Страница - 18

Вот, о каждом человеке Балташ имел свое мнение.

«Рассвет Зайсана» взревел третий раз.

Балташ с компанией подошел ко все еще стоявшей у перил обладательнице белой панамы. Узнали? Акбилек.

— До свидания, товарищи!.. Так и поступите! — Балташ крепко на прощание пожал товарищам руки.

— До свидания! До свидания! — приятели Балташа попрощались и с Акбилек и поспешили сойти с трапа на пристань.

«До-о!.. До-о!.. До-о!», — пытался вторить людям пароход.

Провожающие, со слезами и улыбками, жадно вглядывались в лица отплывавших пассажиров парохода и что-то непонятное кричали вслед отходившей корме. Сердца забились сильнее. Пароход захлопал лопастями колес по воде, как старый пес языком по жиденькой похлебке. В воздухе над пристанью замельтешили воронами шляпы и бабочками — шелковые платочки, головы поникли, слезы покатились по щекам. Пассажиры столпились на задней корме парохода в позах: «И мы с вами не желаем расставаться».

На палубе парохода загремел военный духовой оркестр: медные трубы, барабан и литавры выводили бодрый марш, пульс Акбилек участился, душа качнулась вместе с вольной волной. Она тоже помахивала беленьким платочком. Сердце сжималось, словно она навсегда прощалась с очень дорогим ей человеком, бесконечно жалея его. Дорогой ей человек, конечно, Камиля.

«Бедняжка Камиля не смогла прийти на пристань. Если ничего ужасного с ней не произошло, все равно ей оставалось жить, как покалеченной птице в клетке!» — думала Акбилек о ней, вспоминая день, проведенный на иртышском острове. Вспомнился ей и

другой день. День бракосочетания с Балташем.

ЗАГС — появились такие конторы. Зашли расписываться. Регистратор — черноусый мужчина. Как только прозвучало имя Акбилек, он поднял глаза на нее и буквально впился взглядом в ее лицо. Акбилек тут же его узнала. Черноус!

Ау! Святые, ай!

Испугавшись, что Балташ что-то заподозрит, Акбилек скосила на него глаза. Нет, стоит счастливый.

Выходя из ЗАГСа, Акбилек оглянулась на Черноуса. Он смотрел ей вслед, и ей показалось, с теплотой. Она чуть заметно, прощаясь, кивнула ему. Он запустил пальцы в волосы и сжал кулак. Сожалел ли, раскаивался ли... кто его знает.

Палуба качнулась. Слезы покатились из глаз Акбилек. Балташ поспешил обнять ее за плечи:

— Что?

— Просто... так... Жаль стало бедную Камилю... Чем я могу ей помочь? Темная, безответная... что ее ждет? Мгла могильная... — с глубокой печалью произнесла Акбилек.

— Ну что ты расстраиваешься по пустякам? Нельзя изменить все за один день. Социализм наступает и уже принес равенство, разве не так? Вспомни себя, — приободрил супругу Балташ.

— Все равно тяжело... — ответила Акбилек, все еще продолжая дышать тоской и одиночеством сестренки, оставшейся там... на берегу.

Июльский, с белесым солнцем день на Иртыше. Зеленые берега. По реке скользит, чертя водную гладь, пароход. По палубе прогуливается под ручку товарищ Балташ с супругой, вдыхая полной грудью освежающий и пьянящий, как взбитый кумыс, ветерок. Ну как не поверить его словам о наступившем равенстве — веско произнесенным заверениям ответственного работника? Кому как не ему знать все? И Акбилек успокоилась.

Надышавшись свежим воздухом, они вошли в сиявший зеркальными стенами салон. На сцене между двумя колоннами блондинка с невероятно прямой спиной исполняла какое-то произведение на пианино. В углу справа за маленьким столиком устроились четверо граждан с длинными носами, по белым воротничкам и манерам которых в них угадывались типы из торга, и резались в преферанс: «Пас... Пас...»

Балташ и Акбилек, прислушиваясь к игре стройной пианистки, сели за большой стол, накрытый белоснежной скатертью. Разглядывая меню, они принялись делать заказ подошедшей к ним официантке в белом кружевном фартуке. Балташ стал зачитывать список блюд, спрашивая: «Хочешь?»

— А сам ты что будешь кушать?

— Я ничего не смыслю в этих антрекотах, хочу баранину.

Выбор мужа показался Акбилек очень смешным, и она расхохоталась. Услышав безудержный смех, один из торгашей оторвал глаза от карт и с любопытством глянул на смеявшуюся женщину. С этой минуты он время от времени бросал сальный взгляд на Акбилек.

Отсмеявшись, Акбилек сказала:

— Я съем, пожалуй, куропатку.

Покушав, супруги выпили парочку бутылок пива «Жигули» и с замечательным

настроением прошли в свою чистенькую двухместную каюту, прилегли на пружинистую кровать и, разглядывая журнал «Смехач», похохатывали.

— Смех очень полезен для процесса пищеварения, — авторитетно заявил Балташ.

Жизнь приятна, жизнь забавна! Все выглядит смешным для молодоженов. Акбилек стала любительницей подшучивать над мужем. И ничего, терпит, нет и тени обиды.

— Ты заметила, как тот торгаш ел тебя глазами?

— Да? А я надеялась, что ты это не заметил!

— Ты, светик мой, будь осторожна. Опасны эти пройдохи, — предупреждает Балташ.

— И сам, дорогой, будь настороже. Сегодня один командир поднял мой упавший на палубу платочек.

Балташ спокоен, а, впрочем, что ему остается делать? Сам выбрал, сам прилепился к Акбилек. Спокоен, прежде всего потому как знал, что Акбилек ничего не утаивала от него, рассказывала обо всем, что с ней происходило. Вернувшись с работы, за чаем она пересказывала ему все свои разговоры со своими сослуживцами, с посетителями. Доверяла ему все свои мысли, сомнения и даже сны. Да и Балташ частенько делился с нею своими проблемами; секрет, но скажем вам: именно она помогала ему писать отчеты и доклады. Такой обнаружился у нее талант. Пишет замечательно, точно, с параграфами. Только вовремя, если засиживалась далеко за полночь, следовало приготовить для нее горячий чай.

На третий день молодые супруги прибыли в Зайсан. На пристани их встречали Толеген с женой и маленькой дочерью на руках, получившие от них правительственную телеграмму: «Ждите». Встреча с ахами и охами, объятия, поцелуи.

Балташ и раньше был знаком со старшим братом Акбилек, служили вместе. Прежде он обращался к нему: «Товарищ Толеген», — а сегодня по-родственному, сердечно: «Дорогой, как дела?» — и поцеловал в губы. Суп- руту Толегена чмокнул в щечку.

Толеген всегда считал Балташа человеком ограниченным. Сейчас об этом и не вспоминал.

Теперь Балташ ему зять, к тому же работающий в центре. Какая может быть ограниченность в новом положении? Не стал бы чваниться, и довольно.

Ожидали две брички. Толеген, придерживая локотки женщин, разместил гостей на мягких сиденьях, и коляски лихо, поднимая клубы пыли, пронеслись по улицам города, прямо к его квартире.

Для молодых супругов была приготовлена комната с ковром на полу и кроватью, застеленной свежей постелью. В гостиной накрыт праздничный стол, ломившийся от яств. Чего только на нем не было! И баурсаки, и пирожки парамиш, и самса, и конфеты, и леденцы монпансье, и жареные семечки, и фисташки, и печенье, выпеченное с грецким орехом, и все — горками в тарелках... У края буфета сгрудились бутылки с красными, синими и золотыми головками, вытягивая, как лебеди на пруду, свои шеи с молящим зовом: «Когда, когда вы к нам прильнете!..»

Толеген, посчитав, что водка не соответствует начальственному статусу его зятя, купил для него аж за 25 рублей бутылку шампанского.

Прослышав, что прибыл столичный комиссар, к дому Толегена, как правоверные к Мекке, заспешили уездные недокомиссары в пузырящихся на коленях брюках и жеваных пиджаках. Тут же оказались сбегающиеся на запах казана грошовые певцы и штатные льстецы и угодники, приученные к тою, как куры к пшену.

«Поздравляем!», «Проходите!», движение туда-сюда, скрипят стулья, стук посуды, бряцание ножей и вилок, звон рюмок — все разом, не дом, а ярмарочный водоворот. Рюмками — дзинь- дзинь, пузырящееся шампанское бьет в нос сладким винным духом, водка льется через край, уже запели. Компания завелась, еще бы! Акбилек и Балташ из самой столицы, как тут не отпраздновать со всем размахом? Ну, есть ли весомей повод для радости?! «Наливай водку!

Поднимай рюмку! Запевай! Е, веселись народ! Жги! Давай!»

В азарте торже ства компания перепилась скоро и дружно. Головы болтаются, ноги — резиновые, стены комнаты плывут в небеса, и только коща начал качаться стол, гости, цепляясь друг за друга, стали расходиться. Акбилек дотащила невменяемого мужа до постели, а сама принялась с невесткой убирать со стола. Где-то прилег и хозяин застолья, благодаря Аллаха за то, что все так удачно прошло.

Через два-три дня Акбилек и Балташ, утомленные приглашениями в го сти и городскими церемониями, двинулись дальше, к аульному родному миру.

В горы на бричке не поднимешься, только в седле. Да не беда, не казахи, что ли? Быстро и с умом подобрали для поездки уважаемого зятя надежно объезженных лошадей.

На серую в яблоках кобылу, пристроив под себя еще и сложенное одеяло, взобралась жена Толегена с ребенком. Сам Толеген сел на жеребца рыжей масти, Акбилек досталась смирная светло-пепельная лошадка, Балташ выехал на вороном коне, сопровождавший гостей местный товарищ тоже не остался пешим.

Выехали ранним утром. Акбилек улыбалась, видя, как елозит на лошади ее невестка, не привычная к верховой езде. Одной рукой она держалась за луку седла, другой то перетягивала, то теряла уздечку. Толегену пришлось пристроить свою дочурку перед собой.

Теплый летний день. В полдень путники остановились передохнуть в пристроившемся на склоне горы ауле, скушали барашка, кумыс попили и вновь забрались в седла. Двигались уже не так скоро, как в утренние часы, невестка страдала, еле удерживаясь на своей кобыле. Акбилек же бодро подгоняла свою лошадь легкими прикосновениями камчи. А девочка беззаботно дремала, покачивая головкой. Везли ее поочередно.

К вечеру женщины стали жаловаться на жажду, и всадники свернули к аулу на берегу озера. В центре поселения стоял большой дом, у которого крутился десяток жеребят. Справа от дома была поднята белая юрта. Путники остановились у этой юрты. Они подозвали к себе

появившегося в дверях подростка и спросили о хозяине. Юнец ответил, что хозяйство принадлежит Бекболату. Сердце услышавшей это имя Акбилек заколотилось и рухнуло вниз, первым порывом было несмотря ни на что бежать отсюда подальше, но желание вновь увидеть своего несостоявшегося жениха пересилило, и она молча ожидала его появления.

Недоросль исчез, и вместо него появился Бекболат в лисьем треухе, сдвинутом набок, и шапане, наброшенном на одно плечо. Поглядывая исподлобья, он двинулся навстречу нежданным го стям и в знак приветствия взял за узду коня Балгаша. Встретившись глазами с Акбилек, побледнел, но и с ней, и с ее братом поздоровался, как с давними знакомыми. И поспешил вве сти гостей в юрту.

Перед стопкой одеял сидела за шитьем смуглая курносая молодуха. Ее фигурка сразу бросилась в глаза Акбилек. Молодая хозяйка с недовольным видом тоже прежде оглядела женщин. Ей явно не пришлось по душе то, что женщины, нисколько не смущаясь, прошли и сели рядом с мужчинами, чуть ли не колено к колену! Взгляд ее выразил одну мысль: «Ишь ты какие! Нарядились-то как! Что они из себя воображают? Ах, так тебя!..»

Бекболат немедля отослал юнца в большой дом за кумысом, сам расстелил перед гостями скатерть, а затем принялся вспенивать ковшом появившийся в большой чаше освежающий напиток. На Акбилек он не решался больше взглянуть, робел, словно на нем висела вина перед ней. Его жена наоборот, задрав свой короткий носик, вышла из юрты, давая знать, что и не подумает пресмыкаться перед всякими городскими, а ты, мол, крутись, если желаешь, перед ними, как шут драный, ау! Бекболат с ненавистью посмотрел ей вслед.

Гость заглянет на минуту, а увидит всю жизнь. Акбилек подумалось о том, что Бекболат не любит свою супругу, и ей стало жаль его. Несколько ее встреч с ним вновь ожили перед ней, но не настолько, чтобы взволновать ее, как прежде. И тут же безвозвратно канули в прошлое, без капли сожаления. Что прежние мечтания девицы? Песок под ногами женщины, она шагает, нисколько не утопая в нем, дыша новыми желаниями. Да и Бекболат уже совсем другой — потяжелел, к усам разрослась борода, морщины у рта, вроде и ростом стал ниже. А разговор?

— Е, значит, едете к родным... Что слышно в городе?.. Зарежем барана, погостите! — вот и все, о чем говорил.

Акбилек, опасаясь, что Балташ может догадаться о ее хотя и давних, но близких отношениях с Бекболатом, равно и того, что в самом Бекболате вдруг оживут никчемные теперь чувства, произнесла по-русски: «Едем!» Нисколько не обращая внимания на продолжавшиеся просьбы погостить, все встали и вышли к нерасседланным лошадям.

Какое-то время ехали молча. Акбилек поглядывала на брата, но по его непроницаемому лицу невозможно было понять, о чем он думает. Он же занят был выбором темы для разговора, никоим образом не способной побудить собеседников ни к каким воспоминаниям. Заговорив, наконец, с сестрой, он с облегчением убедился, что она поняла предусмотрительный замысел.

На горном склоне пятеро всадников и всадниц — не более чем муравьи, а в могучих травах алтайского высокогорья и не видны стали вовсе. Миновали изъеденное пещерами ущелье, проезжали меж скал, нависавших над ними, как верблюжьи горбы, объезжали валуны, отглаженные ветрами, как груди великанш... Здесь, у самых вершин Алтая, Акбилек как никогда до этого часа осознала, что и убийство мамы, и насилие над ней самой, и травля мачехи, и часы во мгле на краю могилы в лачуге старой Черепушки остались там — далеко внизу — и больше никогда ее не обеспокоят. Она вынесла свое сердце за семь небе с и в кос­мосе обмыла его в золотой чаше, вновь родилась — чистая, иная.

Весь мир-Алтай — в лучах заката видит струною вытянувшаяся Акбилек: несутся, вскидывая гривы, с ржанием и рыком кони вдоль волн хрустальных Маркаколя, отпырхивают кобылицы жеребят, влекут их за собой на горные луга, пылают красно лисьи треухи табунщиков; на склоне к берегу замелькали женские миндальные головки в узорчатых платках, зеленые платья очерчивают изгибы тел, и все видится, как сквозь очки с желтыми стеклами. Золотится и плывет.

Слышен брех собак и блеянье овец в загонах близкого аула. Козлята жалобными голосами своих мамаш рогатых вызывают. В небе звенит жаворонок. А у земли стрижи

летают, людей оплетают. Идущие по воду три девицы запели с переливами:

Скрыл сережку камышовый строй, Чужак негаданный заехал за сестрой. Колечки сдвоенные режут пальцы, До боли под ребром мне жаль ее порой...

Невесть откуда вылетел на жеребце с развевающимся хвостом мальчишка, увидел Акбилек со спутниками и, развернувшись, рванул к аулу.

Мечта аксакала Мамырбая — увидеть сноху, перед каждым редким его приездом он ставил белую юрту для

молодоженов, надеясь, что в этот раз Толеген непременно привезет с собой жену. И нынче она поднялась у дома аксакала — ждал старик.

Мальчишка прямо с жеребца заорал:

— Дяденьки подъезжают! И Акбилек с ними!

Услышав долгожданную весть, аксакал встрепенулся

и суетливо принялся мотаться по комнатам, восклицая:

— Эх! Что он там кричит!

Акбилек он не видел с того дня, как она уехала с братом. Слышал, что учится, но лишь недовольно, без слов поморщился: «Что может девица выучить?» Она как бы исчезла с лица земли для него, лишь помнил, что была у него такая дочь. Не думал о ней и не представлял себе, что когда-нибудь ее увидит снова. Что теперь ему делать? Остаться дома? Или выйти навстречу. Как поздороваться? Невозможно же сидеть так, словно ничего не происходит. Попросит прощения? Вот свалилась на него такая тягостная незадача.

Ничего в голову не идет, а у окна баба раскудахталась:

— Вот появились! Четыре человека! Нет... пятеро... две женщины... одна небось невестка...

Аксакал, услышав о невестке, не в силах был уже усидеть, как в бок его толкнули.

Припоминая известную поговорку о том, что даже к шестилетнему ребенку, ежели он приехал издалека, старик обязан выйти навстречу и первым поприветствовать его, аксакал Мамырбай решился выбраться из дома и встретить как полагается гостей.

Вышел, а они в ту же минуту скопом подъехали. Со светло-пепельной лошади смотрит на него женщина в белом платье. Перед ней пристроилась Сара. Пока гадал: «Кто это может быть», — Уркия уже обнимала ее, целовала в лоб. Оказалось — Акбилек. К его удивлению, к ней первой подходили и мужчины, и старцы аула. Видя, что к ней все относятся с почтительным вниманием, аксакал решил чуть сгладить свою неприязнь к дочери.

Подошел Толеген, поздоровался и, указывая на последовавшего за ним Балташа, представил его:

— Вот ваш зять. Зовут его Балташ.

— Е, как поживаешь, дорогой? — произнес оторопевший аксакал.      i но он

И сообразить не может, что же еще сказать, на языке вертелось только нелепое: «Поздравляю!». За братом, ведя с собой Сару, подошла к отцу Акбилек и протянула к нему руку.

— Это ты, Акбилек, дорогая? — голос аксакала дрогнул, глаза намокли. Еле, глубоко вдохнув, смог удержать слезы.

Акбилек стояла печальная, не поднимая глаз.

— Как ты? Здорова, дорогая? — спросил ее аксакал.

В это время аульные бабы повели невестку к юрте

молодоженов, обошли ее вместе с нею и ввели ее в нее.

Стали подходить аульчане, здороваться. Пожав всем руки, аксакал распорядился:

— Хватит, дайте дорогу! Пусть в дом войдут!

Гости вошли в комнаты. А с ними и сам аксакал.

Бабы кинулись искать занавес для невестки, аксакал

пресек их суетню:

— Оставьте, не носитесь тут! — И невестке: — Не стесняйся, светик! Тебе можно! Не к месту сейчас всякие церемонии.

Та между тем и не думала смущаться. А бабы все шумели:

— Е, аксакал, каков старец! Дети приехали! Полная чаша! Ну, доволен? А этот парень — зять, значит! Желаем долго жить да любить молодым! Блага всем вашим детям!

Аксакал действительно предоволен.

Внесли дорожные вещи, разместились. Аксакал во двор, при лунном свете режет с работниками барана и спрашивает у брата:

— Зять из какого рода? Узнали?

Амиру, успевшему уже выведать у Толегена все о Бал- таше, самому не терпится посудачить о зяте.

— Семейский, из рода тобыкгы. Большую должность занимает, господин! На государственной службе в Оренбурге! — нахваливает.

Прежние чувства аксакала улетучились без следа, настроение поднимается — рад несказанно.

Утром, поглядывая на Акбилек и Маришу, возвращавшихся с прогулки за аул, не без удовольствия подумал: «Достойная жена у сына — дородна, бела и идет плавно». Ему говорили, что она не казашка, а из народца естек, но он посчитал, что е стеки непременно какой-то казахский род. Увидев, что Сара, подняв на руки дочурку Толегена, собралась с ней выйти на воздух, аксакал сказал:

— Дай-ка ее мне, дорогая! — и нежно обнюхал шейку ребенка, поцеловал в личико.

Настроение — уже душа пела.

— Ей, благодаренье Богу, прости нас!

Собрались выйти из дома, надев демисезонные пальто и шляпы чуть набок, и Толеген с Балташем. Аксакал, проводив их взглядом, подумал: «Время, видать, принадлежит таким». И при таких родных господах захотелось жить очень долго.

Пока молодые люди прогуливались, чаевничали у себя, аксакал заскочил в конюшню и велел взбить молоко всех семи кобылиц, вернулся и строго проверил, как вымели-прибрали его комнаты. Велел жене расстелить особо толстое одеяло для Акбилек.

Терпеливо выждав час, послал брата за молодежью. Появившихся на пороге Толегена и Балташа пригласил сесть во главе дастархана, а Акбилек и Маришу усадил по правую руку от себя.

Мачеха сама принялась разливать по красным пиалам кумыс, щедро, старательно, не обделяя даже соседей и детей. А к невестке Марише ну просто пристала:

— Пей, милая, пей! Дай-ка еще подолью!

А в лицо Акбилек и взглянуть не решается, только склоняется, вытягиваясь за ее пиалой. Аксакал не устает потчевать зятя:

—        Почему не пьете? Ведь какой замечательный кумыс!

— Напился! — отвечает Балташ.

На что аксакал глубокомысленно и огорченно замечает:

— Городская жизнь от желудка человека ничего не оставляет.

Аксакал на коне: какой сын! Каков зять! Какая невестка! Какая дочь! Ну у кого еще по нынешним временам так удачно сложилась жизнь?! Плюнь он сейчас через порог — уверен: плевок его точно ляпнет в нос собаке.

Ну, само собой разумеется, Мамырбай устроил той! Хотел зарезать лошадь-трехлетку, но Толеген настоял на годовалой. Тем более что десять родственных домов зарезали по барану. Пять аулов Маркаколя праздновали праздник аксакала Мамырбая! Мясо в казаны не вмещалось, кумыс разве что в озеро не стекал, борцы играют плечами, всадники схватились в козлодрании, певцы домбру не оставляли...

С трудом отгуляли. Акбилек со своей невесткой, навесив на юрту красное полотно,

принялись учить женщин грамоте. Мужчины — Толеген и Балташ — взяли выше: повели мужчин к высотам политграмоты.

С отцом Акбилек мягка, разговорчива, тиха. Не представляя, о чем еще говорить с дочерью, как не о прощении, Мамырбай замечает:

• Акбилек, дорогая, ау! К чему так себя утруждать? Отдыхайте. Стоит ли баб учить читать?
• Отец, такое время.
• Все равно им, как вы, не стать!

Акбилек не спорит. Мыслями она занята Сарой. Сестренке двенадцать, носит уже длинные платья, пора в школу, непременно заберет ее с собой в город. А с братишкой сложнее. Кажекен расстроил ее тем, что за годы ее отсутствия дома стал лжив и мстителен. Хмурый, не прикаянный парень — он ее огорчал и тревожил. Что ж, пусть им займется Толеген.

Часто ходит Акбилек на берег озера с относившейся к ней по-прежнему с нежностью Уркией. В один из дней неспешный разговор как-то сам собой заставил Акбилек спросить о человеке, наведшем на нее русских:

• Тетушка, а что стало с этим... Мукашем?
• А ты не слышала? Он в ту зиму вышел из своей зимовки и пропал.
• Как он мог пропасть?
• Кто его знает? Может, убил кто-то.

— Много зла он принес людям.

— Зло и возвращается.

Ну откуда им знать, что приговор был вынесен в известный нам зимний день баем Абеном Матайиным и исполнен его же людьми.

Женщины задумались и молча смотрели, как Сара играет на прибрежном песке с дочуркой Толегена. Вроде напрашивался разговор о девочках, но Уркия умеет говорить только о своем сынишке — Искандере.

Искандер — красивенький мальчик, с характером.

Любит она его безумно. Со слов матери, умный-разумный: и песенки складывает, и время для игр знает, и за овечками проследит, и теленка придержит. Разве что вспыльчив больно, если что придется ему не по нраву — упрется и ни в какую, драться начнет — будет кулаками махать, пока руки ему не перехватят, повалят — ногами, головой станет отбиваться.

Вот и сейчас кинулся драться с мальчуганом, заставившим зареветь его городскую се стренку. Тот был постарше и покрупнее его, а оторопел, отбежал. Уркия перепугалась, руками замахала. А Акбилек с восторгом произнесла:

• Искандер, подойди ко мне, милый! Братик мой, айналайын! — и, обняв его крепко­крепко, расцеловала.

Искандер вывернулся и побежал к воде. Акбилек, не отрывая от него глаз, спросила:

• Тетушка, почему — Искандер? По-русски получается — Александр.

Уркия ответила спокойно:

— Помнишь своего дуану Искандера? Спас тебя. Вот я и назвала сына в его честь.

Глаза Акбилек округлились, задумалась и произнесла:

• Тетушка, ау! Искандер похож на меня, ведь так?

Уркия рассмеялась и ответила ей:

• Если похож, наверное, ты и родила его!
• Правда, тетушка? — воскликнула Акбилек и снова: — Искандер! Искандер, подойди ко мне!

Мальчик подбежал, и так она его перехватила в объятьях, что у самой дыханья нет.

• Жеребеночек мой! Как славно ты все сделала, тетушка, ау! — и бросилась целовать Уркию. — Я думала: погубила его... Как я счастлива! Отдашь его мне?.. Ну, когда он к школе подрастет?
• Отдам, — ответила Уркия.

Вода Маркаколя сладка, как мед. Напитаются ее водой и травушкой божьи вымистые тварины, и истекает из охватисгых сосков — не молоко, а благодать... И зде сь она — Акбилек Мамырбайдина — дочь Маркаколя, мать сына, женщина.