье благодати!

Ждет тепла и света мир телесный.

Я хочу, как солнце, быть полезным. Так зачем же камни и железо. Чем прогневал я тебя, создатель?!

— Эх, была бы у меня сейчас домбра! — скрипнул зубами Курышпай, перевернулся и лег ничком, чтобы скрыть слезы.

16

Итак, завтра — суд! Какие-то новые события застави­ли врагов поспешить. Токаш догадывался об этом.

Теперь надежды на милость совсем не оставалось. От суда не жди добра. Закон подобен ястребу-перепелятни­ку: схватит жертву когтями — не вырваться! В обвини­тельном заключении преступление Токаша квалифициру­ют по восемьдесят седьмой статье. Страшная это цифра. Она беспощадна. Токаш хорошо знает, какое наказание ждет обвиненного по этой статье человека: он работал в окружном суде переводчиком и хорошо изучил ее...

На другой день в камеру явился опять сам начальник тюрьмы. Узников отвели в караульное помещение. Поза­ди — побои, оскорбления, издевательства. Теперь это уже не казалось таким страшным. Что впереди? — вот мучительный вопрос без надежды на спасение от цепких железных когтей закона. Что же — чему быть, того не миновать.

Всех троих заковали в кандалы и под усиленной во­оруженной охраной вывели на улицу.

Город показался им необычайно оживленным. На ули­це— толпы людей. Но ни одного знакомого лица. Что привело сюда этих людей? Сочувствие, любопытство? По­зади конвоиров шумной ватагой идет детвора, показыва­ет на узников руками.

А день выдался изумительный. Какая ранняя в этом году весна! Изобилие тепла и света. Снег растаял, на ули­це сухо. На деревьях распускаются почки, появляется зе­лень, цветы .Совсем весна! Всегда радовался Токаш на­ступлению весны, и сейчас сердце его стало биться уча­щенно.

И Курышпай идет повеселевший, соколом посматри­вает по сторонам. Его зоркий взгляд отыскивает в толпе знакомых девушек-уйгурок, Курышпай подмигивает нм, кивает головой.

Только Сят понурил голову, идет ничего не видя. Во­лосы его белы, как снег вершин Ала-Тау.

А улицы становятся все многолюднее. И шуму стало больше. Токаш глазами ищет знакомых. «Где же Саха, где Юрьев?»

Когда они подошли к парку, послышался громкий плач с причитанием. Токаш вздрогнул — звон кандалов и этот плач сначала напомнили ему какой-то заунывный мотив. Затем он узнал голос матери.

Пройдя немного дальше, Токаш увидел ее. Мать стоя­ла на середине улицы, опираясь на палку, лицо ее было все в слезах, бешмет расстегнут, она выронила палку в протянула руки:

— Токаш-жан! Сын мой!.. Подойди, прижмись к моей груди...

Возле нее стояли две женщины: одна в красном бар­хатном бешмете, на голове выдровая шапка с пучком перьев филина; вторая одета скромно.

Горький плач матери вызвал слезы у самого Токаша, никогда не плакавшего, и у многих людей в толпе. Во­оруженный конвой напирал на старуху, но, доведенная до отчаяния, она не могла сдвинуться с места.

— Прочь с дороги!— кричали конвоиры.

— Заберите ее.

— Стрелять будем!

Токаш не вытерпел, кинулся, задел плечом Курыш- пая,— тот, звеня кандалами, упал.

— Стоп!—крикнул начальник конвоя и подбежал к ним. Он, суетясь, стал поднимать закованного в канда­лы Курышпая. Но сделать это было нелегко. Курышпай упал, вероятно, умышленно, он путался в цепях, представ лялся беспомощным. В этот момент доведенная до край­него отчаяния мать бросилась к сыну. Она не побоялась ни грозных окриков, ни наведенных прямо в грудь винте- вок. Рыдая, она обняла Токаша и стала торопливо цело­вать его лицо. Конвоиры насилу разняли их.

Токаш, оказывается, недоглядел: в свалке к Курыш- паю подбежала одна из женщин, стоявших рядом с ма­терью,— та, что одета победнее. Токаш не знал ее.

— Эта Халима,— шепнул Курышпай.— А вон ту, в красном бешмете, ты не узнал?

— Нет.

— Это же Бикен!

Токаш не поверил. Что за кокетство? На свадьбу идет, что ли?

- Перед зданием суда толпа еще больше, стоят кареты, повозки, оседланные кони. Узников ввели в зал и помес­тили за перегородкой под охраной солдат. Сейчас нач­нется... Токаш не слышал, над чем посмеивался Курыш­пай, не слышал полных горечи слов Сята. Он думал об одном — с чего начать свою речь.

В зале пусто. В окна льется свет. Солнечные пятна на полу дрожат, переливаются с места на место, как ртуть. То и дело хлопают двери. С улицы волнами доносится шум и говор.

Курышпай дернул Токаша за рукав:

— Видел?

— Кого?

— Ослеп, что ли? Конечно, его прислали утопить нас... Ух ты, злодей!

Токаш только теперь узнал Закира.

Курышпай крикнул Закиру:

— Эй ты, пройдоха!..

Закир весь почернел от злости. Конвоир цыкнул на Курышпая, но Курышпай все-таки сказал, что хотел.

— Мало награбил скота по аулам, теперь явился сю­да нашу кровь пить?

Токаш рассмеялся:

Ему этого и надо!

Закир не успел слова сказать: в зал суда вошел ата­ман Малышев. На голове его все еще белела повязка. Он никого не удостоил своим взглядом. Вошел еще кто-то.

— Встать! Суд идет!—раздалась команда.

Три офицера, блестя погонами, быстро заняли свои места за столом. Секретарь принес кипу бумаг и разло­жил перед ними. Подошел еще Загоруля: у него важ­ный замедленный шаг, надменный взгляд. Он сел так, что можно было все время смотреть на Токаша, не по­ворачивая головы.

За столом поднялся старший из офицеров с рыхлым белым лицом, с маленьким вздернутым носом и объявил заседание суда открытым. Огласил фамилии членов су­да. Первым вызвали Сята.

— Сят Ниязбеков, признаете ли себя виновным?

Сят ответил коротко, виновным себя не призвал.

Загоруля задал Сяту несколько заковыристых с хит­роумным замыслом вопросов. Сят, не зная русского язы­ка, ответил через переводчика. Нет, Сят еще не одрях­лел умом, он не попал в ловушку, замаскированную хит­рым Загорулей. Затем вызвали Курышпая, тот упорно молчал. Токаша почему-то не стали допрашивать, а сра­зу вызвали свидетелей. Стало ясно, что суд задался це­лью сначала подобрать какой-нибудь ключ для обвине­ния Токаша и взять «не мытьем, так катаньем». Первым свидетелем, как и следовало ожидать, оказался Закир...

— Закир Исабаев, вы узнаете эту нагайку?— спро­сил Загоруля., показывая Закиру его камчу.

— Это моя нагайка.

— Мы знаем, как она попала в руки Бокина. Скажи­те, откуда вам известно, что эту нагайку Бокин обронил перед окном атамана Малышева?

— Эй, пес, сколько тебе заплатили, чтобы ты ответил ложью на такой вопрос?—Курышпай вскочил, но солдат толчком усадил его на место. Председательствующий побренчал колокольчиком.

— В ту самую ночь мы возвращались из села Бого­родского и заночевали в Каскелене. Мой кучер вышел на двор покормить коней и все видел своими глазами.— За­кир указал на сидящего рядом с ним чернявого, рябого мужчину. Тот с готовностью поднялся со своего места.

— Вы подтверждаете, что сказал Закир-аксакал?

— Конечно!—ответил рябой.

Председатель суда вызвал Токаша. Но Токаш не рас­слышал своей фамилии. Он видел, что судьи страшно спешат скорей покончить с процессом. Кто подгоняет их?

Снова председатель суда назвал его фамилию. Токаш встал, звякнув кандалами, произнес твердым голосом:

— Виновным себя не признаю. Об этом я говорил и на предварительном следствии.

— А кто стрелял в меня? Кто взбудоражил все насе­

ление, кто поднял бунт?— выкрикнул, не выдержав Ма­лышев, хватая руками забинтованную голову.

Судья для порядка тряхнул колокольчиком.

— Господин атаман, вам слово будет предоставлено!

Токаша так и подмывало дать бой атаману. Сейчас он смотрел только на атамана, но видел больше: горит аул, люди с воплями бегут, куда глаза глядят. Атаман взма­хом руки отдал приказ пулеметной команде. Пули сып­лются градом... Возле охваченной пламенем юрты лежит мальчик, лицо его залито кровью.

— Да, были совершены страшные преступления, и за них перед судом сегодня должен был отвечать не я, а вы...— Токаш указал на Малышева Вы предали огню и мечу беззащитное население — женщин, детей, стариков!..

Председатель суда опять взялся за колокольчик. Но Токаш не посмотрел в его сторону, продолжал, взмахи­вая рукой,— кандальный звон заглушал жалкое звяка­нье судебного колокольчика.

— Атаман Малышев ограбил казахское население и разбогател. И если он не получил заслуженной кары от рук повстанцев, то ради справедливости суд должен был сегодня приговорить его к смерти. Но суд, я знаю, этого не сделает. Разве это суд!?

Члены суда, как по команде, вскочили с мест, предсе­датель крикнул раздраженным голосом:

— Прекратить!

Но Токаш не обратил внимания на его истеричный выкрик. Он видел, что слово его разит метко, подобно острой пике, и глаза его отыскивали новые цели. Вот сидит Загоруля; бледный, прикусив губы.

— Этот помощник прокурора!—Токаш тяжело под­нял обе руки, закованные в железо.— Он — палач, давно потерявший облик человеческий!.. Он брал от казахских баев крупные взятки, скрывал их преступления.

Председатель суда тряс колокольчиком, что-то гово­рил, силясь перебить Токаша, заглушить его слова. То­каш повысил голос:

— Этот выставленный вами свидетель, Закир,— зло­дей, предатель!

— Заткните ему рот, заткните!— крикнул Закир.

— Прекратить! Это безобразие...

Открылись двери, послышался топот ног. Полицей­ские выталкивали кого-то. На дворе шум усилился.

Возле крыльца Юрьев сказал Сахе:

— Токаш там кроет всех подряд. Молодец!

Саха побледнел: что же это? Токаш сам идет на смерть!

— Считай, что теперь все пропало,— повесил голову Саха.

—Токаш правильно делает. Еше не все потеряно! — Юрьев оглянулся вокруг. Тут толпились казахи, уйгуры, русские, живущие в пригородных селениях, рабочие шер­стомойки и табачной фабрики. Приехало много родст­венников Сята; они в огромных, надвинутых на лоб, шап­ках дулатовского покроя.

Никого не пускали в зал суда. И разговор шел о том, что там делается.

— Ах, бог ты мой, о чем ты тут толкуешь?

— Говорят, Токаш там устроил перепалку...

— Бог ты мой, с кем же он?..

— С кем же? С судом, конечно...

— Перестань, пожалуйста! С судом!.. Не мели вся­кой чепухи!— раздавались недоверчивые голоса добро­желателей Сята.

— Эй, что сгрудились возле окна, отойдите!

— Дальше отойдите, стрелять буду!

Конвоиры кричали Юрьеву, пытавшемуся заглянуть в окно. Он не отошел. Подобные окрики — для него не новость. В Сибири, на Нерчинском руднике, Юрьев на­слушался их вдоволь. Сейчас он даже не взглянул на конвоиров. Беспокоила одна мысль: Березовского все еще нет. Почему он запоздал? Из Ташкента прислал один человек. Говорят, привез интересную новость. Бере­зовский намеревался пойти к нему. Может быть, он к нему и пошел?..

Но почему вдруг зашумели люди? Вывернув из-за уг­ла Торговой улицы, бежал во весь дух подросток. Он махал рукой, в которой белел листок бумаги, и что-то кричал. Из ворот высовывались люди, переспрашивали мальчишку, но он не задерживался, бежал прямо к зда­нию суда...

Юрьев узнал подростка. Это был Егорка-почтарь... Он бежал и повторял только два слова:

— Телеграмма! Царь! Телеграмма!..

Все повернулись к нему.

— Что он говорит?! Царь?

— Очумел, что ли?

— Помоги нам, милосердный аллах!

— Направляй всегда, аллах, раба твоего на правед­ный путь!

Егорка подбежал,— глаза выпучены, па лице — не то радость, не то страх.

— Телеграмма! Царь свергнут с престола!

Все затихли, как громом пораженные. Во сне это или на­яву? Как же небо держится на месте, не разорвется? По­чему тишина? Почему никто ни с места? Царь свергнут?! Нет, это — ложь! Кто может свергнуть царя, ставлен­ника самого бога?

Юрьев, расталкивая еще не очнувшихся людей, схва­тил Егорку, который чуть не проскочил в здание суда.

— Дай сюда телеграмму!

Егорка старался было увильнуть, но Юрьев вырвал из его рук телеграмму.

— Мне велено доставить председателю суда! — чуть не плакал мальчишка.— Отдайте!..

— Подожди! Я прочту и потом верну.

Юрьев громко прочитал телеграмму:

«Николай второй отрекся от престола...

Стражники у входа в зал суда разинули рты и словно окаменели; у одного с грохотом упала винтовка. Мимо них в зал суда повалил народ.

— Ура! Царь свергнут!

Загоруля, вытащив револьвер, дал подряд несколько выстрелов — с потолка посыпалась сухая глина, запахло пороховым дымом. Члены суда хватали со стола бумаги. Нажимая друг на друга, с криком и шумом люди рвались в зал. Стиснутый со всех сторон атаман Малышев пытал­ся вытащить револьвер.

— Это смута! — кричал он, но сбитый с ног рухнул, исчез в толпе.

Группа джигитов во главе с Юрьевым, пробилась к Токашу. Никто из охранников и не подумал остановить их. Тут же Токаша, Курышпая и Сята освободили и вы­несли на руках. Юрьев хотел было произнести речь, но из этого ничего не получилось: люди плакали, смеялись, об­нимались. Всем хотелось говорить, но нужных слов пока не находилось.

Даже Юрьев, и тот, обнимая Токаша, сказал только: — Ну, счастливый ты...