Страница - 10

Начальство с ходу напустилось на него с сердитыми упреками по поводу того, что он расстроил весь праздник, но Лексей, торжествующе вскинув руку, возразил:

— Коррида — тоже праздник! В Испании, чтобы полюбоваться корридой, собираются тысячи людей. Даже сам король приходит. Еще и деньги за вход платят. Вот!

— Ты погляди на этого монархиста — так поет, будто не из Коробихи, а прямо из Испании к нам приехал!

— К чему такой шум, зачем нам коррида, лучше бы кокпар* устроил...         

— Да что ты мелешь, откуда бедняге Лексею о твоем кокпаре знать?!

А директор, поняв, что пастух от своей безумной затеи не откажется, сказал: 

— Воля твоя, Лексей. Только не вини потом нас, если что-нибудь приключится, не говори, что мы тебя не предупреждали. Наделаешь бед — не обессудь: заберу коров и отправлю обратно к свиньям.

Махнув рукой, он развернулся и ушел.             

— Если и в самом деле беда случится, разве Лексей сгодится на то, чтобы за свиньями присматривать, а?..

Шумно обсуждая возможные последствия предстоящей схватки, аулчане с нетерпением ожидали начала зрелища.

— Ой, чует мое сердце, что в первую очередь мой красный плюш пострадает, — разволновалась стоящая с краю Ольга. — Не дай Бог, бык его рогами подцепит — да от него же одни лохмотья останутся!

— Ну и ну, не зря говорят: корабельных дел мастер уменью сапожника дивится. Что за балаган вы устроили, неужто никогда разъяренного быка не видывали? — подоспела к собравшимся жена Нургали Бибиш, которая из любопытства примкнула к группе спешащих в сторону фермы товарок, бросив выбиваемую во дворе старенькую алашу*.

Когда Лексей убедился, что практически все аулчане в сборе, он затянул потуже пояс, стянул с курука** плюш и ловко перепрыгнул через ограду внутрь загона. Мигом развернул красное полотнище и, усиленно размахивая им, двинулся к быку, стоявшему на противоположном краю загона.

Поначалу бык даже не шелохнулся, удивленно уставившись на плюш в руках Лексея, мол, что это ему надо, но затем, пригнув к земле рога и угрожающе ими покачивая, устремился прямо на Лексея.

Зрители, столпившиеся снаружи загона и затаив дыхание наблюдавшие за происходящим, хором вскрикнули и невольно отпрянули.

Однако Лексей, проявив небывалое проворство, ловко увернулся, и стремительно несущийся на него бык проскочил мимо. Не сумев обуздать своего напора и вовремя остановиться, он с треском врезался в ограждение.

Окружающие громко охнули и снова отпрянули. Но тут же, восхищенные смелостью и искусным мастерством Лексея, дружно захлопали.

— Вот молодец! — восхищенно воскликнул и кто-то из руководства.

— Да он настоящий герой!

— Глядя на его скособоченную фигуру, никогда бы не подумал, что из этого полуказаха выйдет какой-нибудь толк...

— И откуда только в нашем ауле взялся такой бодливый бык?

— Он же сам его приучил бодаться.

— Ну надо же, какой хитрец!

Пока народ обменивался репликами, чтобы воздать хвалы умению Лексея, бык, врезавшийся в забор, пришел в себя и вновь повернул к полю битвы. То бишь опять помчался на Лексея, а тот, ничего не подозревая, с довольным видом и улыбкой до ушей, воодушевленный похвалами, отвешивал поклоны собравшейся публике. Правда, тут же заметил надвигающуюся угрозу, моментально расправил плюшевое полотнище и резво отпрыгнул, опоздав на какое-то мгновение: бык слегка задел его, и Лексей, не удержавшись на ногах под мощным натиском скотины, кубарем отлетел в сторону. На этот раз вторично обманутый бык быстро развернулся и с ревом бросился на Лексея, еще не успевшего встать и беспомощно лежавшего на земле навзничь.

Женщины, вскрикнув от ужаса, закрыли в страхе лица, а детвора испуганно заворковала, словно стайка шумливых горных индеек.

Но станет ли человек так легко прощаться с жизнью — Лексей, понимая, что от животного ему уже не увернуться, все же вскочил, из последних сил драпанул в глубину двора и мертвой хваткой вцепился в угол ограды.

Разъяренный бык с налившимися кровью красными глазами, которые напоминали две воспаленные, вспухшие оспины, с диким ревом настиг Лексея и боднул его. Правда, достать сжавшегося в углу человека ему не удалось и, как бы он ни бодался, зацепить противника рогами никак не получалось — бык лишь давил и месил Лексея мордой.

Наконец один из стоявших снаружи мужчин пришел в себя и, отчаянно дубася быка соилом*, отогнал взбесившееся животное, насилу вызволив Лексея из западни.

Побледневшего как полотно, без кровинки в лице Лексея подняли с земли и, подхватив за руки, обвисшие словно плети, выволокли за ограду. Очутившись в безопасном месте, Лексей едва слышно, заплетающимся языком что-то промямлил.

— Эй, бабье, прекратите шуметь! Он хочет что-то сказать, — призвал женщин к тишине кто-то из джигитов и склонился ухом к губам пастуха.

— Что он говорит?

— «Прощай», — говорит.

— Ужас, а кому?

— «Прощай, Ольга», — говорит.

— А где Ольга?

— Вон там...

— Подведите ее скорее!

Сердце Ольги не вынесло страшной картины: у нее подкосились ноги, и она невольно присела там, где стояла, едва не теряя сознание. Две женщины, оказавшиеся рядом, подхватили бедняжку под руки и в полуобморочном состоянии подвели к мужу, который вытянулся на земле подобно срубленному тополю.

— Олечка, прощай! — одними губами прошептал Лексей.

Услышав эти слова, Ольга с воплем «родимый мой!» упала как подкошенная на тело мужа и крепко обняла его...

Вот так Лексей, решивший посостязаться с быком на глазах у публики, едва избежал смерти: сломал два ребра, ключицу и пару месяцев провалялся в больнице.

— А Лексей-то наш умом тронулся, — болтали потом те, кто встретил его в день выписки из больницы.

— Скажи лучше, что контуженый стал.

— Да, точно, совсем как старик Амир.

— Но Амир-то, бедняга, контуженым с войны вернулся, а этот шайтан...

— О чем только думал Лексей — надо же, повредить мозги в мирное время!..

Что бы ни судачили об этом событии, но печально известная «коррида», показанная в первомайский праздник, послужила Лексею полезным уроком на будущее. С того самого злополучного дня он перестал быть таким легкомысленным, как прежде, дурости в его поведении заметно поубавилось, а вот спокойствия и благоразумия прибавилось.

Что греха таить, и сам Лексей, и его жена Ольга были добры и радушны по отношению к своим соседям, да и ко всем остальным аулчанам тоже. Если, конечно, не брать во внимание фамильярности в общении и отдельных бестактных манер, сложившихся, видимо, в результате их длительного проживания среди грубоватых кержаков. Разум аулчан, воспитанных в духе казахских традиций учтивости, принять подобных привычек никак не мог. В остальном эта супружеская чета в Мукуре прижилась и не вызывала неприятия. Со дня своего появления в ауле они ни разу ни с кем не повздорили, а уж тем более, не поругались.

* * *

Несколько лет тому назад Лексей съездил к пасечнику Колмогорову и привез от него визгливого поросенка. Нургали тогда, обуреваемый сильными подозрениями, поинтересовался:

— Что это у тебя такое?

— Кабанчик, кабанчик это! — ответил Лексей, любовно поглаживая поросенка по загривку, и, как ни в чем не бывало, чмокнул его нрямо в пятачок.

Нургали брезгливо отвернулся, потому что даже смотреть на такое безобразие без отвращения не мог.

— И что же ты с ним собираешься делать?

— Выращивать буду.

— У какого такого деда ты слышал, чтобы казахи когда-нибудь выращивали свиней?

— Но ведь это тоже скотина — на забой сгодится.

— Не гневи Аллаха, пусть сгинет мясо с такого забоя!

— Да ты лучше посмотри, какой он пухленький и хорошенький — просто загляденье!

— И видеть не хочу!

Лексей, не понимая, почему сосед ни с того ни с сего злится, спустил поросенка на землю и положил руку на его плечо. Нургали, как ошпаренный, тут же отпрыгнул в сторону, словно его ужалила змея.

— Когда мы жили в Коробихе, у нас целый двор свиней был, — не придав значения поведению соседа, признался Лексей. — В отличие от овец, ухаживать за хрюшками намного проще...

— Да ты тот еще фрукт, оказывается! Станешь свинью откармливать — никто больше порог твоего дома не переступит!

— Это почему же?

— Потому что свиньи поганые... И дом, в котором держат свиней, правоверные мусульмане считают оскверненным, а еду и посуду в нем — нечистой.

— Ерунда! Все это одни слова, полная чепуха!

И как бы Нургали ни старался наставить сверстника на путь шариата, довести до сознания Лексея его праведность так и не сумел. В тот раз они разошлись с твердым намерением никогда больше не знать друг дружку... но куда там, уже через три дня помирились и продолжали, как и раньше, тесно общаться.

А тот маленький визгливый поросенок сейчас неимоверно разжирел, стал здоровенной свиньей с трясущейся от каждого движения тушей. С утра до самого вечера она не вылезает из грязных луж и с наслаждением плещется в мутной жиже.

После памятного разговора с Нургали никто уже не тычет в Лексея с укором за то, что ему взбрело в голову откормить поганую скотину. Наоборот, для аульной детворы эта единственная в Мукуре свинья стала развлечением: подгоняя хворостиной, они со смехом наблюдают за ее неуклюжей беготней и хрюканьем.

— Алеша у меня человек неплохой, душа у него добрая, — говорит о своем благоверном Ольга. — Правда, выпивает иногда, хотя пьянка ни ему самому, ни мне не нравится.

— Тебе, может, и не по нраву, а вот мне кутнуть по душе. Люблю я это дело, — возражает в таких случаях муж.

У Лексея действительно наблюдается некоторая тяга к горькой. О ней все мукурцы знают. Практически в любое время суток его можно встретить поддатым. Он всегда сильно краснеет от алкоголя, так что набравшегося Лексея взгляд выхватывает издалека, как лисицу, купающуюся в снегу. Однако аулчане не обращают внимания на его пагубное пристрастие, ведь, выпив, он ведет себя смирно: в драку не лезет, в рукоприкладстве не замечен.

Ближе к старости Лексей, оставив место пастуха, перешел на черную работу в ауле, купил в Мукуре дом и стал ближайшим соседом хромого Нургали. Хвала Всевышнему, они и по сей день между собой дружны, относятся друг к другу с подобающим уважением.

В последние годы у Нургали начались проблемы с желудком, так что принимать раздражающие горячительные напитки он прекратил. Толку теперь от соседа никакого, поэтому Лексей повадился после работы наведываться к Мырзахмету.

Мырзекен —его прежний начальник, преданный друг, когда-то пригласивший Лексея из Коробихи и устроивший на хорошую работу. Всю свою жизнь Мырзахмет, как говорится, провел на коне, занимал руководящие посты, а с выходом на пенсию почувствовал себя всеми забытым и ненужным, как будто остался один в опустевшей норе, поэтому он был совсем не против того, чтобы изредка поднять себе настроение за бутылкой.

Вдвоем с Лексеем они засиживались дотемна — вели задушевные беседы, вспоминали прошлое, обсуждали нынешнюю жизнь.

Однажды Нургали, удобряя землю навозом, возился в огороде, и вдруг его из-за забора окликнул Мырзекен:

— Нуреке, подойдите-ка сюда! Хочу рассказать кое-что забавное...

Приволакивая хромую ногу, Нургали подошел ближе.

— Ну, что случилось?

— Вчера ко мне Лексей заявился! — выпалил Мырзекен и, довольно улыбаясь, покачал головой.

— Хорошо, заявился, а дальше что?

— Ай, было дело... Лексей ведь несерьезный, сами знаете...

— А что произошло-то?

— Да дурень он, оказывается, легкомысленный!

— Ну что же все-таки случилось? — сгорая от нетерпения. снова спросил Нургали.

— Анекдот рассказал... Политический. Даже повторить его язык не поворачивается, — наконец ответил Мырзахмет и раскатисто рассмеялся.

— Времена теперь другие — бояться нечего, можете смело рассказывать.

— Так и быть, Нуреке, слушайте... Один колхозник стал делегатом съезда и побывал в Москве. Когда вернулся, односельчане, естественно, принялись расспрашивать его о впечатлениях. А он и говорит: «Не зря, слава Богу, съездил, у меня теперь на многое глаза раскрылись. Во-первых, “Маркс Энгельс”, которого так часто поминают, — это не один человек, а два разных. Во-вторых, “Слава КПСС”, оказывается, вовсе не имя, Ну а в-третьих... Мы всю свою жизнь в поте лица трудились, и “все для человека, все во благо человека”, так я этого человека там собственными глазами видел», — довольный Мырзахмет опять громко расхохотался и добавил: — Это не все, Нуреке, он еще один свежий анекдот рассказал...

— Ну, какой? Выкладывай!

— По пустынной степи рыскает собака. Носится с высунутым языком и думает: «Если не встретится хоть какой-нибудь кустик, я же сдохну, потому что мочевой пузырь у меня точно лопнет». Ха-ха-ха!..

— Верно подмечено, — кивнул Нургали.

— Да вы, я вижу, анекдота не поняли... суть-то до вас не дошла, — обиженно констатировал Мырзекен, явно огорчившись, что Нургали не рассмеялся вместе с ним.

Махнув в досаде рукой, он ушел своей дорогой.

Нургали и в самом деле не сообразил, чему так веселится Мырзахмет. А то, что почтенный, седовласый человек заливается хохотом от привычного словоблудия Лексея, которое от того исходит каждый божий день, ему показалось даже неприличным.

Самому Нурекену подобные шуточки Лексея уже намозолили уши, он давно на них не реагирует, и самое большее, что позволяет себе, — лишь хмыкнуть или слегка скривить в улыбке губы.

Кстати, о Мырзахмете. Как-то Лексей и Мырзекена выставил на всеобщее посмешище. Это случилось в ту пору, когда Мырзахмет был уже председателем совхозного рабочего комитета, то есть «рабочкомом», а Лексей как раз перебрался с фермы в аул.

Переехав, он первым делом решил построить рядом с домом приличный туалет — «культурный», как называл его сам Лексей, да такой, каких в Мукуре еще не было. Сначала приступил к рытью выгребной ямы. Причем поставил перед собой цель выкопать ее так глубоко, чтобы равных в ауле не нашлось. Надумал превзойти всех и, видимо, настолько увлекся идеей, что углубился сверх меры, и в один прекрасный день обнаружил, что стенки ямы обильно сочатся.

Все его неустанные труды пошли насмарку, выгребная котловина постепенно заполнилась водой, а мечта Лексея возвести «культурную» уборную сама собой растаяла. Зато Ольга нашла этой яме вполне практичное применение: сливала туда грязную воду после стирки и мытья полов да жидкие помои.

Как-то Мырзахмет, задержавшись допоздна в конторе, возвращался в кромешной темноте домой и по дороге нечаянно провалился в злополучную яму. Стал кричать, звать на помощь, но никто, естественно, не услышал. Делать нечего, пришлось бедняге, дрожа от холода, стоять по горло в мутной жиже до самого утра.

На заре Ольга привычно подхватила таз с грязной водой, подошла к яме... глядь, а над поверхностью торчит человеческая голова. Она так перепугалась, что со страху опрокинула таз прямо на эту голову и изо всех сил бросилась обратно в дом, заплетаясь ногами в подоле.

— Язви его душу, вранье это! — скажет вам Мырзекен, если вы спросите у него об этом событии сегодня. — Брехня, которую присобачил Лексей.

— Выходит, то, что вы угодили в яму, неправда?

— Ну, как сказать... Вообще-то, я туда и в самом деле упал. И воды в яме действительно было мне по горло, а вот остальное — полная брехня... Жизнь-то любому дорога — когда я провалился, то такой крик поднял, что всех перебудил...

— И кто же вас из ямы вызволил?

— Ольга и помогла.

— А где был Лексей?

— Откуда мне знать, где он по ночам шатается?!

На следующий день после происшествия по аулу поползли шепотки, один подозрительнее другого...

— Вот дела, с чего это вдруг Мырзекен из конторы посреди ночи возвращался?

— Да брось ты об этом! Лучше о другом покумекай: почему он домой не по улице пошел, а дворами, что ему в чужом огороде нужно было?

— И правда, ведь дом-то Мырзекена совсем в другой стороне...

Ну и пусть, чего бы люди ни болтали за его спиной, Мырзекен и виду не подавал. Для человека на руководящей должности стать посмешищем в глазах подчиненных, в один день лишившись накопленного годами авторитета, смерти равносильно. Поэтому на следующий день он, переодевшись во все чистое, гордо выпятив грудь, как ни в чем не бывало, явился в контору. О приключившейся с ним ночью истории и слова не обронил.

А время было такое, когда начальства беспрекословно слушались, подчинялись любым приказам и относились к нему с нескрываемым почтением. Поэтому, так как сам Мырзекен ходил с высоко поднятой головой, то и остальным пришлось сделать соответствующий вид, и шальные улыбки на губах моментально исчезли.

После этого случая между Мырзекеном и Лексеем в течение нескольких лет были натянутые отношения. Но в жизни все преходяще, сегодня эта история и все с ней связанное остались в далеком прошлом.

Ныне Мырзекен на заслуженном отдыхе. У Лексея же пенсионный возраст пока не подошел, поэтому он по-прежнему трудится в совхозе чернорабочим: заготавливает силос, роет землю, занимается поливом посевов. Словом, как только потребуются где лишние руки, начальство не раздумывая посылает туда исполнительного Лексея. Что касается Ольги, она знатная передовая доярка на молочной ферме.

А размолвка между Лексеем и Мырзекеном давно забыта. Сегодня они нормально общаются, как обычные люди.

* * *

Раньше аул Мукур, или, как он зовется по-новому, совхоз «Раздольный», считался одним из наиболее передовых и стабильных в районе. Но в последние годы уже ни одно хозяйство не может похвастать прежними достижениями. Так что теперь и Мукур, подобно соседям, насилу держится в середнячках: возможно, какие-то хозяйства и опережает по показателям, зато за другими плетется в хвосте.

Поскольку это большой и достаточно благополучный аул, здесь есть практически все, что только душа пожелает, а среди его обитателей можно встретить людей с самыми разными дарованиями. Не зря говорят, что народ — кузница талантов, по этой части и Мукур далеко не беден. Живут тут и виртуозные музыканты, и певцы с прекрасными голосами, и незаменимые организаторы праздников с блестящими способностями тамады, и завидные остряки, которым народ буквально в рот заглядывает в ожидании очередной шутки... Словом, людей одаренных в Мукуре хватает, и каждый, как повелось еще исстари, окружен всеобщим вниманием и почитанием.

Особой любовью пользовалось в ауле певческое искусство Даметкен — жены Жангали.

— Пай-пай, ох и Дамешжан! Ох и талантище! Да как же тебя угораздило выскочить замуж за тихоню Жанга-лй? — не скрывая удивления, спрашивал ее Мырзахмет еще в пору своего директорства.

— Тебе с твоим даром нужно бы в столице жить. Ты, Дамеш, особенный человек, тебя Аллах своей благодатью осенил! — говорила ей и сношеница Бибиш.

— Да она же настоящая артистка, точь-в-точь как те, что по радио поют! — с восторгом восклицал даже Кана-пия, который вообще никогда никого не хвалил и ничем сроду не восхищался.

— Брось, радио мы тоже слушаем. Тамошние певички даже в подметки нашей Дамеш не годятся! — обычно встревал в таких случаях Нургали, спеша поделиться собственным мнением о родной невестке.

Не зря так возносили жену Жангали — Даметкен и в самом деле дивно пела, в свое время ей равных в округе не было.

Судя по разговорам односельчан, Жангали и Даметкен соединили свои судьбы потому, что до смерти любили друг друга.

— В юности он частенько отлучался в сторону Ореля. Оказывается, ухаживал за нашей Дамеш — моей будущей снохой, — рассказывал о братишке Нургали.

— Спору нет, Даметкен действительно была чудесной певуньей. Но ведь и нашего Жангали Всевышний не обделил талантом, — напоминал ему Мырзахмет.

— Это правда, только распорядился он им не по уму. Народ считает странным старика Амира, а, вообще-то, настоящим чудиком был мой братишка, — отвечал на это Нургали. — Когда Дамеш согласилась выйти за него замуж, а мы уже собрались ее сосватать и привезти честь по чести к себе, Жангали вдруг взял да и выкрал девушку. Такую грандиозную свару между аулами затеял!.. А случилась она, между прочим, раньше, чем поссорились на почве сватовства Бектемир с Нурпеисом. Можно считать, это первый нелепый поступок моего братишки. Но этим Жангали не ограничился. Как только он отделился и зажил собственным домом, так сразу решил, что на их семью хватит и таланта Дамеш, поэтому свое искусство тут же забросил, хотя его, как говорится, Бог поцеловал. Это уже второй странный поступок. А потом он и вовсе учудил: ушел с приличной работы тракториста, стал пастухом и переехал на дальнюю заимку — видите ли, голосу Дамеш тесновато в ауле, ему простор нужен! И это третья глупость Жангали. Как после таких выкрутасов не считать моего брата чудаком?!

В словах Нургали есть резон. Вначале он даже пребывал в подозрениях: уж не заболел ли случаем братишка? Потом стал коситься на Дамеш: может, это она голову Жангали морочит? Однако, какие бы сомнения ни обуревали Нургали, ничего ненормального либо предосудительного ни со стороны брата, ни со стороны невестки он не обнаружил. А раз не заметил, то вынужден был смириться с тем, что предписала судьба.

В конце концов, поразмыслив, Нургали пришел к заключению, что Жангали с Даметкен, очевидно, необычные люди: они действительно испытывают друг к другу пылкую страсть, подобно влюбленным, которых народ воспел в поэтических сказаниях, а потому и поступки их не каждому дано понять.

Решил так Нургали и с тех самых пор вообще перестал вмешиваться в жизнь братишки и снохи, надоедать им, как прежде, нравоучениями. Другими словами, предоставил им во всем выбор на собственное усмотрение и отпустил из-под своего отеческого крыла на все четыре стороны. К тому же Нургали понимал, что на самом деле ума и мудрости у молодых, если не больше, то, во всяком случае, не меньше, чем у него самого. Сказать по правде, душой он давно признал, что братишка с невесткой намного счастливее его и живут в любви и завидном согласии, а это судьба дарует далеко не каждому.

Да разве закроешь на замок досужие рты?.. То ли в насмешку, то ли искренне, но аульные старики прозвали Жангали с Даметкен «Козы и красоткой Баян». А молодежь и вовсе посмеивалась: «Ромео и Джульетта!»

Ну и пускай, только любовь между ними и вправду была настолько редкой и особенной, что о такой никто в округе и не помнил.

Жизнь есть жизнь, никто не знает, как она повернет завтра. Оказалось, и такому свалившемуся на голову безмерному счастью, и такой бесконечно огромной радости приходит конец. А пора угасания есть даже у ставшего легендой природного таланта, даже у подлинного искусства.

Такие нежданные перемены произошли в их счастливом доме всего лишь за год. В течение одного года крепкий и благополучный семейный шанырак* пошатнулся и рухнул.

* * *

Четверть века Жангали с Даметкен провели вместе, душа в душу, являя собой образец супружеской четы и для близких, и для друзей, и для врагов. Дали жизнь сыну и двум дочерям, вырастили их ничем не хуже других. Пока учились, дети оставались в ауле, на попечении своего дядюшки Нургали, поскольку отец с матерью работали у черта на куличках и жили на заимке.

Первенец Нуржан окончил десятилетку с золотой медалью и поступил в алма-атинский вуз. Однако после двух лет учебы его неожиданно призвали в армию.

Это был период самого разгара афганской войны. Шесть месяцев Нуржан провел «в учебке», а затем его сразу же направили прямиком в кровавую афганскую мясорубку. Прошло совсем немного времени, и Жангали с Даметкен оповестили о его гибели...

Тело сына привезли в Мукур в цинковом гробу. Сопровождавшие печальный груз военные категорически запретили его вскрывать. Так, в закрытом гробу, Нур-жана и похоронили.

Убитым горем родителям не удалось увидеть в последний раз лицо любимого сына и хотя бы в этом найти утешение, поэтому никакие слезы не приносили облегчения.

Сердце у Даметкен и без того было слабым, а после смерти сына она вообще сдала и так и не смогла прийти в себя. Прежний радостный смех, мелодичные переливы красивых песен упорхнули из-под их шанырака подобно пугливым соловьям.

«Может, это был вовсе и не наш сынок! А мой Нуржан, наверно, все еще жив и по-прежнему служит в армии, — шепотом обнадеживала себя Даметкен и вздыхала: — Ни о чем бы я больше не мечтала, только еще хоть разок взглянуть бы на Нуржана!»

«Он был единственным нашим сыном, которого я вымолила у Бога. Моего жеребеночка за праздничным столом благословили по традиции старики, прочили ему светлый путь. Чем же я провинилась перед Всевышним?!» — горько плакала Даметкен, и подол, которым она утирала глаза, становился мокрым от слез.

Безрадостной пеленой дни проходили за днями. Подоспела зима со своими суровыми буднями.

С наступлением холодов начальство направило к Жангали в помощники Нурлана — среднего сына Нургали. Молодой племянник еле выдержал в пастухах два первых зимних месяца, а в начале февраля махнул на все рукой и уехал в аул.

— Не обижайтесь, ага, не мое это дело — чабанить. Чем зимой и летом таскаться за овцами, я лучше на механизатора выучусь, — честно сказал он.

— Боже мой, ты бы хоть немного потерпел, пока окот не пройдет. Я же без помощника как без рук, — всполошился Жангали.

— Не мучайте меня, агатай! — наотрез отказался Нурлан. — Поеду и выложу начальству всю правду, попрошу, чтобы вместо меня кого-нибудь прислали.

Разве удержишь силой мальчишку, который твердо решил уехать? Жангали не стал больше уговаривать Нурлана, лишь молвил обреченно:

— Воля твоя, светик мой...

В тот день, когда уехал племянник, все было как будто в норме и не предвещало беды. Трагедия произошла на следующий день...

Каждое утро Жангали еще затемно отгонял скот на пастбище, а когда возвращался домой, Дамеш уже успевала разжечь огонь в печи, вскипятйть чайник и накрыть утренний дастархан. Но в тот день дверь их не-взрачйой землянки даже не открывалась, и из трубы не вился привычный сизый дымок?

Жангали, как обычно, хлопотал спозаранок в кошаре, а когда вывел овец в открытый загон, предположил: «Похоже, Дамеш опять приболела, видно, лежит в постели и не может подняться».

Управившись со скотом, он спокойно вернулся, а когда вошел в дом, обнаружил, что Дамеш лежит на полу, упав навзничь у печки.

Жангали пулей бросился к жене и поднял на руки. Но какой в этом толк — его любимая Дамеш уже остыла, душа давным-давно покинула ее...

Никого, кто мог бы разделить с ним горечь утраты, рядом не было; от невыносимой муки он даже заплакать не смог и впал в бредовое смятение, точно волк, которому скормили отраву.