Страница - 13

Бедная Менсулу дни и ночи проводила в мольбах к Создателю, кланялась Аллаху, жарко просила, чтобы ее Турганбек остался живым. Однако даже этому единственному желанию несчастной не суждено было сбыться... Небесные силы, которым она доверила любимого супруга, не сберегли Турганбека. Он уже никогда не возвратится оттуда, куда ушел, не вернется в родной, всей душою любимый аул на Алтае, к своей несравненной красавице Менсулу.

А спустя какое-то время в жизнь с плачем явился единственный наследник Турганбека — сын Айбар.

Стремительно летели годы. Менсулу не теряла надежды, продолжала ждать мужа и с заботливой нежностью растила сына.

Похоронки на Турганбека не было, пришло лишь извещение о том, что он «пропал без вести», поэтому и аулчане не расставались с мыслью, что «потерявшийся человек обязательно найдется». Только когда после окончания войны прошло четыре или пять лет, родные и близкие Турганбека перестали надеяться на его возвращение.

Но этого не скажешь о Менсулу, которая долгие годы жила в беспокойном ожидании, надеясь на скорую встречу с мужем: мол, ежели не сегодня, то завтра он непременно приедет или же послезавтра вернется.

Когда всем стало понятно, что Турганбека уже не дождаться, Менсулу начали одолевать предложениями о сватовстве. При виде красавицы мужчины, похоже, теряют всякий стыд: не осталось в Мукуре мужика, который не зарился бы на Менсулу, не имел на нее видов. Мало тех, что живут в родном Мукуре, так посвататься к ней мчались, загоняя коней, даже из дальних краев. Однако всем Менсулу отвечала решительным отказом и смекалистыми уловками выпроваживала прочь.

Проходила жизнь, а вместе с нею ушли из этого мира ее отец с матерью и свекор со свекровью. Но Менсулу все продолжала лелеять в душе надежду на возвращение любимого Турганбека.

Когда их единственный сын, ее свет и радость, стал взрослым джигитом, она продала весь свой немногочисленный скот и отправила Айбара в Алматы. Видимо, упорством своим тот пошел в отца, вот и поступил первым в истории аула Мукур на учебу в столичный университет.

Проучившись пять лет, вернулся с дипломом домой. Счастью Менсулу, встречавшей Айбара, не было предела. Той же осенью она справила сыну грандиозную свадьбу и обзавелась снохой.

— Исполнилась мечта Турганбека, — радовались люди, испытывая искреннюю благодарность к Менсулу.

Только разве кому-нибудь удавалось противостоять судьбе — зимой того же года аулчане нежданно-негаданно потеряли любимую всеми Менсулу...

Обустроив сына с невесткой, передав в их руки хозяйство и направив семейную жизнь молодых в должное русло, она однажды на рассвете отправилась на речку и бросилась в прорубь... Ее тело, попавшее под лед, унес строптивый Мукур.

— Вот ужас-то! Мы ее следы на берегу видели: она ведь даже не оглянулась ни разу, не посмотрела назад... Какая решимость! Шла твердо, прямо и без всяких колебаний шагнула прямиком в прорубь. А на ее краю нарочно оставила свой платок, — рассказывала с переполненными от слез глазами Бибиш-апай.

Перед смертью Менсулу оставила сыну с невесткой листок с письмом и сберегательную книжку. На книжке была небольшая сумма, которую она по крохам собирала долгие годы для Айбара и будущей снохи. А на листке бумаги Менсулу написала им прощальное завещание:

«Не корите мать за это решение, постарайтесь меня понять и простить, жеребята мои! Я так мечтала о том дне, когда мой Айбар создаст семью и сможет сам распоряжаться собственной жизнью! Наконец дождалась, и за это я благодарна вам. А теперь, дети мои, не держите меня. Всю свою жизнь я провела в ожидании моего любимого Турганбека, вашего отца, до смерти по нему соскучилась. Я ведь живой человек, из плоти и крови, совершенно от этого ожидания истомилась и обессилела. Больше терпеть не могу — силы мои исчерпаны. А без Турганбека жизнь для меня не имеет смысла. Ваш отец так и не вернулся. Поэтому я твердо решила, что пойду к нему сама. До свиданья, мой жеребята, прощайте, не корите и не кляните свою мать!»

Такая вот трагическая судьба выпала Турганбеку и Менсулу, чьи имена одной прекрасной ночью были аккуратно приписаны на табличке памятника...

Дальнейшая история деревянного монумента вообще превратилась в некую забаву: каждый день на дощечке постамента прибавлялось все больше и больше фамилий — кто-то писал украдкой, кто-то открыто, кто-то старательно, а кто-то вкривь и вкось. В результате табличка оказалась полностью испещрена надписями. Тогда Аужекен прикрепил к подножию памятника еще одну, но и на ней в определенный день не осталось просвета.

Седьмого ноября аульные активисты во главе с совхозным парторгом, которые одобрили идею Даулетхана, собрали на вершине холма народ и провели торжественное открытие памятника.

Парторг выступил с длинным докладом, посвященным Октябрьской революции, недавней страшной войне и павшим на ней славным героям; он также остановился на интернациональном, духовно-патриотическом и воспитательном значении открываемого монумента.

Выступление парторга собравшиеся на митинг люди выслушали с огромным вниманием и сопроводили бурными аплодисментами. А затем силами школьной художественной самодеятельности был дан небольшой концерт в честь ветеранов войны и труда.

— Этот памятник — временный! — объявил после концерта парторг в своем заключительном, закрывающем митинг слове. — В будущем мы на этом же месте установим погибшим на войне монумент из гранита и бетона. Вот так, товарищи!

Поставят потом гранитный памятник или не поставят, это начальники, конечно, посовещаются и сами решат. Однако явное бахвальство в поведении парторга, как будто это он установил деревянное изваяние, задело Аужекена. Обидно было и то, что он даже слова благодарности в свой адрес не услышал, ведь парторг мог хотя бы упомянуть прилюдно имя человека, своими руками соорудившего памятник.

«Ай, да ладно, — тут же утешил себя старик Амир. — Я же не для того его делал, чтобы спасибо услышать».

Даулетхан так и не раздобыл ему лак. Скряга завхоз, которого ничем не проймешь, в ответ на все просьбы только хлопал глазенками и разводил руками, мол, нет. Да пропади он пропадом, для такого святого дела, как памятник, хоть из-под земли, но можно было найти!

Разве оголенная древесина выдержит капризы вечно меняющейся погодной стихии — дождь, снег, суровая зима и жаркое лето сделали свое дело: постепенно тут и там появились трещины, которые, рассыхаясь, стали расползаться, на глазах разрушая памятник. В прошлом году из рук солдата кто-то выломал и утащил автомат. Очевидно, проделки детворы.

Сегодня потрескавшийся и обезоруженный деревянный воин все еще стоит на вершине холма.

Обещание, данное когда-то парторгом, оказалось вилами на воде писаным. Кто знает, возможно, парторг его и выполнил бы, установил, как обещал, гранитный монумент на месте деревянного, но он вскоре пошел на повышение и переехал в райцентр.

Близкие знакомые считают Аужекена, по сравнению с остальными его сверстниками, большим грамотеем. Он и сейчас регулярно ходит в библиотеку, выписывает и просматривает у Даулетхана книги. Если прибавить к ним ежедневные походы в кино, то с точки зрения широты миропонимания и всесторонней осведомленности тягаться со стариком Амиром ровесникам не под силу.

Разия-апай родила мужу пять девочек подряд. Но ни одной живой душе Аужекен не дал понять, обрадовался он или огорчился появлению пятерых дочерей. А на шильдехане* по случаю рождения младшей Канипы он огласил такое, что гости ушам своим не поверили.

— Сородичи! — начал обычно молчаливый Аужекен, а потом ударился в непривычное красноречие, продемонстрировав при этом забавный склад мышления: — Не помню уже, о каком там конкретно говорилось народе, только прочел я как-то книгу под названием «Гели-мадоэ». У героя книжки тоже было пять дочерей. Так вот, «Гелимадоэ» — это, оказывается, слово, составленное из имен этих пяти девушек: Гелена, Лида, Мария, Дора, Эмма... Прочел я об этом и задумался: как бы объединить таким же образом пятерых моих милых дочурок. Долго размышлял, прикидывал и так, и эдак, но имена моих девочек в одно название, как в книжке, не вмещаются. Ну а раз не вмещаются, я решил соединить их в два слова. Первых трех дочек отныне я буду звать Сакасали, а двум младшим дал общее имя Жакан. «Са-касали» — это сборное от Сабиры, Кабиры и Салимы, а «Жакан» объединяет Жанипу с Канипой. Вот об этом я и хотел вам сказать, уважаемые...

Первое мгновение собравшиеся, изумленно раскрыв рты, молча глазели на Аужекена, не понимая, шутит он или говорит правду. А потом молодежь, схватившись за животы, покатилась со смеху.

Аужекену, однако, не было До них никакого дела: что хотел, то и сказал, мысль свою до присутствующих довел, поэтому он пребывал в полном удовлетворении.

Но его байбише Разия с таким вольнодумством категорически не согласилась и тут же выступила против мужа.

— Не знаю я никаких Сакасей-Бакасей! Сиди мне тихо да не извращай имена детей, освященные молитвой! — оскорбленно заявила она.

Возможно, слова жены остановили бы Аужекена, и, кто знает, он, по-видимому, отказался бы от своего намерения. Но на шильдехане присутствовала уйма несерьезных молодых людей, которые внимательно прислушивались к звучавшим речам. Они ведь не глухие — слова Аужекена не пролетели мимо их ушей. Молодежь, похоже, и разнесла поразительную новость, а та словно ветром распространилась не только в ауле, но и по всему району. Долгое время потом дочерей Аужекена дразнили, клича не иначе, как «Сакасали-Бакасали» да «Жа-кан-Макан»...

Всевышний услышал в конце концов просьбы Аужекена, и его шестым ребенком стал мальчик. Он назвал сынишку Маканом. Соседи да знакомые сразу сообразили, что это имя Аужекен, очевидно, дал сыну в созвучие с придуманным им сборным прозвищем младших дочерей — Жакан.

Макан давно вырос, окончил школу, стал крепким мужчиной и главой семьи, а проживает по-прежнему вместе с родителями.

Когда библиотекарь Даулетхан увидел в паспорте Макана его настоящее имя — «Махарадзе», чуть не упал где стоял, давясь от смеха.

— Агай, чему вы удивляетесь? — призвал библиотекаря к благоразумию Макан. — Махарадзе был фронтовым другом моего отца, он погиб в бою. В честь него отец меня и назвал.

— Странно как-то... В голове не укладывается, — признался библиотекарь, утирая повлажневшие глаза. — Это ведь не имя вовсе, а грузинская фамилия!

— Ну и что... В прошлом году поехал я в Семипалатинск, чтобы сдать шерсть, а у Георгиевки меня остановил гаишник. Собрался было продырявить мне талон за нарушение правил, но, как только увидел мое имя в правах, с изумлением остановился. Я ему и говорю, так, мол, и так, не удивляйтесь, имя мне отец в честь друга-грузина дал. Оказалось, черноусый гаишник тоже был грузином, вот и прилип ко мне, стал в гости зазывать. Я отказываюсь, дескать, не могу, тороплюсь очень, а он ни в какую: все равно, говорит, не отпущу тебя просто так, а будешь сопротивляться, машину твою на штрафную стоянку поставлю. Ох и тяжелый народ эти грузины! Все-таки заволок меня домой и ночь напролет потчевал как самого дорогого гостя. Вино рекой лилось, какими только блюдами не угощал, а у грузинской кухни неповторимый вкус! И пел для меня, и отплясывал, лишь на следующий день к полудню согласился проводить. В общем, открытый и щедрый оказался мужик! А на память накинул на мои плечи бурку. Так что мое благословенное грузинское имя один раз в жизни мне даже пользу принесло.

— А тебе не приходило в голову изменить его? — поинтересовался Даулетхан.

— Зачем? Имя ничего не значит — главное, чтобы с остальным у человека все было в порядке, — ответил Макан-Махарадзе.

— Остальное — это что?

— Я о душе говорю.

— Значит, твой маленький сынишка Сейсен пишется как «Сейсен Махарадзевич Амиров», да?

— Именно так я его и записал. Вот вы на собраниях дерете впустую горло, пропагандируя интернационализм, а почему бы просто не взять пример с меня? Я же его живое воплощение!..

Такова, вкратце, история жизни старика Амира, прозванного мукурцами «тронутым».

В сегодняшней жизни Аужекена не произошло каких-то особых перемен. Уже четвертый или пятый год он сторожит по ночам школу, а днем занимается разной мелочью по хозяйству.

В последнее время у него, как и у Карима, стал портиться слух. Аужекен и прежде-то не сильно реагировал на происходящее вокруг, а теперь вообще не обращает на это внимания, хоть из пушки рядом с ним стреляй.

Правда, иногда обычно молчаливый и замкнутый Аужекен, предпочитающий быть сам по себе, выдает что-нибудь любопытное. Недавно он снова поразил оригинальностью своих рассуждений.

— Я горячо люблю всех своих односельчан, — заявил он байбише Разие.

— Тьфу, с чего это вдруг ты так расчувствовался? — презрительно скривив губы, спросила жена.

— А к чему вообще распри да ругань в нашей короткой, как рукоять камчи, жизни? Можно ведь идти по ней в мире и согласии.

— Ты, старик, видать, совсем блаженным стал, — с подозрением восприняла слова благоверного Разия.

— А люблю я их потому, что все мы в этой жизни современники: вместе живем, вместе постигаем вкус добра и зла, вместе переживаем радости и печали, — забормотал Аужекен, словно разговаривая сам с собой. — А потом все вместе и умрем — кто-то чуть раньше, кто-то чуть позже, но почти в одно и то же время мы окажемся под черной землей...

— Боже упаси!

— Не поминай Бога всуе... Я правду говорю. Потому как через сотню лет ни одного из ныне копошащихся на Земле не останется — все умрут.

— Типун тебе на язык, что мелет этот контуженый?!

— Да, байбише, это действительно так. Никто не может прожить тысячу лет. Так что через столетие все, начиная с новорожденного младенца, только что пришедшего с плачем в этот мир, исчезнут с лица Земли. Вот поэтому я и считаю всех — от согбенного старика до ползающего ребенка — своими современниками. Живем мы почти одинаково, судьбы у нас схожие, вода, которую пьем, воздух, которым дышим, общие. Почему же я не должен их любить?

— Сохрани Аллах!

— Ты, старая, не пугайся этих слов. Ничего страшного в них нет... Их не я сказал, а француз по имени Экзюпери. Это он в свое время высказал такую истину.

— Боже, спаси несчастного!

Несмотря на последние слова старика, его рассуждения, похоже, действительно по-настоящему перепугали Разию-апай. Она заподозрила, что у него началось весеннее обострение помутнения сознания, поэтому в тот же день пригласила в дом муллу Бектемира и попросила его заняться изгнанием хвори.

* * *

Пять пальцев на руке и те неодинаковые, так что люди в ауле разные, а в семье, как говорится, не без урода... Наряду с добропорядочными сельчанами живет в Мукуре человек, чье имя давно стало притчей во языцех.

— Один из тех, кто «прославил» совхоз «Раздольный» в верхах, — это наш Орекен, Орынбай Байгереев, — говорит бывший директор Мырзахмет.

— Ой сатана-а! Да у Орекена сердце, поди, железное, раз он с армией сцепился! — много лет удивляется Лексей.

— Просто Орекен на войне не побывал, поэтому и не знает толком, что такое армия, ни в танках, ни в пушках не разбирается, — с готовностью дает грамотное объяснение поступку Орекена старик Амир. — А иначе стал бы человек в трезвом уме ссориться с армией?

Амир был прав: когда враг вероломно нарушил границу и сплошь все сверстники Орынбая ушли на фронт, он преспокойно остался в ауле. От войны Орекен не бежал, не дрожал за собственную шкуру, а был законно освобожден от воинской службы по разрешению военного комиссариата, получив белый билет «инвалида по зрению». Инвалидность же ему присудили из-за бельма на правом глазу. Еще в детстве он неожиданно напоролся им с разбегу на кончик прута, когда проявил в игре излишнюю прыть...

Правда, досады по поводу того, что его не забрали на войну, Орекен не испытывал: получив в военкомате от ворот поворот, молча закинул за плечо свой вещевой мешок и с гордым видом вернулся в аул.

Конечно, воевать на кровавом фронте — миссия особая, тем не менее, жизнь тех, кто, подобно Орынбаю, остался в родных местах, в тылу, тоже оказалась несладкой. Не было работы, какой бы он ни занимался в те трудные годы, профессии, в которой бы себя ни попробовал. Чабанил, древесину пилил, лошадей пас, что-то охранял, мало того, одно время даже возвысился и стал бригадиром над бабами.

Когда завершилась война, Орекен, как впоследствии и Мырзахмет, перевелся на службу в лесничество, а оттуда вышел на пенсию.

Вот и вся нехитрая жизнь Орынбая, который среди своих земляков выделялся тем, что вечно поднимал в народе шумиху, словно крикливый петух горного улара, за что и получил прозвище «сутяжника».

А с армией Орынбай сцепился намного позднее войны, в те времена, когда районное начальство проводило агитационную кампанию по поводу «массового возделывания кукурузы»...

Казахи издревле привыкли жить в согласии с соседями, считая божьим долгом мир и взаимопомощь в общении с теми, кто живет рядом. С соседним Китаем тоже старались жить в дружбе и согласии, но однажды отношения между странами резко испортились, и неизвестно, чьей вины было в том больше; во всяком случае, внезапно Катонкарагайский район наводнили военные в зеленых фуражках.

В начале марта группа военных, среди которых можно было заметить и обычных офицеров, и большого командира в папахе, нежданно-негаданно появилась и в Мукуре.

За аулом, по ту сторону ручья тянулся длинный необжитый пригорный луг Куренбель, где сельчане выпасали свой скот. Военные сгрудились на этом лугу, долго держали совет, указывая руками то влево, то вправо, а после совещания рассыпались в разные стороны и принялись вбивать колья, делая какие-то отметины.

Со своего двора Орынбай неотрывно следил за каждым движением этой словно с небес явившейся группы военных в пестром желто-зеленом камуфляже. К тому же он был лесничим и находился, как говорится, при службе, поэтому решил разузнать, с чего это чужаки топчутся на Куренбеле. Напялил егерскую фуражку, заложил руки за спину и не спеша зашагал в их сторону.

Вояки, передернув плечами и задрав к небу носы, встретили Орекена с нескрываемым презрением и явно враждебно, словно не человек, а медведь к ним пожаловал.

— Откуда здесь посторонний? — дрогнув усом, спросил по-русски командир в папахе и сделал подбородком кивок подчиненным.

— Ты что тут делаешь? — тут же надвинулся на Орын-бая один из них.

Да неужто это не его родной Куренбель, куда он поднимается каждый день и где пасет скотину?! Орекен и бровью не повел. Наоборот, его только подстегнуло, что без всякой на то причины на него, пожилого человека, посмели орать.

— Это вы что тут делаете? — задал он ответный вопрос.

— Мы военные.

— Ну и что с того?

Из плотно сбившейся группы отделился молоденький офицер и, собираясь потихоньку выпроводить Орын-бая, взял его под руку. Орекен стряхнул руку офицера и не спеша подошел к остальным.

— Я — Орынбай Байгереев, лесничий, которому поручено присматривать за этой местностью! — объявил он.

— Мы и так видим, что вы лесничий, — сказал один из военных.      

— А что тебе, вообще-то, нужно? — спросил второй.

Командир в папахе всем своим видом показывал, что

чрезвычайно раздосадован внезапным появлением жалкого егеря с бегающими глазками, точно он помешал какому-то важному, богоугодному делу.

— Это наша земля! — зло стиснув зубы, выдавил Орынбай. — Это наш Куренбель! Здесь мы скот выпаса ем и землянику собираем. Что вы с ним намереваетесь делать?

Кто-то из офицеров громко расхохотался в ответ на слова Орынбая. Однако командиру в папахе было совсем не смешно: гневно выпучив глаза, он что-то буркнул с презрением и отвернулся.

— Ты, кстати, знаешь, с кем разговариваешь?! — по-казахски спросил, наклонившись к Орынбаю, один из военных. — Это полковник, большой человек. Будешь много болтать — он тебя засадит куда следует!

— Ну и пусть... Вы меня этим не испугаете! Я не позволю вашим сапогам топтать Куренбель!

— Нам в этом месте надо заставу построить, — пояснил ему офицер-казах. — Земли ведь здесь полно... Ты бы лучше не дурил!

— Земли вовсе и не полно... Все вокруг поросло лесом да тайгой, кругом одни горы и скалы, а поля заняты под посевы. Только на Куренбеле у нас остался удобный и открытый участок земли. А вы его захватить хотите!

— Мы здесь заставу построим, — повторил свои слова офицер-казах.

— А разрешение на это получили?

— Нам разрешения не нужно, мы выполняем приказ, поступивший сверху! Мы люди военные, наше дело — подчиняться, — ответил он.

Видимо, непонятная задушевная беседа, разгоревшаяся между его офицером и лесничим, задела русского командира в папахе; со свирепым видом он, будто задиристый петух дрофы, подошел к ним и хрипло гаркнул:

— Уйдите прочь! Чтоб духу вашего здесь не было! Вы поняли?!

А голос-то какой суровый — хорохорившийся Орын-бай, как всегда, моментально струхнул.

Делать нечего, глянув разок вытаращенными от испуга глазами на взбеленившегося командира, он покорно развернулся и ушел восвояси.

К себе приплелся в унылом настроении, с вяло поникшей головой, точно мышь, угодившая в воду. Но усидеть долго в доме не смог — пошел искать Сельсовета, авторитет и слава которого были в ту пору необычайно высоки, а слово непререкаемо.

Встретил его в начале улицы, когда Шакиров галопом возвращался с фермы, куда, обеспокоенный начавшимся отелом, умчался еще с утра.

— Абеке! У нас Куренбель отбирают! — тут же выпалил Орекен начальнику.

— Куренбель, говорите?

— Да, Куренбель.

— Кто отбирает?

— Военные...

— Тьфу! — в сердцах сплюнул Шакиров и пришпорил коня. — Зачем вы говорите мне об этом, товарищ Орынбай?

— Подождите, Абеке... Я же вот что хотел узнать... скажите, а они взяли у сельсовета разрешение?

— Странный вы человек, товарищ Орынбай. Когда это армия просила разрешение у сельсовета?!

Не на шутку рассерженный, Шакиров тут же тронул коня рысцой, однако, отъехав немного, придержал поводья и, повернув голову в сторону Орынбая, крикнул:

— Они сказали, что собираются построить там заставу. Очевидно, это землемерная комиссия... Когда вы их видели?

— Только что... Отмеряют что-то и ставят на Курен-беле знаки, — громко ответил Орекен, воодушевляясь надеждой.

— Мы планировали вспахать там и засеять Куренбель кукурузой... Да-а, плохи дела... это усложняет кукурузный вопрос.

— Не отдавайте им землю, Абеке! — отчаянно воскликнул Орынбай.

— Как же армии не отдашь-то...

— О Всевышний, оказывается, вы тоже побаиваетесь военных?

— Эх, светик мой, вот доживешь до моих лет, тогда и военных бояться, и политику чтить, и партию уважать будешь!

— Не согласен с вами...

— Говорят, перед смертью ворона не страшится и с беркутом поиграть. Не связывайтесь с военными, не то нас обоих сошлют к черту на кулички, ясно?

«Смотри-ка, будто их слова подхватил!» — обиженно подумал Орекен.

По мрачному виду умолкшего Орынбая Шакиров заподозрил неладное и повернул коня обратно.

— Что вы задумали? — строго спросил он, приблизившись.

— Сам знаю! — буркнул упрямо Орынбай.

— Будьте осторожны, товарищ! — и Сельсобет пригрозил камчой. — Решили с огнем поиграть... не обожгитесь понапрасну, а то сгорите, как глупенький мотылек!

— Я же сказал: сам знаю!

— Ладно... поступайте как хотите. Кстати, разрешение они могли и в райкоме взять...

— Взяли так взяли... Только у нас они его не спросили. А мы такое разрешение не дадим! Понятно вам?

— Кто это, интересно, вы?

— Мы, мукурцы... Жители этого аула.

Не находя подходящих слов, Шакиров трясущейся рукой приподнял рукоятью камчи борик со лба. Потоптавшись верхом поодаль, подъехал к Орынбаю и, задыхаясь от злости, крикнул:

— С как-к... С как-к-ких это пор вопросы здесь решают мукурцы?!

— Абеке, — смягчил голос Орекен, — в другие дела мы же не вмешиваемся, но судьба дорогого нам Курен-беля — это ведь особый вопрос... Почему они не построят свою заставу на другой стороне вон того хребта? Если мы не хозяева этой небольшой территории вокруг нашего аула, какого черта вообще мыкаем здесь свою дерьмовую жизнь?! С какой стати зовемся мужиками, неужто только оттого, что штаны напялили?! Ежели каждый встречный будет нас притеснять и оттяпывать по куску нашей земли, что от нее останется?! А без нее и нам крышка...

— Эй, т-товарищ... т-товарищ... следите за своим языком! Что за чушь вы несете, это вы Советскую Армию называете «каждым встречным»?! Позор! — с округлившимися от возмущения глазами заорал приподнявшийся в седле Шакиров.

— Не кричите так, Абеке! — призвал Сельсобета к выдержке Орынбай. — Я прекрасно понимаю, о чем говорю... И ничего такого не сказал против властей и политики партии, ясно?

— Нет, вы как раз и выступаете против политики партии...

— Да бросьте...

— Хватит болтать, товарищ Байгереев! В общем, так... Я ничего не слышал, и никакого разговора между нами не было, понятно?

Дальше Шакиров не нашелся что сказать и вновь пригрозил своей куцей камчой. Потом повернул коня, прошипел сквозь зубы:

— Знать вас больше не знаю, товарищ-щ-щ! — и, не разбирая дороги, расплескивая уличную грязь, умчался прочь.

«Да провались ты со своими угрозами! А я еще верил этому козлу!» — в сердцах ругнул про себя Сельсобета Орынбай.

Он понял, что Шакиров просто сбежал, испугавшись дальнейших слов егеря, чуждых его понятиям. А Орынбай намеревался было объединиться с общественностью и сообща попросить помощи вверху; теперь же он почувствовал, что этому, скорее всего, не бывать... Если здешнее начальство, призванное защищать местное население и принадлежащую ему землю, расписывается в своем бессилии, какой помощи он может ждать от простых людей?

Осознав, что поддержки ожидать неоткуда, Орекен в срочном порядке сам настрочил жалобу на двух страницах, где с горечью сообщал, что военные захватили Куренбель и таким образом сократили площадь аульных пастбищ, что это огромная ошибка, а армия проявила по отношению к местному населению настоящий беспредел, не считаясь с ним и посягая на его законные права.

Написанное он заставил тщательно перевести на русский аульного учителя. Затем переписал жалобу уже на русском языке в трех экземплярах и отправил: два в Москву — на имя первого секретаря ЦК КПСС и на имя министра обороны СССР, а третий — в Алматы, в штаб пограничных войск.

«Голому дождь не страшен! Прошлое у меня чистое, намерения светлые, поста не имею — обычный голодранец. Что сделают вояки ничтожному сельскому обывателю?» — решил он.

Не прошло и полмесяца, как Орынбая затаскали по каким-то инстанциям. Сначала вызвали в райцентр. Только он оттуда благополучно вернулся, как на следующий вечер в аул прибыли неизвестные, посадили его в свою машину и увезли в область.

В областном центре Орекен застрял надолго. Уехал второпях, неожиданно для себя, а притащился домой лишь через полмесяца — поникший, исхудавший, ослабевший, словно жалкий воробышек. Земляки не стали донимать его расспросами, а сам он даже рта не раскрыл, молча напялил на голову фуражку и приступил к работе.

Когда Орынбай вернулся, окрестности Куренбеля уже успели обнести колючей проволокой, а на вершине перевала поставили три новеньких барака. На выпас аульного скота рядом с Куренбелем, то есть на другом берегу ручья, наложили строжайший запрет.

Школьный учитель русского языка по неизвестной причине уволился с работы и переехал в другое место. Сельсобета Шакирова, как оказалось, тоже вызывали в район, но он благополучно отделался, видимо, клятвенно заверив, что никого не видел и ни о чем не знал.