Страница - 14

Таким вот образом Орынбай ощутил на себе могущество армии, хотя сам никогда в ней не служил. Похоже, здорово он в тот раз перепугался — стоит ему теперь лишь взглянуть на Куренбель, как взор его начинает скользить и тут же переключается на противоположную сторону.

Продолжая работать лесничим, Орекен ежедневно обходит свой участок, так что избороздил его вдоль и поперек, однако после той истории ни разу даже не перешагнул ручей и не ступил на другой берег. Словом, он навечно распростился с Куренбелем, выбросив из памяти вместе с ним все приключившиеся с ним беды и напасти.

Когда с годами неприятные впечатления от этого события поутихли и стали забываться, ровесники попытались выведать у Орынбая подробности случившегося.

— И не спрашивайте, не стану ничего говорить! — резко свернул разговор на больную тему Орекен. — Хотя бы раз заикнетесь еще — конец нашим добрым отношениям!

— Да, видать, не зря говорят, что палка и медведя к намазу приучит... Не станем донимать Орекена, раз уж он сам так хочет! — решили сверстники.

Тем не менее, уговорившись не приставать с расспросами, они этого не сделали...

А прозвище «сутяжника», которым поначалу приятели окрестили Орынбая в шутку, позднее прилипло к нему как сажа. До сих пор эта несправедливая кличка напрочь приклеена к его настоящему имени.

— Ореке, вы победили! — лет пять тому назад радостно пожал ему руку Даулетхан, а случилось это опять же в весеннюю пору. — Застава переезжает!

— Куда? — не поверил своим ушам Орынбай.

Хотя с того дня прошло уже четверть века, он явно

воодушевился, очевидно, надеясь, что заставу убирают в результате написанной им когда-то жалобы.

— Пес его знает, куда... Разве нам скажут?.. По всей видимости, численность застав сокращают, ведь отношения-то с соседями наладились...

Теперь, когда Орекен узнал, что его жалоба не при чем, а на дело повлияла совсем другая ситуация, настроение его сникло.

А через пару дней после этого разговора застава действительно исчезла. С ревом и гулом, оглашая невообразимым шумом окрестности, приехали около двадцати машин. Солдатики разобрали бараки, сложили все вместе с колючим ограждением в большие ящики, погрузили на машины и увезли. Как прибыли вереницей, так вереницей и умчались.

После отъезда пограничников Куренбель напоминал собой плешивую голову старика Амира без тюбетейки... Какой-то неприглядный и потрепанный. Крест-накрест перечеркнут асфальтированными дорожками, вместо зеленой травы — огромный бетонный плац, тут и там зияют ямы. С наступлением лета он густо зарос коноплей да крапивой, кураем и репейником.

Благодатный, щедрый, первозданный Куренбель, который завораживал глаз разноцветьем и обилием сочных трав, где когда-то колыхались пышные луга, стал неприютным, запаршивевшим хребтом с проплешинами непривычной пустоши.

Орекен сначала думал, что просторный приторный луг еще вернет свой прежний облик — зря надеялся. Пролетели годы, но ничего похожего на излечение Куренбеля не происходит. Сейчас туда даже пронырливые свиньи Лексея не суются, не говоря уж об остальном аульном скоте.

* * *

Кто только не руководил аулом, с тех пор как он зовется Мукуром... Одни приходили, другие уходили, и до сих пор кто-то пыхтит и трудится в кресле директора. Но совсем немногие из этих важных начальников оставили в Мукуре особенную память, свой, так сказать, неизгладимый след. Являлись из небытия и так же бесследно потом исчезали, словно их песок поглотил. А пропадали так потому, что все были людьми пришлыми, чужаками, назначенными сверху.

Интересно, что каждый вновь утвержденный руководитель обычно приезжал в аул с одной машиной домашнего скарба, а порой лишь с одним-единственным чемоданом личных вещей. Однако, просидев четыре, пять или шесть лет в директорском кресле, возвращался он в те места, откуда приехал, с надменным видом, погрузив нажитое добро на несколько машин. След его еще не успевал простыть, как в аул, трясясь на полупустом грузовике, уже поспешал очередной начальник. Так повторялось и продолжается постоянно, на протяжении долгих лет, как будто установилась крепкая и замечательная традиция.

Спору нет, руководство оно на то и руководство, что ему все дозволено, вот начальники вовсю и пользуются своим положением. Мукурцам это без слов понятно, поэтому и помалкивают.

Нынешний директор совхоза «Раздольный» Тусипбе-ков четыре года назад тоже приехал сюда издалека — из Тарбагатая. Ну и ладно, кого бы ни прислали, кого бы ни усадили в кресло начальника, мукурцам все равно, лишь бы только назначенный человек более-менее народ устраивал. А непритязательные мукурцы никогда не предъявляют к жизни и к людям особо высоких требований, ко всему относятся беззаботно, благодарят Всевышнего за то, что имеют. И если даже прибывал не совсем подходящий руководитель, мукурцы ни разу не поднимали шума, не пробовали громко возмутиться — продолжали вести привычную будничную жизнь, ни на йоту не изменяя своим размеренным, тихим движениям и неприметным поступкам.

По старинному казахскому обычаю, всех своих начальников мукурцы именуют не иначе, как «торе», то есть «благородие». И таким вот «благородием», единственным руководителем Мукура, выделившимся из среды самих мукурцев, стал Мырзахмет.

Да-а, в свое время он был истинным господином, даже свою собаку приучил лаять на других аульных псов свысока. Видимо, по этой причине во всей здешней округе не найдется человека, который не знал бы Мырзекена.

С первого же дня работы на посту директора Мырзахмет, к примеру, сразу раскрыл мукурцам глаза на свою будущую политику, поскольку приступил к обязанностям ни свет ни заря, и отныне каждое утро начиналось для него еще до петухов. Словом, пусть он и вышел в начальники из самого Мукура, но расслабляться, ссылаясь на родство и близкие отношения, никому не позволит, и это тут же уяснили его земляки.

Мукурец Мырзахмет сначала возглавлял в Мукуре колхоз. Позднее, когда колхоз преобразовали в совхоз «Раздольный», он долгое время был председателем рабочего комитета, то есть «рабочкомом». Более того, еще через несколько лет стал даже председателем аульного совета, причем пост этот принял из рук самого прославленного Шакирова.

— Говорят, бесплоден в делах своих учитель, у которого нет учеников. Наш Мырзахмет сумел вырасти в достойного преемника Абдоллы Шакирова, — одобрительно заявляли, услышав о его новой должности, земляки, хорошо знавшие обоих.

Что ж, возможно, похвала сородичей и верна; во всяком случае, на каком бы посту ни работал Мырзекен, он ни разу не запятнал своей гражданской совести... Трудился всегда с честью, с подлинной преданностью народу.

Когда же впоследствии появилось множество получивших прекрасное образование молодых интеллигентных людей, Мырзахмету, с его тремя классами старинной грамоты, пришлось оставить место «рабочкома». Он перевелся в лесничество, а через пять-шесть лет вышел оттуда благополучно на заслуженный отдых.

Любопытной была сама методика работы Мырзекена в его бытность руководителем. Он никогда не поднимал неистового крика, не крыл кого-нибудь при случае матом и вообще не дергал людям нервы, как нынешние начальники. Обманом и лестью, дружески похлопывая тебя по спине, он тепло-тепло о чем-то просил и одаривал при этом неизменной улыбкой, а в итоге ты и сам не замечал, как бегом несся выполнять порученное.

Ну а когда к нему приходили с какими-то проблемами, он пересыпал свою речь такими лестными отзывами и приятными словами в твой адрес, что домой ты уходил довольный, искренне благодарный начальнику, хотя вопрос твой так и не нашел разрешения.

Даже учитель Акдаулет, который в жизни своей не улыбался, при виде Мырзекена начинал скалить зубы. А уж если человек способен заставить улыбнуться и Акдаулета, значит, он действительно обладает какими-то волшебными чарами.

В пору детства с учителем Акдаулетом случилась забавная история...

Едва наступает настоящее лето, как все аулчане от мала до велика отправляются на традиционный сенокос в горы. Всем известно, что один летний день способен прокормить в течение целого месяца зимы, так что мукурцы все лето напролет трудились, конечно, в поте лица, не имея ни малейшей возможности отдохнуть и отвлечься.

Обычно в тот день, когда объявляли о предстоящем выходе на сенокос, на скотный двор пригоняли и запирали косяк лошадей, которых будут использовать в горах под седло либо в качестве тягловой силы.

В ночь перед отъездом любой из аульных мальчишек не мог заснуть, тревожно мечтая и думая о том, какой же конь достанется ему завтра. А ранним утром, еще затемно, непоседливые пацаны, похватав свои котомки с вещами, спешили к загону. Тем, кто удосужился прибежать пораньше, само собой, доставались лучшие лошади, опоздавшим — похуже, ну а соням и лентяям — настоящие тихоходы. Из-за коней детвора ссорилась до хрипоты в горле, порой в ход и кулаки пускались.

Как ни старались взрослые урезонить мальчишек, все это повторялось ежегодно.

Накануне очередной сенокосной кампании юный Ак-даулет тоже размечтался о коне в тот момент, когда прогуливался по берегу ручья.

Неожиданно кто-то шепотом позвал его:

— Эй, сынок, подойди-ка сюда!

Оглянувшись, Акдаулет увидел прислонившегося к углу изгороди Мырзекена. Прикрыв рот рукой, тот знаком подзывал его к себе.

Если уж сам начальник скрытно, в сумерках зовет к себе, будто хочет сказать что-то по секрету, разве останется малец равнодушным? Акдаулет в мгновение ока очутился возле Мырзекена.

— Ты ведь Акдаулет? — спросил Мырзахмет, бдительно оглядываясь по сторонам, словно опасался, что кто-нибудь услышит их тайный разговор.

— Да, ага, я Акдаулет!

— Милый мой, айналайн Акдаулет, я тебя по-особенному люблю. Поэтому и хочу кое-что сказать. Только смотри, не проговорись никому, чтобы рот на замке был! — предупредил Мырзекен, ласково погладив мальчишку по чубчику.

— Ага, клянусь Аллахом, никому не скажу! — клятвенно пообещал Акдаулет.

— Честно не скажешь?

— Не скажу, ага!

— Ну, тогда слушай... Завтра поутру отправляйся на скотный двор и лови для себя гнедого, что с белой отметиной на передней ноге. Понял? Еще раз предупреждаю, никому об этом не говори! Я этого коня давно для тебя присмотрел и специально за ним ухаживал.

— Ой, спасибо, ага! — воскликнул Акдаулет, не помня себя от радости. — Это тот самый гнедой, на котором в прошлом году ездил дядюшка Орынбай?

— Да, светик мой, именно он. Но никому из посторонних не дай понять, что я из любви этого гнедого именно тебе выделил, уяснил? — снова строго-настрого наказал Мырзекен.

Куда деться, как не уяснить?.. Еще до рассвета, закинув за плечо уздечку, Акдаулет, естественно, птицей помчался на скотный двор. Прибежал, а там уже полным-полно таких же, как он, пацанов. Однако шума и крика, повторявшихся из года в год, и в помине нет — никто из мальчишек и слова не молвит, будто все разом набрали в рот воды. Лишь бросают друг на друга подозрительные взгляды, но каждый беззвучно выбрал и оседлал для себя определенную лошадь, причем ни из-за одной споров не возникло.

Счастью же Акдаулета не было границ, ведь он еще пацан, но уже удостоился такого горячего внимания со стороны главного начальника Мукура. Крадучись, он взнуздал указанного Мырзекеном гнедого с отметиной и с гордым видом выехал со двора.

Беспредельная радость не может слишком долго покоиться внутри. В особенности вряд ли она спокойно уляжется в груди взволнованного, ветреного подростка. Через некоторое время Акдаулет рассказал по секрету друзьям, что гнедого с отметиной выбрал для него сам директор, что Мырзекен очень его любит и ради него даже специально ухаживал за конем.

Стоило только Акдаулету поделиться своей тайной, как начался невообразимый галдеж, потому как все мальчишки одновременно поспешили похвастаться собственным аналогичным секретом.

А произошло вот что. За день до выезда на сенокос Мырзекен обошел всех до единого аульных мальцов и каждому нашептал «по секрету» на ухо про свою привязанность и специально выхоженного коня. Поэтому наутро, когда ребята пришли на скотный двор, ссор из-за лошадей не возникло. Мырзекен знал норов каждого коня, вот и распределил их в соответствии с возможностями ребенка и ориентируясь на ту работу, которую мальчишке предстоит выполнять.

Но всем, как говорится, по нраву не придешься. Понятное дело, что, став начальником и руководя людьми, невозможно найти дорожку к сердцу каждого. Бесспорно, встречались люди, хулившие Мырзекена, злословившие за его спиной. Тем не менее, не только друзья, даже враги признавали его искреннее добродушие и принципиальную честность.

В народе ходит много других всевозможных разговоров о Мырзахмете. Одну, например, байку любит рассказывать хромой Нургали.

«Отправился я по какому-то делу в Орель, возвращаюсь оттуда посреди ночи домой и вижу, что в конторе у начальника свет горит, — вспоминает он. — Было уже за полночь, вот и думаю: неужели собрание какое? Слез с коня и подкрался к окну. Смотрю, а по комнате, размахивая руками и как будто с кем-то ругаясь, вышагивает туда-сюда наш Мырзекен.

— Я в корне против вашего указания, товарищ первый секретарь! — кричит он. — Нельзя так односторонне решать вопрос!

При этих словах у меня душа ушла в пятки. Думаю, видать, наш начальник совсем спятил, коли вызвал к себе в кабинет первого и отчитывает, да еще и покрикивает на него. Решил, что первый наверняка сидит с хмурым видом в одном из углов, поэтому вытянул шею, чтобы увидеть его, а в кабинете ни одной живой души, кроме Мырзахмета, нет. Мырзекен же, то и дело взмахивая рукой, разговаривает, как оказалось, со сломанным стулом, стоящим в центре комнаты.

У меня волосы на голове дыбом встали. Думаю, разве просто необразованному человеку бьггь начальником? Сразу пришла нехорошая мысль: бедняга так перенапрягся, стараясь как можно лучше управлять народом, что голова не выдержала — куда ж ему, несчастному, деться, как в помешательство не впасть? Будь что будет, решил протянуть руку помощи больному человеку и проводить до дому, с тем и ворвался в контору.

Мырзекен вытаращил на меня глаза, словно медведя увидел. А меня от его выпученного взгляда охватили еще большие опасения, тихонько подошел и схватил его за рукав. Говорят, от тронувшегося умом человека всего можно ожидать; я слышал, будто бы такого даже судить не станут, если он ненароком тебя изувечит. Вот и проявил на всякий случай осторожность — потянул легонько за рукав и ласково сказал:

— Мырзеке, потерпите немного... давайте пойдем домой...

А он заупрямился:

— Не могу, я еще не закончил!

Тогда я потащил его уже сильнее и снова говорю ему ласково:

— Ничего страшного, Мырзеке, пойдемте домой!

— Оу, Нуреке, — говорит тут Мырзахмет, — ты чего ко мне пристал, с какой стати такая забота? Когда надо, тогда и пойду домой! Завтра на бюро райкома мне предстоит выступить, вот я и готовлюсь. Какое тебе дело до меня?

Только теперь я сообразил, что происходит...»

Не скрывая симпатии к прежнему директору, Нурга-ли в завершение своего рассказа добавляет: «В тот раз наш Мырзекен смело выступил на бюро и смело, не взирая на лица, доказал первому свою правоту. Если хочешь показать, каким должен быть настоящий руководитель, надо рассказывать именно о таких случаях!»

Своей стойкой принципиальностью Мырзекен не поступался и позднее, будучи «рабочкомом» и трудясь в лесничестве.

Когда его избрали председателем сельского совета, руководил совхозом смуглый округлившийся толстяк по имени Сайранхан. Директор есть директор, вот и стал он по малейшему поводу вызывать к себе Мырзекена.

В конце концов, совершенно издерганный бесконечными походами в директорский кабинет, новый председатель сельсовета поставил вопрос ребром.

— Дорогой Сайранхан, — сказал он директору на глазах у аулчан. — Ты директор совхоза. То есть руководитель здешнего хозяйства. Так?

— Так, Мырзеке, так, — согласился директор.

— Ну а я избранный народом председатель сельского совета депутатов. То есть я здесь представляю советскую власть. Верно? — спросил Мырзекен, наседая еще больше.

— Верно, Мырзеке, верно, — ответил директор, кивая головой.

— А если верно, почему ты без конца беспокоишь советскую власть, почему вынуждаешь бегать в свой кабинет? Если у тебя к советской власти есть дело, тогда ты сам приходи в сельсовет. Давай впредь так и договоримся! — заявил Мырзекен.

В то время еще не наступила нынешняя эпоха демократии и гласности, а стояла пора жесткого правления, когда при словах о приближении представителя советской власти все невольно затихали. Так что после подобных речей Мырзекена, напомнивших директору, с кем он имеет дело, ему ничего не оставалось, как примириться со сказанным. С той поры, если Сайранхану требовался по какому-то вопросу Мырзекен, он сам покорно спешил в сторону аульного совета.

За эту свою принципиальность упрямый Мырзахмет здорово поплатился, когда работал в лесничестве...

Для человека сведущего понятно, что работа егеря вовсе не такое уж легкое и простое занятие. Аул есть аул — кому-то дрова нужны, кому-то сено, кто-то хочет дом обновить, а кто-то баню построить. И во всех этих случаях люди идут с протянутой рукой к лесничему, надеясь получить разрешение на вырубку леса, выкос травы в заповедной зоне либо с просьбой выделить древесину.

Если егерь будет идти навстречу всем своим соседям и сородичам, которых больше, чем травы в степи, и возьмет в привычку беспечно раздавать лесные богатства, то завтра на Алтае даже захудалого кустика не останется. Помня об этом, Мырзекен, пока работал лесничим, был неприступнее скалы и тверже камня.

— Милые мои, — объявил он в свой первый же рабочий день, — если вам нужны жерди и бревна, идите в леспромхоз, а на мои леса даже не претендуйте!

Когда у него клянчили дрова, он не пытался лукавить, как это делали прежние лесничие, а резал напрямую:

— Хотите дрова — купите сначала билет, а потом в законном порядке нарубите их на выделенной вам делянке! — и он указывал на рощицу, специально отведенную для этих целей.

Естественно, кто-то с такими принципами Мырзекена мирился, а кто-то — категорически их не принимал. Первые платили деньги и получали для себя участок на законных основаниях, а вторые крали где придется. Но шила в мешке не утаишь: разве позволит Мырзекен, весьма внимательный к своим обязанностям, тащить «где придется»? Зачастую воришки попадали под его бдительное око и вынужденно платили денежный штраф, намного превышающий законную стоимость похищенного. Таким образом, у поссорившихся с егерем пройдох имелся к нему собственный счет, и они, естественно, таили месть.

...Как-то троица браконьеров тайком, под прикрытием ненастного дождливого дня рубила лес в ложбине между гор. Прямо на месте преступления и застал их Мырзах-мет. Однако разбойники в плащах и надвинутых на лица капюшонах напали на неожиданно появившегося лесничего, туго завязали ему глаза, засунули в рот кляп, а обе ладони втиснули в расщелину свежего пня, предварительно расширив ее вбитым клином. При этом они и словом меж собой не обмолвились, не торопясь погрузили срубленные деревья на телегу и были таковы.

Свежий, только что срубленный сосновый пень, из которого браконьеры перед уходом выбили клинышек, так сильно стиснул Мырзекену руки, что у него от боли глаза на лоб полезли. Позвать на помощь он не мог, так как рот был забит тряпкой, посмотреть и прикинуть, как лучше освободиться, — тоже, потому что глаза ему завязали. Так и простоял всю ночь до рассвета под моросящим дождем в полусогнутом положении.

Наутро егеря обнаружил Лексей, выгнавший корову попастись в горах.

— Сначала я заметил коня Мырзекена, — рассказывал потом Лексей. — Под седлом, беззаботно пасется в ущелье. Спустился я тогда в лог, чтобы поболтать с другом, поднять себе веселым разговором настроение, и тут увидел Мырзекена — он стоял ко мне спиной, согнувшись над пнем. Сперва я подумал, что он нужду справляет, поэтому приближаться не стал, топтался поодаль — не станешь же торопить с этим делом уважаемого человека, который еще недавно тебе начальником был... Стою, жду... а он все никак не закончит. Тогда я кашлянул и окликнул его по имени. Слышу, а в ответ слабый стон. Мырзекен передернул плечами и мотнул головой. Я тут же спрыгнул с лошади и поспешил к нему. Гляжу, бедняга Мырзекен торчит как столб, а руки в пень уперты, говорить не может, поскольку во рту кляп, глаза завязаны, весь промок до нитки... Кинулся, естественно, на помощь, даже вспотел от напряжения, пока освободил ему пальцы: пришлось потрудиться, заново вбить клинышек и раздвинуть расщелину...

Сам Мырзекен о случившемся предпочитает не откровенничать, видимо потому, что его так унизили в тот раз. По словам же Лексея, среди негодяев, расправившихся с лесничим, был, кажется, и жирный Канапия.

— Боже правый, почему этих подонков не осудили? — услышав рассказ Лексея, возмущенно спросил старик Амир.

— Фактов ведь нет, фактов, — ответил Лексей. — Какие доказательства может предъявить человек, если ему завязали глаза и заткнули рот?

Как бы там ни было, но преступление, совершенное в горах, так и осталось нераскрытым.

* * *

Жизнь, как говорится, учит. После того случая Мырзекен стал осторожен как сорока. Оставил неуемную храбрость, а когда замечал браконьеров, следил за ними издали и к ответу призывал очень аккуратно. Благодаря этому до самого выхода на пенсию ему больше ни разу не довелось испытать насилия и оскорблений со стороны вероломных воришек.

— В работе лесничего не избежать происшествий, — говорят сегодня земляки, вспоминая прошлое Мырзах-мета. — Такой уж порядок, дни и ночи напролет приходится без передышки объезжать верхом на коне безлюдные горы и скалы. Разве застрахован человек от внезапных событий, если находится в такой глухомани, а тем более, в густом лесу?..

Площадь участка, закрепленного за Мырзекеном, доходила до двадцати тысяч гектаров. За долгие годы егерской работы Мырзекен вдоль и поперек исходил этот громадный район. Прекрасно изучил каждый хребет, каждый лесок, каждое ущелье вверенной ему территории. Да разве под силу порой человеку побороть в себе любопытство?..

Как-то, объезжая в очередной раз окрестные леса, он неожиданно попал во власть бесовской мысли: «А что, интересно, находится за этой горой? Может, поехать да посмотреть?» В то же мгновение он повернул коня и направил его в сторону противоположного склона высокой горы, где никогда в жизни не был.

В незнакомой местности полным-полно неизвестных ям, бугров да оврагов, пусть все это и осложняет путь, но тем он и интересен, и каждый встречный куст кажется в диковинку.

Пробираясь по склону и любуясь красотами невиданной земли, Мырзекен наткнулся на вырубленную из сосны низенькую избушку. И тут его снова охватил зуд любопытства... Что это за домишко в девственном лесу, где нога человека не ступала? Может, кто-то припрятал в нем свое богатство? С этой мыслью он слез с коня и, нагнувшись, заглянул внутрь избушки. Глядь, а в глубине краснеет приличный кусок свежего мяса. Откуда и зачем оно здесь, подумал Мырзекен, и на карачках протиснулся в домик.

Только залез, как тут же за ним упало с грохотом тяжеленное сосновое бревно и напрочь закрыло вход, через который он влез. Еще не понимая, что же с ним на самом деле произошло, Мырзекен долго возился, пытаясь на ощупь отыскать дверь, поскольку в тесноте избушки воцарилась непроглядная темень. Но ее не оказалось. Только теперь к Мырзахмету вернулся разум, и он сообразил, что попал в ловушку из толстенной древесины.

Четыре стены, пол и крыша «домика» были сложены из прочно подогнанных сосновых бревен. «Дверь», куда он влез почти ползком, на деле оказалась отверстием; по-видимому, протискиваясь, Мырзекен нечаянно задел доску, на которой лежало мясо, и механизм сработал, заблокировав выход.

И тут вконец отрезвевший Мырзахмет догадался: никакое это не хранилище клада, а западня, устроенная специально для поимки медведя. Принялся пинать во все четыре стены, пробовал оттолкнуть грудью бревно, закрывшее выход, однако «избушка» даже не дрогнула. Разве под силу человеку расшатать крепкую западню, которую построили в расчете на медведя? Орал, звал на помощь, только кто его услышит в безлюдных горах? В конце концов, окончательно выбившись из сил, смирился и стал молча ждать.

В ту пору семья Мырзекена проживала в ближнем от аула лесу в доме егеря, на крыше которого красовалась цифра «5». Когда наутро мырзахметовская жена Злиха, подоив корову, возвращалась из хлева с полным ведром молока, она увидела взнузданного и оседланного коня Мырзекена, в одиночестве пасшегося на лужке поодаль от дома. Перепугавшись, бедняжка выронила из рук ведро, то опрокинулось, и только что надоенное молоко вытекло наземь.

— Ойбай, убили! — в ужасе закричала Злиха. — Нашего Мырзаша жулики убили... Напали, как в прошлый раз, и погубили в горах! Эй, сородичи, где вы, берите в руки оружие, найдите и накажите злодеев!..

Когда звучит клич выступить против врага, разве не откликнутся те, кому дорога честь? Немного спустя большинство мужчин аула, вооружившись дубинами и призвав в помощь духов предков, со всех сторон кинулись вскачь в горы.

— Отомстите за моего Мырзаша! Отомстите!.. — горько вопила им вслед Злиха.

Аулчане искали лесничего день, искали ночь. Но Мырзекен бесследно пропал, словно сквозь землю провалился. Об исчезновении человека сообщили в райцентр, и к поискам присоединилась милиция. Тем не менее, отыскать пропавшего не удавалось. Поэтому Злиха, потеряв последнюю надежду, оповестила всех без исключения друзей, родичей и сватов, живущих вблизи и вдали, а сама стала готовиться к поминкам по Мырзекену.

У собиравшихся на тризну сердце сжималось от жалости, едва только Злиха, горько рыдая, принималась оплакивать мужа: «О мой любимый супруг, ты ушел в расцвете лет! О мой бедный муж, даже тело твое не нашли!..»

К чести охотников, они вскоре пришли проверить медвежью ловушку, обнаружили полуживого-полумер-твого лесничего, погрузили его на носилки и на четвертые сутки после исчезновения доставили домой. 

— Мы сначала решили, что медведя поймали, но, когда приоткрыли ловушку, увидели, что внутри в обнимку с куском протухшего мяса сидит незнакомец с запавшими глазами, — до сих пор посмеиваются над Мырзекеном длиннобородые охотники из Катона...

На теле Мырзекена никогда не было лишнего жирка, человек он сухощавый, аскетичного сложения. Во всем его внешнем облике, в манере одеваться и походке, в том, как он ведет себя в тех или иных жизненных ситуациях, ощущается какое-то аристократическое достоинство.

— Мырзеке, вы, наверно, потомок благородного рода, видать, из торе? — поинтересовался как-то Канапия.

Мырзекен, плохо разбирающийся в родовых хитросплетениях, равнодушно ответил:

— Возможно...

Однако Нургали, приняв его слова за утвердительный ответ, тут же возразил:

— Не-ет, Мырзеке, вы происходите из рода Каргалдак. В нашем районе из каргалдаков много начальников вышло. Я слышал даже, что один каргалдак по имени Байназар вообще стал крупным руководителем в самой Алма-Ате.

Как говорится, сивый конь к старости лишь светлеет. Выйдя на пенсию, Мырзекен приобрел себе редкую для аула голубую «олимпийку» с белыми полосками, как бы демонстрируя свою «голубую кровь». Благодаря этой обновке, он и спортом занялся. Такая красивая, модная и абсолютно невесомая вещь аульной молодежи даже во сне не снилась. Поговаривали, будто за свою «олимпийку» Мырзекен переплатил втридорога, поручив кому-то купить ее на барахолке в Усть-Каменогорске.

Облачившись в спортивный костюм, Мырзекен теперь каждое утро с самого ранья бегает трусцой вокруг аула. Побегав с полчасика, идет на берег Мукура и приступает к утренней зарядке: размахивает руками то вправо, то влево, как в тот раз, когда отчитывал в своем кабинете «первого секретаря», наклоняется, приседает, делает круговые движения корпусом.

Ежедневные занятия бегом и гимнастикой, верно, пошли Мырзекену на пользу: хотя ему скоро семьдесят, по сравнению со своими сверстниками он крепок и бодр, подтянут, без грамма лишнего веса и стремителен, как хорошо натренированный конь.

Однако... по словам его байбише Злихи, распахнутая одежда всегда притягивает ветер: похоже, все беды и несчастья так и вились вокруг Мырзекена. В первый же год, как купил эту «олимпийку», Мырзахмет был порядочно ею «наказан».

Он всегда неравнодушно относился к спорту и активному отдыху. Поэтому, когда у соседского пацана появился велосипед, Мырзекен как-то выпросил его, чтобы прокатиться с ветерком. Мчаться на велике по улицам Мукура наподобие озорного мальчишки пожилому человеку показалось неудобным. Вот он и выехал за аул, взяв направление в сторону просторной долины.

Ехал, всматриваясь в горизонт и с наслаждением подставив грудь встречному ветру, как вдруг одна штанина «олимпийки» зацепилась за велосипедную цепь. Мырзекен даже прикинуть не успел, каким образом ее высвободить: велосипед моментально повело юзом, и он вместе с ним слетел боком с обрыва, тянувшегося по краю дороги.

Зажеванная цепью штанина осталась под велосипедом. Он попробовал до нее дотянуться, но рука не достала. А если дернуть, есть риск, что драгоценная «олимпийка» порвется. Мырзекен уже пенсионер, находится на заслуженном отдыхе, да Злиха ведь костьми ляжет, а такой красивый и удобный костюм ни за что ему больше не купит!

Надеясь, что кто-нибудь пройдет мимо и освободит его, Мырзахмет пролежал недвижно в овраге, изнывая от припекающего солнца, всю первую половину дня.

Обнаружили его дети, которые возвращались домой после купания в речке. Вообще-то, ребятня, скорее всего, проскользнула бы мимо, так и не увидев лежавшего в котловине Мырзекена, но сопровождавшие их собаки, привлекая внимание, подняли истошный лай.

— Наш Мырзаш упал с обрыва и чудом избежал смерти, — сообщила Злиха, в тот же вечер собрав земляков и соседей на жертвенную трапезу, которую устроила в благодарность за благополучное спасение мужа.

— И куда же он угодил? — удивился Нургали.

— Ну, в яму эту... куда скот погибший сбрасывают.

— Боже правый, да там же такая вонь! Нормальные люди, вроде, обходят это место стороной, так что же там Мырзекен делал?

— А разве Мырзашу не все равно?.. Он ведь запахов не чует после гайморита.

— Ну надо же! Для него как будто всегда наготове все ямы да колодцы! — искренне посочувствовал сверстнику Нургали. — Да-а, похоже, не зря говорят в народе: старый волк становится посмешищем для собак... Каким большим человеком был когда-то наш Мырзекен!.. А теперь такая напасть на его голову...

Зная о приключениях Мырзахмета, нынешний директор совхоза Тусипбеков часто сомневается: «И как только этот недотепа ухитрялся руководить народом?»

Ну и ладно, пускай себе сомневается! А он действительно руководил, причем Мырзекен — единственный на сегодняшний день директор совхоза, который родился в самом Мукуре. И это — истинная правда.

* * *

Мукурцы никогда не отставали от собратьев по крови и не падали в грязь лицом, когда дело касалось обычаев и традиций сватовства. Они прекрасно знали и изведали на своем веку такие известные еще с древних времен виды договора сватов, бытовавшие среди казахов, как «бель куда», «бесик куда» и «аяк куда»*.

Одним из тех, кто испытал на себе раннее сватовство, был мулла Бектемир. Говорят, постаревший шайтан становится суфием. Вот и Бекен, слывший когда-то бедокуром и не раз становившийся героем отчаянных переделок, стал сегодня степенным и, как ни в чем не бывало, перебирает четки.