Страница - 24

Другой эпизод связан с легендой, раскрывающей значение единоначалия во власти. Один мудрец приводит такую притчу августейшему владыке: «Некогда была змея, имевшая тысячу голов и один хвост. Множество голов её дергали одна другую из стороны в сторону и были придавлены и убиты повозкой. Была ещё одна змея, имевшая тысячу хвостов и одну единственную голову. Хвосты её, следуя за единственной головой, вошли все в одну дыру и не были придавлены повозкой. Подобно тем хвостам, мы стали тысячей твоих хвостов. Будем трудиться, отдавая тебе свою силу!».

В ногайском эпосе «Эдиге» главный герой с девятью сподвижниками тоже встречается со змеей с девятью головами, которую тотчас убивает. Затем они натыкаются на девятихвостую змею с одной головой, которая исчезает в норе, не дав себя убить. В связи с этим Эдиге делает своим сподвижникам наставление и говорит об их и о своих обязанностях...

Нашему народу хорошо знаком и рассказ о соизмеримости власти. В древней литературе записано предание о том, как августейший владыка, опьянев, заявил, что он самая высокая власть, но тут же поправился, сказав, что выше его только надетая ему на голову шапка. И в знак этого, поставив шапку на возвышенность, совершил поклон... Шапка, папаха — у ногайцев, да и всех тюрков является символом власти, мужского достоинства. Потерять шапку означало большое унижение мужского достоинства. Поэтому шапки представителей знати мурз шились высокими, громоздкими. У нас сохранилось оригинальное устное предание о «Синей шапке Эдиге» («Эдигединъ коьк боьрки»), в котором говорится о том, как Эдиге, изрядно напившись бузы, пообещал одному из мастеровых в награду за исполненную работу отдать свою шапку из синего (го­лубого) каракуля. Потом он всю жизнь не мог простить себе этого легкомыслия. Мастеровой по имени Эмире, выполнив работу, в назначенный срок пришёл за обещанной наградой. Эдиге, к тому времени забывший об обещании, стал вместо шапки предлагать деньги, золото, но упрямый Эмире ни на что не соглашался. Тогда Эдиге стал всячески избегать Эмире, откладывать срок исполнения обещания. И однажды Эмире, так желавший иметь обещанное, целую ночь простоял на морозе у дверей дома бия, глядя на висевшую на стене шапку, пока не замерз и не умер от холода. После этого в народе укрепилось два выражения. Первое: когда человек не может получить должности, обещанного долга, вознаграждения, то говорят: «Вот тебе и синяя шапка Эдиге»; второе: на че­ловека, ожидающего чего-то неисполнимого, обычно говорят: «Стал как Эмире» («Эмире болган»). Эта легенда несколько в иной интерпретации записана литератором Хаджат Утакаевой, по её названию озаглавлен сборник ногайских писателей «Синяя шапка» («Коьк боьрк», Черкесск, 1991 г.)

В I960 году от тяжёлой и неизлечимой болезни умер мой двоюродный брат Паша-гирей Абишев. Он был старше меня почти на двадцать лет, и я его всегда называл дядей. Я очень его любил и очень переживал в день его смерти. Это был великодушный и жизнерадостный человек, таких сейчас не встретишь ни среди знакомых, ни среди родственников. С утерей его я долго не мог примириться, поэтому день смерти мне запомнился на всю жизнь. Как только сидящий рядом с постелью оповестил о его кончине, в доме бабушки поднялся сыйт (плач). Плакали и причитали все: и мужчины, и женщины. Во время плача я обратил внимание на то, что пожилые женщины стали занавешивать тканью и платками зеркала и фотографии. Так, занавешенными, они простояли до семи дней, затем их сняли.

Каждый вечер во двор бабушки стекались близкие, знакомые аульчане. Под навесом до самого рассвета горела электрическая лампочка, мы сидели там по вечерам на лавочках и говорили о раз­ном до глубокой ночи. Кто вспоминал о дяде, кто рассказывал о былой жизни, то обсуждали последние события в ауле, районе, то переходили к политике. В один из вечеров, выбрав нет-нет да и возникшую паузу в таких беседах, я спросил у нашего старшего в роду по отцовской линии Махмуда Еслемесова (сейчас он тоже покойный, пусть земля ему будет пухом):

— Акай, скажи, когда человек умирает, почему все зеркала закрывают? — Хотя я этот обычай видел и раньше, мне хотелось узнать первопричину.

Старик не ожидал этого вопроса. Погладив свое круглое медного цвета лицо, улыбнулся:

— Изображения людей, животных закрывают, так как они отгоняют ангелов. А насчёт зеркала не знаю. От старых людей я слышал такую историю. Жил когда-то один богатый мусульманский патша (царь, падишах), родился у него сын, который был очень похож на своего отца. Из-за этого его и прозвали Бияла — зеркало (у ногайцев есть и другое название, общее для всех тюрков — кузги). Сын во всём был похож на отца, и всё делал, как он. Бияла был единственным сыном у патши. Поэтому правитель очень любил сына. Когда отец надумал женить сына, чтобы заиметь потомство, внуков, то вдруг сын сильно заболел и неожиданно умер. Говорят, что патша от горя в день скорби запретил всем мусульманам смотреться в зеркало... Говорят так? — вопросительно кивнул старик.

Тут же сидевший рядом мой отец добавил:

— Этот обычай соблюдается не только у мусульман, но также и у русских, украинцев.

После этого в 1992 году, когда я уже был знаком с определённой литературой о Чингиз-хане, отец показал мне статью в литературной газете «Казак адабияты» на казахском языке. Статья называется «Сборник летописей» с предисловием А. Сейдимбекова, в которой известный казахский писатель Габит Мусрепов даёт выдержки из «Сборника летописей» Рашид-ад-дина со своими комментариями.

Я стал читать подчёркнутые отцом строки: «Четвёртый сын (Чингиз-хана — И. K.) — Толе. Это обиходное имя. Настоящее имя Еке-ноян, т. е. Уллы-ноян (Великий ноян — И. К.). Чингиз-хан его счи­тал нукером (телохранитель — И. К.) и никогда не разлучался, брал во все походы. Толе на монгольском языке означает то же, что на нашем айна (зеркало — И.К. ). Когда Толе умер, то было запрещено смотреть в зеркало. Этот обычай сохраняется до сих пор. Все тюрки зеркало называют кузги (Рашид-ад-дин, I том, 2-я книга, стр. 70)» [16].

— Помнишь, ты спрашивал про обычай занавешивания зеркал, вот откуда это идёт, — сказал отец.

В «Секретной истории монголов» приведена легенда о смерти четвёртого сына завоевателя Мира Толуя (так имя пишется во всех древних источниках). Предание рассказывает о тяжёлой болезни другого сына повелителя Угедея (тюркск., Октай — И. К.). Камы, приготовив зелье нагадали, что для исцеления Угедея необходимо сделать выкуп, т. е. взять согласие ближайшего родственника умереть вместо него, этот обряд по-монгольски называется дзолиг (видимо, джолык, джоклау, по-казахски жоклау — шаманить, у ногайцев шуклау — ворожить, букв. встречать, т. е. встречать болезнь). Дзолиг согласился сделать Толуй и, выпив зелье, умер. Угедей остался жить. В «Алтан тобчи» тяжёлой болезнью одновременно заболели Чингиз-хан и Толуй. «Когда случилась болезнь владыки, толкователь знаков и гадатель сказал: «Если один из этих двоих поправится, то другому станет плохо». Когда он так сказал, супруга владыки Толуя Чэхурбэги по поводу этого указания Неба произнесла: «Если случится так, что не станет хана-владыки, то весь народ овдовеет. Так-то! Если же случится так, что не станет Толуя-владыки, то одна только я стану вдовою. Так-то!». Так она молилась. И по этой молитве Толуй-владыка стал бурханом (божеством — И. К.)» [7, 224].

У нас больше оснований верить «Секретной истории...», написанной в 1240 году и хранившейся в главной ханской библиотеке. Но Лубсан Данзан писал «Алтан тобчи» в XVII веке, почти переписывая главные события из «Секретной истории...». Возможно, что существовало несколько вариантов этого древнего произведения или же монах Лубсан Данзан находился под воздействием бытующего среди монгольского населения предания, где этот эпизод, как и на западе, относят к болезни Чингиз-хана. Последнее, всё же, мне кажется довольно странным.

Только разногласия и на этом не заканчиваются. Ранний мусульманский автор Джувейни говорит о пристрастии царевича к алкоголю, и что он умер от злоупотребления вина. Может быть, это сообщение точнее. По всем текстам Толуй — романтическая натура. Это прослеживается в эпических преданиях. Когда Чингиз-хан спрашивает у сыновей: «Какое из наслаждений самое лучшее?», старший сын Джучи сказал о материальном благе, о многочисленных табунах и т. д. Чагатай назвал наслаждением победы, подавления врагов, Угедей — благосостояние государства, справедливое правление и прочные законы. Лишь Толуй, как отметил отец, «сказал слово, как малый ребёнок»:

«чтобы пегие аргамаки добежали на бегах, чтобы, взяв прекрасного сокола, бродить по горам и долам, чтоб хватал он пёстрых уток». Видимо, из-за легкомыслия ему не было завещано главенство в империи, т. к. главным наследником по закону тюрок и монгол обычно назначается младший сын. Чингиз-хан ещё при жизни осуществил раздел империи между сыновьями и главным наследником назначил Угедея. Толуй, будучи романтиком, не собирался претендовать на власть, поэтому никто из древних даже не подумал разъяснить этот щепетильный вопрос. И по Джувейни, Толуй умер в годы правления брата Угедея. Толуя любили все и, наверное, история с зеркалом имела место, и Угедей наложил запрет. Но в народе, помня любимца монаршей семьи и его любовь к отцу, а также поэтизируя личность августейшего, смерть Толуя приписали ко времени болезни отца. Возможно, что сама легенда с зеркалом имеет более древние корни. И, может, относится к огузскому Кузги-хану, имя которого тоже означает зеркало...

Когда я говорил о стойкости ногайского языка, то привёл притчу с древним песенным текстом о смерти старшего сына августейшего владыки Джучи. Великий певец, Уллы Йирчи, чтобы не разгневать завоевателя мира, песней лишь намекает на страшное горе, а Чингиз-хан сам догадывается о смерти сына. Я же в ногайской степи неоднократно слышал другую легенду на эту тему. По этой легенде Джучи устроил царскую охоту, в которой по обыкновению участвовало до тысячи человек. Во время облавы на куланов (диких лошадей) он подстрелил вожака в ногу, но кулан вырвался из устроенной облавы и понёсся в степь. Джучи, велев не беспокоиться приближённым, сам стал преследовать раненое животное. Целый день он гнался за вожаком, лошадь его была измотана и сам еле держался в седле. Вдруг убегающий кулан неожиданно развернулся и помчался на преследующего его всадника, прыгнул на него и сбил с седла. Так скончался в степи старший сын Чингиз-хана. Когда погиб Джучи, никто из ближайшего окружения не мог сообщить печальную весть августейшему владыке. И тогда решился это сделать один йырав (певец-импровизатор). Его вызвали в ставку хана, и он исполнил мелодию «Мунглы куьй» («Печальный наигрыш»). Говорят, что Чингиз-хан, слушая эту мелодию, заплакал, а после, побагровев, велел казнить певца за то, что он принёс страшную весть. Было приказано залить рот свинцом певцу. Тогда йырав сказал, что это не он, а его домбра сообщила страшную весть, и она заслуживает наказание. С тех пор в отверстие в тыквообразной части домбры стали заливать свинец. Конечно, это делают чисто из практических соображений: для утяжеления, для качества

звука, но обычно связывают с древним преданием о Чингиз-хане. Прославленный ногайский домбрист Каирбек Межитов (ныне покойный, пусть земля ему будет пухом), исполнял для меня «Мунглы куьй». Эту некачественную запись на магнитофонной кассете я храню у себя по сей день.

Ногайский фольклорист Ашим Сикалиев приводит другое предание, записанное у кубанских ногайцев. Имя певца, сообщившего Чингиз-хану о смерти Джучи, — Кет-Буга. В связи с этим фольклорист рассказывает, что в ауле Икон-Халк (бывший Тохтамышевский) у некоторых родов был боевой клич, уран: «Кет-Буга».

В исторических преданиях об августейшем владыке использованы кое-какие сюжеты, известные в литературе других народов. Так, приводится рассказ об оригинальном взятии одного из городов Китая. «Ha реке Ула не было брода. Поэтому племянник Хасара Хадушира и Халчихучинг-тайджи, связав кругом десять тысяч меринов, с криками переправились (через реку) и, выйдя на берег, окружили город. (Кстати, о такой переправе ногайцев через Волгу сообщают европейские путешественники.) Сказали они: «Подай дань в десять тысяч ласточек и тысячу кошек», — и получили её. К ласточкам привязали свёрнутую вату, к кошкам (также) привязали вату и подожгли её. Ласточки влетели в свои гнёзда, а кошки поднялись на (крыши) домов. Кошки и ласточки (этим) огнём своим устроили пожар, и (город был взят...») [7, 200].

Рассказ о подобном уничтожении города бытует в русских летописях. Это даёт нам повод говорить, что этот бродячий сюжет широко использовался в древности.

Мифоэпическая традиция исторических сказаний о Чингиз-хане, несомненно, продолжалась в устно-поэтическом творчестве ногайского народа. Живые люди, племена, хранившие в памяти эти предания, участвовали в этногенезе нашего народа. Потомки почти всех племён, вовлечённых в военные события ХII и ХIII веков, сохранились в нашем народе. Наиболее известные киреиты, конграты, найманы, джалаиры, катаганы, кенегесы, кипчаки составляют основу родственных казахов, каракалпаков, кочевых узбеков. Эти же племена, благодаря оседанию ногаев среди башкир, крымских, сибирских, оренбургских и рязанских татар, сыграли важную роль в этногенезе и истории этих народов.

Ни один народ бывшего улуса Джучи не сохранил целостных эпических произведений о столь легендарной личности, какой являлся Чингиз-хан. Это ещё раз говорит о внушительном влиянии ногаев и ногайского эпоса на западных тюрков. Несомненно, что эти предания существовали. Предводители мангытов, составлявших костяк татаро-монголов, объединили восемнадцать племён (почему-то всегда присутствует эта цифра, она относится и к огузскому объединению, и к войску персов — кажаров, состоящих из восемнадцати кочевых тюркских племён) и создали Ногайскую орду. Верховенству племени мангыт способствовало высокое положение при чингизидах, а также то, что ещё в эпоху Чингиз-хана оно единственное не было подвержено рассеиванию и смешению с другими племенами. Эдиге и его потомки, создавая собственное государство, вполне осознавали, что чингизиды изжили себя, и их дальнейшее нахождение у власти должно привести огромную страну к окончательному падению. При создании нового государства были использованы старые методы, тактика самих чингизидов. Она состояла в том, что надо устранять сопротивлявшуюся знать, а, чтобы держать остальных в подчинении, широко распространялся институт аманатства (брали детей в заложники) и аталычества (давали своё потомство на воспитание для скрепления родственных уз). Кроме того, мангыты, борясь с чингизидами, одновременно подчиняли всю остальную племенную знать.

Это подчинение не давалось легко и сопровождалось кровавыми стычками. Необходима была идеология. И ногайский эпос выступил как мощное идеологическое средство. Однако это средство действовало не на все слои населения. Особенно строптиво вела себя знать. Степные феодалы, потомки чингизидов, уходили в казачество, так возникли казахские жузы; какая-то часть знати покинула степь и нашла пристанище в городах: Казани, Астрахани, Хиве, Бухаре, в Крыму и Туркестане. Беглецы полную безопасность обретали в Московском княжестве. Межплеменная война тоже нашла отражение в ногайском эпосе. Врагами Эдиге являются бий кенегесов Кенг-Джанбай, мурзы барынов и ширинов. Государственное объединение мангытов Ногайская Орда создавалась исключительно на клановом подчинении. Опять, как во времена Чингиз-хана, использовался метод раскашивания, т. е. насильственного рассеяния, и создание новых племенных объединений. Так возникли такие крупные объединения племён, как Ембойлук (племена с реки Эмбы), Етисан (семь административных единиц, возможно, это объединение возникло на основе кипчакского объединения Иети), Етишкуль (различные толкования: семиозёрные или семиречные, а возможно, основу положило кипчакское объединение Иети), Кубанская орда, Аккерманская орда (Белгородская орда), Бораган (объединение в центральном Кавказе), Караногай. Во всех этих объединениях не было ни одного крупного племени, в них преднамеренно смешаны все племена, чтобы ни одно из

них в отдельности не возвысилось. Во всех этих объединениях возвышались потомки Эдиге, поэтому в ногайском эпосе особенно подчеркивается исключительность его самого и всего рода.

Естественно, что авторы исторических песен, сказители из-за идеологизированности избавлялись от предшествовавших в обществе идеалов, прежде всего от незыблемости авторитета чингизидов. Мощь и сила средневековых: ногайцев была столь велика, что этот эпос повлиял на все народы, входящие в бывший Джучиев улус. Конечно, главным фактором создания и распространения был взлёт национального самосознания. Ногайский эпос стал основополагающим в устно-поэтическом творчестве казахов, каракалпаков и кочевых узбеков, даже главный персонаж киргизского эпоса Манас имеет ногайское происхождение. В связи с долгим совместным проживанием ногаев среди башкир, казанских татар и частичным оседанием среди них наши исторические песни проникли в фольклор этих народов. (Тут я не имею в виду изданный в 1988 году в Казани эпос «Идегей» — это сводный текст северокавказских, крымских, астраханских ногаев, а также каракалпаков, казахов и сибирских татар.)

В связи с распространением ногайского эпоса происходили курьёзные вещи. Так, в ногайской исторической песне «Шора-батыр» ногайский богатырь Шора — сын Нарика, из-за убийства князя бежит из ногайской степи в Казань. Он долго живёт в столице Казанского ханства, и, когда для захвата города приходит московский царь, по призыву казанской царицы Суюмбийке (кстати, тоже ногайки) встает на защиту казанцев и героически погибает. Это единственное произведение в истории российских тюрков, где отражено такое эпохальное событие, как взятие Иваном Грозным Казанского ханства. Только дело в другом. Оказывается, что в эпическом произведении ногайцев выведена реальная историческая личность. Исторический Чора Нарикович являлся предводителем русской партии у ногайцев (в середине ХVI века в Ногайской орде боролись две партии: прорусская и отстаивающая свою независимость). Он же участвовал в совместном походе с русскими на Казань, в котором отличился героизмом и даже был воспет в русских исторических песнях, как герой взятия Казани. Как же так случилось?

В двадцатые годы прошлого столетия этим вопросом заинтересовался исследователь ногайского эпоса, талантливый русский фольклорист П.А. Фалев. Он в своей работе «Введение в изучение тюркских литератур и наречий» приводит такие строки: «Таким образом, можно предположить, что предание возникло в среде низших классов ногайцев, вероятно, не бывавших в Казани, а сидевших у себя дома. С любопытством прислушивались они к приносимым из Казани слухам, рассказам и песням, и имя Чора, князя и полководца, привлекло их внимание, так как напоминало им другого Чору — Кара — разбойника, около 1500 г. орудовавшего в приазовских степях и не дававшего спуску послам великого князя московского. Этим сопротивлением была дана пища поэтическому творчеству и создавалась былина о том, как Чора убил ханского вельможу, из- за чего должен был бежать с родины в Казань; потом в круг песен и преданий о Чоре вошли и другие песни и рассказы, связанные с Казанью, певшиеся ими с именами других героев или анонимно» (17). Среди казанских татар давно бытует ногайская песня «Чора батыр». Сейчас нам трудно судить, как она попала к ним: или она передана ногайскими сказителями в древние времена, или же попала, благодаря книжному распространению, позже. Факт очевиден: эта песня стала популярной, и в советское время без всяких изменений неоднократно переиздавалась в Казани. Существуют красочные детские издания этой песни. И что же получилось: Чора Нарикозич, который помогал падению Казанского ханства, стал национальным героем истории казанских татар! Я думаю, что поэтому издатели каждый раз должны оговаривать происхождение песни, чтобы впоследствии потомки не обвиняли их в моральной нечистоплотности...

П.А. Фалев совершенно прав, когда делает заключение о том, что ногайский эпос возник благодаря усилению знати и её победоносной борьбе с ханской династией. Но песня «Шора-батыр» стоит особняком во всем цикле исторических песен антиханского направления. Это единственное эпическое произведение у ногайцев, да и у всех тюрков бывшего улуса Джучи, посвящённая такому эпохальному событию, как потеря Казани.

Ещё необходимо сказать, что песня «Шора-батыр», как и многие ногайские песни, подвергалась народному редактированию. Я знаю многие опубликованные варианты дореволюционных и послереволюционных записей. До Октябрьской революции были осуществлены публикации «Шора-батыра» В. Радловым, М.-А. Османовым, после 1917 года — ногайскими фольклористами А.- X. Джанибековым, А. Сикалиевым.

Моему отцу в качестве домашнего имени с самого детства присвоено имя этого богатыря. Дома, родственники, аульчане до сих пор отца называют Шора-тай, хотя он широко в республике и в стране известен как писатель Суюн Капаев* . Именем богатыря его назвал отец, мой дед, Имам-Али. По рассказам отца дед, кроме того, что владел знаниями Корана, читал и писал по-арабски и по- русски, знал наизусть песню «Шора-батыр» и часто её пересказывал. Это длинная песня, певцы её

поют по несколько дней. Мой отец, естественно, хорошо знал содержание песни и часто мне делал прозаические пересказы. Когда мне перевалило уже за сорок, как-то в разговоре о «Шора-батыре» отец мне сказал: «А ты знаешь, в варианте моего отца концовка песни совсем другая...».

Во всех вариантах песни, после того, как Шора-батыр вместе с конём тонет в Эдиле (Волге), произведение заканчивается тем, что в поверженной Казани появляются сестра, затем мать Узнав о гибели богатыря, они произносят свои знаменитые в народе плачи.

— Какая же концовка у песни? — удивлённо спросил я у отца.

— Отец мой так рассказывал... После того как из Казани ушла мать Шоры, в месте, где утонул Шора-батыр с конём, вода в реке краснеет от крови. Когда восходит молодая луна, в определённые ночи в том месте, среди волн, сверкает стальной меч Шоры и, если прислушаться, то сквозь плеск воды слышен голос богатыря, который говорит:

Каирга биткен терекпен,

Мен де бир куьн керекпен!

Я из речного песка растущее дерево, Вспомните обо мне, и я вам в один день пригожусь!

— Это же замечательная концовка! — воскликнул я. — Почему ты раньше об этом не говорил?

Отец лишь пожал плечами: понимай, мол, как знаешь.

Судя по публикациям вариантов песни, я теперь понимаю, что она редактировалась самими исполнителями. И до революции, и позднее, певцы знали, что эту песню поют для обнародования не в ногайской среде, и потому убрали эту концовку, т. к. она была похожа на призыв к продолжению борьбы за Казань...

То же самое произошло и с преданиями о Чингиз-хане. Первоначально имя Великого завоевателя опускали из-за борьбы потомков Эдиге с чингизидами, а при царском и коммунистическом режимах упоминание его имени было вдвойне опасно.

В XVI—XVII веках в домене бывшей империи Чингиз-хана происходило своего рода возрождение среди потомков могущественной династии. Поэтому монгольский монах Лубсан Данзан «сведения о происхождении и корне удивительно святых воплощений ханов он собрал из стольких разных историй и пересказал». В конце книги он «ревностно» записал: «Пусть прочтёт великий народ (всё это), одно за другим». Его завещание направлено людям коренного юрта, но оно относится и к нам, ногаям, потомкам великого народа.