Страница - 11

Выбежав из дома, бросился в сторону загона, потом долго, задыхаясь от горя, бродил по просторной долине. Вернувшись, взобрался на крышу и обозрел окрестности, пристально вглядываясь в горизонт, — не видно ли там приближающегося путника. Но ничего, кроме белоснежной пустоши, по которой вихрился буран, Жангали не увидел.

Потеряв всякую надежду, потащился обратно в дом. Аккуратно завернул тело Дамеш в белую ткань, положил его с правой стороны и разжег в печи огонь.

Завывавшая снаружи метель ближе к полудню стихла. Обычно, если выпадал ясный день, он выгонял овец в долину и выпасал на подножном корму до самого вечера. Но сейчас Жангали охватила такая несусветная печаль, что он накрепко забыл обо всем на свете. Голова гудела и ничего не соображала, накатило полное беспамятство, словно он белены объелся.

В таком состоянии Жангали и провел весь день рядом с телом Дамеш.

Лишь поздним вечером, когда полностью стемнело, кое-как пришел в себя и встал с места. Пошатываясь, пошел и включил свет. Затем, вспомнив о том, что скот остался в открытом загоне, поплелся наружу. Еле двигаясь, загнал овец в теплую кошару и вернулся в дом.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Опять поднялся буран, который улегся с трудом лишь к рассвету. Отвлекаясь время от времени на вой ветра и треск горящих в печи поленьев, Жангали с надеждой прислушивался к звукам снаружи. Наверно, раз сто выходил во двор, снова и снова всматриваясь в дорогу, ведь человек, которого ему, скорее всего, уже отправили в помощь, вот-вот должен был появиться.

Начальство, поди, не безумное — не могли в такую стужу оставить чабана одного в безлюдной степи наедине с овцематками. В первой декаде марта должен начаться окот... Да какой там в первой декаде — по всем признакам, самый ранний приплод появится уже через недельку.

Жангали грешным делом подумал, уж не попал ли в беду посланный помощник: может, его волки загнали, может, с дороги сбился — в такой-то буран...

Когда поднялось солнце, он все же выпустил скотину в открытый загон. То ли глаза заволокло туманом, то ли помешал поднимавшийся от кизяка пар —только вернувшись опять в кошару, он заметил окоченевших в последах новорожденных ягнят, белеющих на земле в трех-четырех местах.

По его расчетам, котиться овцам было как будто бы рановато — выходит, выкидыши... Он сразу вспомнил, что вчера на весь день оставил овец на холоде, во власти бурана, даже сена не подкинул, и лишь к ночи загнал под крышу.

Собрав погибших ягнят вместе с последами, Жангали отнес все в дальний угол кошары, куда не ступает нога человека, и там закопал. Нелегко это далось — расчистив снег, долбить промерзшую землю, обливаясь от усилий потом. Устал до изнеможения. Покончив с ягнятами, он с ноющим сердцем и туманом в глазах снова поволокся в дом.

Со вчерашнего дня во рту не было ни крошки. Вспомнив об этом, разжег огонь, поставил на печь чайник. Разве дано ему теперь насладиться ароматным, терпким чаем, который Дамеш ежедневно заваривала для него, вскипятив самовар?!

В случившееся не хотелось верить, будто все это происходит не наяву, а во сне. Казалось, стоит только измученной голове хоть мгновение отдохнуть и встряхнуться от тяжелых мыслей, как угнетающий, давящий его мглистый мираж тут же рассеется и отступит.

А следом и Дамеш пробудится ото сна, привычно закопошится в дневных заботах, как будто собираясь разжечь самовар и накрыть аппетитный дастархан. Собирая на стол, как обычно, поделится с мужем своими тревогами: «Как там дети в ауле, все ли с жеребятами в порядке?.. Как Риза учится, что-то давно от нее нет писем...» А потом Дамеш не спеша поднимется с места, подойдет к висящей в углу фотографии Нуржана в военной форме, погладит ее ласково ладонью и зашепчет о чем-то сама с собой...

Эх, жизнь, жизнь, неужели все это навеки будет теперь лишь неосуществимой мечтой?!

Но лежащая с правой стороны Дамеш, закутанная в белую ткань, которая в его надеждах, казалось, вот-вот проснется, уже никогда не пошевелится. А у порога комнаты безмолвно торчит желтый самовар, словно тоскуя в ожидании хозяйки...

Пытаясь стряхнуть и рассеять воцарившееся в сознании оцепенение, Жангали сжал руками виски. Но это не помогло. В голове будто бегали взад-вперед бесчисленные полчища муравьев, и ему уже не снять серую пелену с этого вмиг поблекшего мира...

После полудня Жангали разбросал скоту в загоне силос, запряг в сани коня, выехал на дорогу и довольно далеко с ветерком промчался. Думал, может, хотя бы рыскающие по степи волки ему повстречаются. Но попусту бороздил он безжизненную белую долину, ничего живого на этой снежной пустоши взгляд так и не приметил. Усталый, вернулся домой.

Если бы из совхоза и в самом деле отправили помощника, то он непременно должен был приехать уже сегодня. А может, начальству просто не удается подыскать посреди зимы подходящего человека, может, никак кого-то уговорить не получается? Но такое и представить нельзя, ведь в зимние месяцы в ауле каждый второй без работы. Если найти к человеку подход и поручить новое дело, желающий обязательно найдется.

Помощник, конечно, само собой, однако подошло время и начальству заехать на зимовку да разузнать о положении дел. Ладно Жангали, так ведь они даже общественным скотом не поинтересуются! Что за люди, отчего руководство позволяет себе такую небрежность?! Он так глубоко вздохнул, что в груди все заклокотало и захрипело...

Напоил лошадь. К вечеру раскидал скоту сена. Сегодня он не стал, как вчера, надолго оставлять овец на морозе, а пораньше загнал в кошару.

Ночью, сидя возле ярко пылающей печки, слегка вздремнул. Тем не менее, раз пять-шесть, одевшись, взяв в руки лампу, отправлялся в кошару и обходил дремлющий скот. Под утро две овцы окотились: одна — ягненком, другая — двойней. Очистив новорожденных от последа, подув им в носы, чтобы задышали сами, отнес ягнят вместе с матками в теплый сарай и там запер.

В конце концов Жангали твердо решил, что, если и сегодня никто не приедет, он бросит все и сам помчится в аул, правда, совести на такой шаг не хватило. Если начавший котиться государственный скот останется совсем без присмотра, то погибнет на таком морозе, как будто скошенный джутом. Его личное горе — это беда одного человека, а если падет общественный скот, то пострадает весь совхоз, все его жители. Эта мысль охладила пыл и помогла ему обуздать поднимавшийся гнев.

Человек, выехавший из аула ранним утром, доберется сюда лишь поздним вечером. А если его задержат какие-то дела и он отправится в дорогу после полудня, то должен приехать посреди ночи. Раз так, почему же посланный из аула помощник до сих пор не появился на заимке? Что стряслось, о чем они вообще там думают?!

С восходом солнца, еще раз обойдя кошару и проверив скотину, Жангали вошел в дом. И тут же в ноздри ударил распространившийся по комнате посторонний запах. Он сразу понял, что это. Целый день и всю ночь он беспрерывно топил печь, видимо, тело покойной не выдержало такого тепла в доме.

Эх, бедняжка Дамеш! Ты была почитаемой детьми матерью, любимой супругой, за что же теперь страдает твоя золотая головушка? Разве могла ты представить, что придется столько дней лежать неупокоенной в пустом доме в ожидании родичей, которые даже не знают о твоем безвременном уходе? Искусница Даметкен, ты восхищала аулчан своими дивными песнями, пользовалась всеобщей любовью! И вот теперь никому не нужна... а твое бездыханное тело из-за тепла в доме стало уже попахивать...

Разве мог предвидеть Жангали, что его несравненной Дамеш уготована подобная судьба? И с чего это он с такой горячностью рвался когда-то в пастухи? Остался бы в ауле, скольких трудностей суровой чабанской жизни мог бы избежать, да и любимая жена не подверглась бы нынешнему оскорблению. Сам виноват — приходится теперь мыкаться в одиночестве, и некому даже поведать о своем неизбывном горе.

Эх, бедная Даметкен, за четверть века, проведенные вместе с ним, она ни разу даже не посмотрела на него с укором. Был трактористом — завидная для многих работа, так нет же, все бросил и стал пастухом, Мало того, презрел зимовки в окрестностях аула, потому как душа рвалась на волю и тосковала по щедрой красоте первозданной природы. Вот и выбрал Жангали далекую Ака-лаху, а это, как-никак, целый день пути от усадьбы. Но и на этот раз Дамеш не насупила брови, не стала корить мужа, что поселились в глухомани. Растила детей, старательно их воспитывала, дом содержала в идеальном порядке и чистоте, а мужа, день-деньской пропадающего со скотом на пастбище, всегда встречала щедро накрытым белым дастарханом, горячим вниманием и учтивым почитанием.

Иногда в теплые, солнечные летние вечера или серым прохладным предрассветным утром его драгоценная Дамеш затягивала какую-нибудь чудную песню. А в следующее мгновенье тихонько начатая ею мелодия, переливаясь все громче, взмывала в синеву неба, звенела и парила над неприступной высотой Алтайских гор. Когда Дамеш пела, все вокруг замирало: казалось, даже ветер переставал дуть, стихал шум водопада, умолкали трели птиц. А просторное ущелье Акалаха, словно завороженное ее песней, как-то по-особенному преображалось и расцветало.

Разумом Жангали никак не хотел принять того, что эти дни канули в безвозвратную вечность. Разве может сердце смириться со свершившимся?! В глазах туман... Непроглядная свинцовая мгла, сквозь которую ничего нельзя разглядеть...

Боже мой, что же он теперь будет делать, куда пойдет, кому пожалуется на свое горе?!.

...Ясно, что так долго хранить в теплом доме тело нельзя. Может, правильнее дождаться людей из аула, не разжигая печи? Тогда где же самому устроиться, где разместить гостей, если вдруг кто-то приедет?

Сбив в кучу скот, Жангали загнал овец в кошару и вернулся домой. Да простит его аруах Дамеш! Он выбрал место при входе в дом. Затем завернул тело покойной жены в войлочный ковер, вынес и положил на скамью на веранде.

— Вот так, Дамеш, ты уж не обижайся на меня, — чуть не плача, выдавил он из себя. — У меня нет выхода, иначе я не смогу сохранить твое тело до того, как приедут люди и твои родичи...

Войдя в дом, он ополоснул руки, сел к столу и с шумом выпил несколько кесешек чая. Однако усидеть в тепле не смог, обеспокоенный тем, что оставил Дамеш одну. Снова вышел наружу.

Уже сгустилась непроглядная темень. У порога тихо лежит Актос. Бедняга будто чувствует, что случилась какая-то трагедия, невосполнимая утрата: молчит, не поскуливает привычно, клянча поесть. Заметив хозяина, даже не подошел к нему.

Жангали вернулся в дом и вынес собаке ведерко с объедками со стола. Затем прошел на веранду, зажег лучину.

— Лежишь, Дамеш? Ну лежи... — зашептал он. — Отдохни сегодня здесь. Наверное, завтра кто-нибудь да приедет. Давай подождем еще денек... Еще немного, Дамеш!

Однако, как бы томительно Жангали ни ждал появления сородичей, назавтра никто из аула опять не приехал.

Бледный и злой, он подавил в себе усилием воли все чувства и стал безучастным, как камень. Овцы котились и днем и ночью, нередко принося двойной приплод, так что вскоре число народившихся ягнят достигло почти двух десятков. Всех их вместе с матками он удобно, по отдельности устроил в теплых сараях.

Одна из окотившихся до срока овец, отказавшись от новорожденного, уморила ягненка голодом. В подобных случаях необходимо все время держать малыша на глазах у матки и то и дело прикладывать его к соскам. Но разве сейчас он в состоянии заниматься этим, когда сам находится в безвыходном положении?!

Ночью, включив освещение, Жангали довольно долго просидел на холодной веранде, охраняя тело Дамеш. Шепотом жаловался жене о своей тоске и горе. Вспоминал навсегда ушедшие счастливые дни их сладкой как мед совместной жизни. Даже хихикал, когда на память приходили какие-то давние забавные истории. Но тут же себя одергивал: «Боже милостивый, чему я смеюсь — видно, уже с ума схожу».

«А может, Дамеш вовсе и не умерла? Вдруг все это только сон?»

Ночью окотились еще две овцы, обе принесли по двойне.

Следующий день прошел в беспокойных хлопотах. Правда, в полузабытье Жангали даже не понимал, что делает, чем занят. Во всяком случае, весь день провел на ногах, курсируя между домом и кошарой: задавал скоту корм, ухаживал за ягнятами, топил печь...

Ни минуты отдыха, мелькнула даже мысль пойти во двор да накинуть петлю на шею, чем терпеть такие муки. Разве его жизнь дороже жизни Дамеш?.. Но что тогда будет с детьми? На кого он их оставит? А если погибнет оставшийся бесхозным общественный скот, разве не будут потом поминать его недобрым словом? Такая молва похуже смерти, это ведь клеймо на костях...

С наступлением сумерек вошел, пошатываясь, в дом, и тут его взор упал на темные силуэты возле печи — то ли люди, то ли чурки. Чтобы разобрать получше, Жангали вытер рукавом припорошенные инеем глаза. Наконец узнал Нурлана, который встал с места и пошел ему навстречу.

— Агатай, начальство не выделило помощника, поэтому меня вместе с отцом отправили к вам обратно, — грустно объявил племянник.

— Как вы тут, братишка, живы-здоровы?

Он узнал голос — второй человек, сидевший, грея руки, возле печи, оказался его единственным родным старшим братом.

— Что-то Дамеш не видать, где-то во дворе, что ли, возится? — спросил Нургали.

Жангали не произнес ни звука. Совершенно обессиленный, он как подкошенный упал на колени прямо на пороге. А потом, сморщив лицо и скривив рот, горько расплакался, так, что плечи затряслись от рыданий.

В первый раз с момента кончины жены он, оказавшись рядом с людьми, смог наконец дать волю душившим его слезам.

* * *

С северной стороны аула Мукур тихонько, словно роняя слезы, бьет одинокий ключ.

Этот источник мукурцы называют сегодня Жалбыз-ды булак — Мятным ключом. А некоторые зовут «родником Жангали». На самом же деле древнее название источника — Аулиебулак, то есть Святой родник. В старину его считали священным не только жители находящегося по соседству Мукура, но и народ, обосновавшийся внизу — в Аршаты и Ореле. Люди приходили сюда, чтобы совершить священный обряд и провести ночевку.

Прежде у истока родника росла пышная, раскидистая тысячелетняя лиственница. Паломники, приходящие к источнику, похоже, считали священной и лиственницу, поэтому, оказывая ей почтение, подвязывали к свисающим ветвям ленточки белой материи.

От того лиственного дерева ныне и пня не осталось: молодежь с пламенем в сердцах, которая в тридцатые годы вела в здешних краях непримиримую борьбу с пережитками прошлого, срубила ее и распилила на дрова.

Мукурцы давным-давно забыли о том, что когда-то ключ считался священным и что у его истока росла мята. А поскольку они об этом забыли, то никто уже не ухаживал за родником, его окрестности поросли камышом, а влажные берега оболотились.

Расчистил глазок и возвратил к жизни забытый людьми источник как раз Жангали...

Когда Дамеш ушла из жизни, он сразу сдал в совхоз подотчетных овец, бросил заимку в Акалахе и переехал в Мукур. Купил в ауле дом, поднял двух дочерей, занимаясь черновой совхозной работой, а когда подоспело время, вышел на пенсию. Сейчас он живет у своей старшей дочери Ризы.

Тихоня Жангали оказался необычайно преданным в любви: не раз Нургали подсылал к братишке земляков, чтобы тот породнился с кем-нибудь, однако все его уговоры оказались напрасными.

Когда Жангали еще работал, то к Мятному роднику приходил лишь изредка, если бывал свободен. Выйдя на заслуженный отдых, он наконец-то был полностью предоставлен сам себе и теперь практически весь день копошится у родника. Сосна, которую он много лет назад посадил у самого истока, ныне превратилась в стройное дерево с пушистой кроной.

Если кому потребуется Жангали, его всегда можно найти рядом с тем местом, откуда бьет Мятный ключ.

* * *

Попробуйте спросить у аулчан, кто сегодня самый видный и почитаемый старец в Мукуре, — практически все назовут муллу Бектемира. И на то есть причины.

Бектемир — самый старший среди аульных стариков, аксакал, чей возраст перевалил уже за семьдесят. К тому же, по сравнению с другими пожилыми мукурцами, Бе-кен в полной мере обладает и умом, и мудростью, и нажитым опытом, и достаточной хитростью. Правда, он, подобно Амиру, книг не читает, газет и журналов не листает и не ходит ежедневно в кино, примкнув к молодым завсегдатаям клуба. Сила Бекена — в его жизненном опыте, в уроках и выводах, извлеченных им из собственного долгого пути. Поэтому мукурцы с почтением зовут Бектемира не иначе, как «аксакал» или «молде-ке»*, в то время как Амира, нахватавшегося поверхностных знаний из книг и кинофильмов, окрестили за глаза «тронутым».

Бектемир получил звание муллы совсем недавно. А вообще-то, прежде ему и в самом крепком сне не могло присниться, что когда-нибудь он возьмет в руки четки и встанет на путь веры...

Когда мулла Ашамай, слывший бдительным хранителем древних традиций и воплощением самой старины, достигнув столетнего рубежа, ушел в мир иной, Мукур осиротел, оставшись без священнослужителя.

Жизнь есть жизнь, смерть не обходит стороной и Мукур. Когда такое случалось, аулчане в поисках муллы мчались в Аршаты или Берель. Знавший об этом Бектемир в один прекрасный день не выдержал. Ему была знакома старинная грамота, поэтому он отправился в далекий Нарын и не торопясь стал брать уроки у крупного знатока ислама Сайфи-хазрета.

Слава Аллаху, теперь, в сравнении с полуграмотными мусульманскими служками Аршаты и Береля, которые даже суры и заповеди Корана толком не знают, у Бекена, умеющего читать старую арабскую графику, на этот счет совесть перед Всевышним чиста.

Как судачат люди, Бектемир, похоже, напрочь лишился сейчас прежнего веселого нрава, склонности к шуткам и розыгрышам.

Кто не соблазнялся в молодые годы озорством, кого не тянула на шалости эта задорная пора? Бекен тоже в свое время был самым что ни на есть сумасбродным про,-казником.

— Это ведь Бектемир раньше времени свел в могилу беднягу Нурпеиса, — сказал как-то Мырзахмет и, вспомнив былые дни, громко расхохотался.

— Как это «свел в могилу»? — сразу насторожился библиотекарь Даулетхан, что всегда держал ухо востро.

— Нурпеис ведь скончался, даже до пенсии не дожив... Об этом я и говорю.

— А причем здесь Бектемир?

— Еще как причем, светик мой.

— Как же так... Выходит, если кто-то кого-то убил, вам это — повод для веселья?

Конечно, чтобы такие молодые аулчане, как Даулетхан, которым ни черта о жизни стариков не известно, что-то поняли, нужен долгий рассказ. Но было бы непорядочно вот так резко заявлять, что Бектемир «убил» Нурпеиса. Это равносильно клевете на благочестивого мукурского муллу, степенно перебирающего четки и потупившего в смирении взор, как и подобает посланнику Аллаха.

Тем не менее, слова бывшего директора Мырзахмета небезосновательны. В том, что покойный Нурпеис покинул бренный мир до поры, вволю испив телесных страданий и став колченогим калекой с покривившейся шеей и свистящей грудью, и в самом деле есть прямой вклад Бектемира.

О прежних проделках двух друзей, которые по жизни шли неразлучно, будто ягнята, сосущие одну матку, мукурцы и сегодня с удовольствием вспоминают, да так, словно сказку сказывают.

— В груди-то у Нурпеиса свищет аккурат с тех пор, как он решил прокатиться верхом на олене, — обязательно затронет, например, старую историю Нургали.

Хотя в Шубарагаше, Береле да Ореле оленей и маралов выращивали уже давно, во владениях Мукура этих животных раньше не разводили, а завезли позднее.

В один из теплых, погожих летних дней два друга, помня об этом факте, взяли аркан, недоуздок и отправились в расположенный в низовьях Шубарагаш, где оленей и маралов была тьма-тьмущая.

А задумали они вот что: в своей жизни Бектемир с Нурпеисом вкусили много чего хорошего и плохого, но вот прокатиться верхом на живом олене так и не попробовали. Понаслышке им было известно, что на далеком Крайнем Севере оленей вроде бы не только используют в качестве верхового транспорта, но и в сани запрягают.

А чем хуже шубарагашские олени с их величественными рогами? Джигиты не раз укрощали строптивых стригунков, которые даже к гриве своей не дают прикоснуться, а олени, поди, не страшнее, чем непокорные жеребцы. Коли так, решили твердо друзья, почему бы самим не испытать, на что эти животные способны.

Быстро спустившись вниз с внешней от Шубарагаша стороны, они вошли в расположенный в густом сосняке обширный вольер. Один загонял животных криком, другой подкарауливал спереди — с великими трудами и горем пополам им в конце концов удалось поймать одного оленя. Привязав его к дереву, надели на голову недоуздок.

Когда все было готово, Бектемир попросил:

— Можно я на него сяду? Нуреке, разреши мне первым попробовать, а? Пускай потом помянут добрым словом мое имя, мол, это Бектемир первым оседлал оленя и прокатился на нем верхом, как на коне!

Нурпеис, нахмурившись, молчал, словно язык проглотил. Поскольку ответа не последовало, Бектемир пуще прежнего пустился его уговаривать:

— Вы же знаете из книг, Нуреке, что на Крайнем Севере на оленях верхом ездят? В недалеком будущем мы тоже, как там, приспособим их в качестве верхового транспорта. Вы уж не обижайтесь, давайте я первым сяду на оленя... Пусть мой поступок станет примером для потомков, пускай мое имя овеет неугасимая слава!

Что тут сказать — потупив взор, Нурпеис едва слышно что-то пробормотал.

И вдруг Бекен совершенно неожиданно отказался от первоначального намерения.

— Не-ет, Нуреке! — сказал он. — Мы с детства приучены чтить старших, а вы старше меня аж на целый год, поэтому право за вами. Пожалуйста, можете сами первым оседлать оленя!

Нурпеис выпучил с нескрываемым удивлением глаза на Бектемира: мол, ты это в самом деле?

— Мне, видимо, негоже и стыдно вставать вам поперек дороги, Нуреке. Пусть это ваше имя восславляют потомки. Ну, давайте, садитесь!

Воодушевленный словами Бектемира, Нурпеис, давно привыкший покорно выполнять все, что скажет ему друг, при команде «садитесь!» тут же взлетел на оленя.

Глаза дикого животного, привязанного арканом за голову к дереву, моментально налились кровью, взбухли и стали метать бешеные искры. Как только Нурекен вспрыгнул на него, Бектемир отвязал веревку и освободил животное.

Почуяв свободу, олень стрелой умчался вниз. А вместе с ним и до смерти перепуганный Нурпеис, который мертвой хваткой вцепился в рога и подпрыгивал на спине животного как подлетающая ворона.

— Эй, Нуреке, передай привет тем местам, куда доскачешь! — махая вслед рукой, весело крикнул ему вдогонку Бектемир.

Не спеша собрав аркан, Бекен, так же не торопясь, стал спускаться следом. Идет и вдруг видит, что на поперечном суку гигантской столетней сосны болтается Нурекен. Висит ни живой ни мертвый: сказать ничего не может, лишь ресницами слегка подрагивает.

Разве мог несчастный справиться с необузданной силой дикого оленя — так, со всего маху, и врезался в торчащий на пути сук, а ударившись, похоже, повредил грудную клетку. Трое суток потом провалялся дома в полуживом состоянии, не в силах вымолвить даже слова.

С того самого злополучного дня, когда Нурекен взгромоздился на лесного дикаря и шваркнулся на скаку о торчащий сук, его грудь и стала издавать свистящие звуки.

Ну а охромел Нурпеис позднее, в начале семидесятых годов, сломав совершенно здоровую до этого случая ногу.

Однажды бархатной ранней осенью, когда созрели кедровые орехи, Бекена с Нурекеном охватил азарт собирательства. Снарядив пару коней и навьючив на них коржуны, два друга двинули в горы.

Соорудили в приглянувшемся месте шалаш, устроились и два дня к ряду усердно, до седьмого пота трясли кедровые деревья. На третий день Бектемир мечтательно произнес:

— Нуреке, все вроде бы замечательно, однако самые крупные, самые богатые орехами шишки остаются на верхушках кедров. Если мы и дальше будем продолжать в таком же духе и не попробуем из-за боязни высоты забраться наверх, так и не соберем самых ценных шишек. Увы, я не так легок на подъем, как вы, а иначе не упустил бы шанса — белкой бы на самую верхотуру вскарабкался. Да разве даст мне такую сноровку это кругленькое пузо?!

— Ай, Беке, чего зря мучиться да лезть на верхушку дерева, разве нам не хватит с лихвой того богатства, что под ногами рассыпано? — удивился Нурпеис, не понимая мечтаний друга.

— А наверху самые вкусные, самые сладкие, Нуреке, — пробубнил Бектемир точно павлин. — Жаль, не сумею сам залезть, а если б мог, неужто позарился бы на то, что валяется вокруг?! Это ведь так... мусор. Эх, не судьба, видно!

— Тогда, может, я попробую залезть? — предложил добряк Нурпеис, всегда старавшийся угодить другу.

— Что ж, удачи вам, Нуреке! — тут же напутствовал спутника теплым словом Бектемир.

Нурпеис вцепился в ближайший кедр, щедро увешанный шишками, и не хуже белки стал проворно карабкаться вверх. Лезет, лезет и думает про себя: какое же все-таки высокое дерево, кончится оно когда-нибудь или нет.

— Ну, как, добрался я до верхушки? — вконец запыхавшись, крикнул он с высоты.

— Нет, поднимитесь еще выше, — руководящим тоном ответил оставшийся на земле Бектемир.

— А сейчас?

— Еще немного...

— Ну а теперь?

— Еще...

— Да оно же сломается...

— Ничего не случится, не бойтесь. Ну, смелее, поднимитесь еще чуть-чуть!

— Ойбай, Беке, лечу-у-у!

— Куда, Нуреке? Куда летите?..

— ?!

— Если в аул, то черта с два раньше меня доберешься — скорее, в дерьмо угодишь! — и Бектемир, вскочив на коня, помчался не разбирая дороги в Мукур.

— Эй, Нургызаин, Нурекен уже пришел? — издали прокричал он, доскакав до дома Нурпеиса.

— Как, пришел? Вы же вместе в горы ушли? — ничего не понимая, вытаращилась на него жена Нурекена.

— Я же ему говорил! — торжествующе воскликнул Бекен. — Я же говорил, что ему все равно меня не обогнать, вот мои слова и сбылись.

— Вы что, соревнование затеяли? А куда подевали свои коржуны?

— И коржуны, и палатка — все в горах осталось... да брось ты про них... Я же о Нурекене речь веду. А Нурекен взобрался на верхушку самого высокого кедра, расправил крылья и похвастался, что улетает. Вот тогда я ему и сказал: лети-лети, все равно раньше меня до аула не доберешься! А сам, чтобы не ударить в грязь лицом, поскакал во весь опор сюда.

— Что несет этот сумасшедший?

— Боже мой, шутит он или правду говорит?

— У него, кажется, ум совсем помутился...

Собравшийся на шум народ пребывал в растерянности: принимать слова Бектемира на веру или считать это розыгрышем? Два-три джигита все же сели на коней и поскакали в горы.

Прибыли на место и обнаружили у подножия кедра лежащего навзничь Нурпеиса. Лицо и рот в крови, одежда изорвана в клочья, говорить не может. Соорудили носилки, положили на них полуживого Нурекена и привезли домой.

— Нужно знать меру, разве можно так играть с человеком? — прослышав о случившемся, корили Бектемира люди. — Что б ты делал, если бы Нурпеис умер?

— Человек вряд ли разобьется насмерть, когда падает с дерева с такими густыми ветвями, — с невозмутимым лицом ответствовал Бекен.

— Нет худа без добра, но все-таки, что бы вы стали делать, если бы он погиб?

— Если б погиб... что ж, выкопал бы глубокую могилу да похоронил... А Нургызаин, по обычаю аменгер-ства*, самолично взял в жены, — не моргнув глазом, ответил Бекен.

Не бить же его за это, не колошматить, что народ вообще может поделать с таким солидным человеком, которому уже стукнуло пятьдесят?.. Дело известное: горбатого даже могила не исправит. Так что ничего, кроме как посплетничать за спиной да пристыдить укорами, продемонстрировав явное осуждение, аулчане, увы, были не в силах.

Конечно, эта история не добавила чести авторитету Бекена. Ведь упавший с дерева Нурпеис сломал ногу, вывихнул ключицу, скривил шею и стал инвалидом. После этого семьи друзей несколько лет находились в размолвке.

* * *

Время летело. Сломанная нога Нурпеиса срослась, хотя и осталась хромой, покривившаяся шея как будто немного выпрямилась. Вслед за телесными ранами затянулись и душевные — понемногу обида стала забываться. В конце концов Мырзахмет, бывший тогда начальником, снова помирил рассорившихся друзей, выделил каждому под присмотр по косяку лошадей и поручил пасти их за горой Аргыт.

Лексей, который в то лето пас молодых бычков, осенью сдал их на мясо и теперь болтался без дела, поэтому Мырзекен присоединил его к закадычной парочке, и все трое по его воле стали теперь табунщиками.

— У подножия с той стороны Аргыта тепло, там и перезимуете, а лошади пускай пасутся на тебеневке! — наказал директор.

Кто посмеет перечить начальнику? Наутро отправились втроем в дорогу, полтора дня гнали лошадей и наконец прибыли в оговоренное место.

В сравнении с Мукуром, где всегда бывает Богом проклятая лютая зима, климат в этих местах, действительно, значительно теплее. Временами сходят лавины, очищая склоны горы от снега, так что они чернеют длинными языками оголившейся земли. Знающему толк животноводу пастбищ здесь предостаточно: пусти скот на тебеневку туда, где снег слизала лавина, и можешь без особых хлопот перезимовать — в общем, благодатный уголок.

Подняли в защищенном от ветра месте походную юрту, тщательно укрыли ее в несколько слоев войлоком. По соседству устроили загон для отдыха лошадей. В тот же день выбрали кобылу пожирнее, зарезали и аккуратно разделали. Рядом с юртой поставили палатку, приспособив ее под хранилище мяса и продуктовый склад.

И потянулась уединенная жизнь трех новоявленных табунщиков, больше напоминавшая праздную ярмарку. Присматривать за лошадьми выезжали по очереди, по очереди готовили еду, более того, даже поохотиться на зверье и птиц уходили по очереди.