Страница - 11

ПЕТЕРБУРГСКОЕ ЛЕТО

Наряженный грумом мальчик подвел смирную лошадку под дамским седлом. Соне казалось, ее лошадка чудо как резва. Валиханов опытным глазом степняка и кавалериста видел, что лошадь ни на что не годна: ни на скачки, ни для долгого перехода - дамская игрушка. Под Валихановым был конь арабской породы, русского государственного завода.

Макы, сидевший на ступеньках террасы, поднял стриженую голову от кропотливой работы - в руках у него был почти законченный деревянный конь с длинной косматой гривой и пышным хвостом. Валиханов издали видел, что брат, каждое утро приходивший глядеть на натуру, на Сонину лошадку, на русского араба, все же резал степного скакуна, выносливого, приземистого, умеющего копытами отбиваться от волков.

Грум помог Соне сесть в седло.

- Прошу тебя - осторожно! - окликнула с террасы Лизавета Кирилловна.

- Да, мама! - был нетерпеливый ответ. Валиханова восхитило чисто русское умение произнести «да» как «нет». Все его чувства были сейчас обострены, и многое уже знакомое он открывал для себя словно впервые.

Лето катилось под горку - конец июля. Но трава на газонах поражала сочностью. В Степи об эту пору все пожухло, побурело. Там сушь великая, а тут, на русском Севере, все лето дожди. Там ветер несет колючий песок, а тут в ветре капли влаги. Там смуглые лица и узкие глаза, а у Сони щеки розовые и глаза распахнуты светло... Там одно - тут совсем другое. Мог ли он забыть?

Они ехали рядом по лесной дороге. В лесу Валиханов чувствовал себя потерянно, иной раз при всем топографическом опыте сбивался с дороги и плутал. Он предпочел бы для прогулок открытое поле, но Соня любила лес. Недавно он заметил, что лес стал как-то необычно шуметь: с чего бы это? «Осень скоро, вот и шумит», - сказала Соня. Она не знала, как зовутся иные деревья и кусты, а что к осени лес тревожится, знала всегда.

- Нынче мы раньше съезжаем с дачи, - сказала Соня.

Где-то далеко тоже готовятся откочевать на зимовья, разбирают юрты, вьючат на верблюдов. Один маститый географ утверждал, что верблюды водятся только там, где растут пальмы, верблюды не могут жить без пальм... Как смешны бывают маленькие заблуждения великой науки описания земли...

Когда память его занялась верблюдами и пальмами, почтенным заблуждением, которое однажды опроверг Семенов, - Валиханов понял, что готов плутать в густой чаще досужих мыслей и не искать впереди просвета... Лишь бы ехать и ехать неведомо куда рядом с милой барышней в плоской шляпке, надвинутой на лоб. Это было из рук вон скверно - хуже не придумаешь. Ведь все решено и незачем откладывать.

- Софья Николаевна, - начал он в тоне напряженно-небрежном, - я нынче приехал попрощаться с вами...

Она быстро обернулась.

- Вы уезжаете?

- Да. То есть нет...

- Вы говорите неправду. Зачем?

«Надо бы вспомнить, - подумал он, - куда же девался тот камешек зеленый, «ешек-тас», что был со мной в Кашгаре. Я не мог его выбросить, хотя и не верю в талисманы. Наверное, он в Омске остался, среди запрятанного в кунгурский сундук маскарадного одеяния Алимбая... Зря не прихватил я свой «ешек-тас» в Петербург».

- Я приехал проститься с вами, Софья Николаевна, - упрямо повторил Валиханов. - Нет, я никуда не еду... Пока никуда не еду, а дальше видно будет. Однако бывать у вас боле не должен. Можете судить обо мне как угодно.

- Мой суд вас не коснется, - она говорила сухо, а глаза блестели. - Я всегда знала. Мне Григорий Николаевич объяснял, каковы ваши взгляды.

«Ну, Григорий, ну, друг...» Досаде не нашлось места. Потанин поступил, как считал нужным. На всем свете никто не понимал Валиханова лучше, чем Григорий. Его сейчас нет в Петербурге, он уехал в Рязанскую губернию, к родственнику по матери. Хотел поглядеть, какая она, Россия, и теперь пишет, что мужики открыто грозят бунтом, дядя и тетка в страхе, а двоюродные братья сочувствуют реформе. Судя по письмам Гришки, ему там некогда заниматься любимой ботаникой. Чокан весной засобирался вместе с Григорием, тоже хотел поглядеть, какова старая, уходящая крепостная Россия, но удержала мысль, что в опустевшем Петербурге можно будет поработать без помех.

Он и Соня ехали теперь молча. Впереди, меж деревьями, засинело. Они выехали на опушку. Над лугом, уставленным копнами, низко волоклась набухшая синяя туча.

- Скорее домой! - крикнула Соня, и он послал своего араба за ее игрушечной лошадкой.

А копны-то на лугу стояли как юрты на степной летовке.

В Петербурге Валиханова ждало письмо отца. Султан Чингис писал сыну, что его успехам радуется вся семья: «Пусть и впредь аллах благодетельствует нам».

Отец перечислял омских начальников. Все они тоже радовались успехам Чокана и слали ему приветы. Губернатор Гасфорт сказал султану Чингису о Чокане: «Дай бог ему здоровья, он продвинется далеко!» - и дал Чингису обед в Благородном собрании, собралось все высшее начальство, играла музыка...

Хорошие вести, приятные вести из Омска. Господи, сколько же у него там прибавится завистников!

А вот и вести про Мусабая. Говорят, будто в Петербурге он получил от его величества шесть тысяч рублей себе и шесть тысяч для Букаша. Чингис сомневается - так ли это? Ловок Мусабай, удесятерил шестьсот рублей, полученных через Чокана. Умножил ли он в той же пропорции петербургские успехи своего друга и покровителя?

«По возможности, если позволит тебе здоровье, постарайся исхлопотать нам титул потомственных дворян, то есть титул князей. Не упускай благоприятного времени, добивайся этого блага, оно полезно для тебя и твоего потомства».

В этих строках слышится Чокану недовольный отцовский голос. Быть казахом, казахским аристократом - значит тащить на себе весь груз национальных и сословных предрассудков. Боготворить умерших предков, почитать священными все их обычаи и предрассудки, укреплять их именем свою власть на земле, заботясь, чтобы потомство боготворило тебя, умершего, не упустившего при жизни добиться новых благ для своего рода.

Он, Чокан, уж неспособен к этому. Он занял свой ум и сердце иными заботами - ив нем давно угас инстинкт укрепления родовой власти. Но отец есть отец, и надо написать в Сырымбет, что лучше хлопотать оттуда через Омское областное управление и надо присоветовать насчет указов, о которых говорил граф Блудов.

Между прочим, любопытно, позовут ли его на рауты к графу Дмитрию Николаевичу в новом сезоне? И тщеславна ли эта нежданно залетевшая мысль? Ему ведь действительно хочется пойти далеко. Однако не той дорогой, которой шли потомки ногайского хана Юсупа.

Чокан возвращается к отцовскому письму.

«На окрестные аулы форта Перовского* кокандцы совершили набег и отобрали их имущество, ограбили также караваны, находившиеся в пути. Есть слухи, что вместе с кокандцами были и сыновья Кенесары».

Есть слухи... Если отец о том пишет, значит, слухи достоверные. Сыновья мятежного Кенесары вместе с кокандцами грабят мирные аулы. Ты этого хотел, вольнолюбивый хан? Нет? Тогда чего же ты хотел? Власти над Степью - своей и своего потомства! Как только народ это почуял, он отхлынул от тебя. Теперь сыновья твои показывают народу, кто ты был...

В письме старого Чингиса - ни слова о том, как он сам судит об этих делах. Умный, много повидавший человек, тонкий степной политик... Своим европейским образованием Чокан обязан отцу, его мудрой дальновидности. Своей тягой к русской вольности он тоже обязан Чингису, принимавшему у себя в доме ссыльных декабристов. Но не всех сыновей послал отец в русское учение, а лишь троих: Чокана, Макы и толстяка Махмуда, который нынче в Омском кадетском. Жакупа и Кокуша Чингис воспитал по-старому, намереваясь стоять в Степи на обеих ногах - не на одной. Жакуп по своей охоте выучился русской грамоте, а Кокуш - истовый мусульманин, куда правоверней отца с матерью, принимающих ислам лишь в гомеопатических дозах.

«И все же самый обрусевший у нас в семье не я! - думает Чокан. - Самый обрусевший - Макы. В Степи его не могли научить грамоте, а Петербург научил читать и писать по-русски, сделал художником. Пятый год Макы живет далеко от дома. Старший брат приехал - Макы не кинулся к нему. После объяснил: «Обличье твое позабыл». Теперь уж сколько времени прошло, но Макы по-прежнему ближе к балующему его Трубникову, чем к родному брату.

Но что это за «пойус», о котором пишет отец? Макы просит родителей, чтобы купили ему «пойус».

- Пойус, пойус, пойус... - на разные лады вертит Чокан непонятное слово. - Что просил у него младший брат и получил отказ?.. Ах, вот что! Кавказский пояс. У многих мальчиков в училище завелись модные узкие пояски с серебряным набором. Макы тоже собирался щеголять этаким Шамилем. Ну, франт! Доберусь я до тебя!

И еще про Макы в отцовском письме: просит прислать фотографию Макы. Скучают родители по младшему своему. А он не решился послать им портрет, что нарисовал Тарас Шевченко. Рискованно доверить почте такую посылку - затеряют или порвут. Нельзя ли с портрета снять фотографию?

---

* Ныне город Кзыл-Орда.

Надо Всеволода спросить, Крестовского, Он знает всех и вся...

В этом решении есть и для Чокана удобство - не ходить с братцем к фотографу, не тратить время. «Что ни говори, а семейная шишка у меня слабо развита», - думает он, легко прощая себе.

Остаются последние строки отцовского письма.

«Чем больше и чаще будешь писать нам о своем благополучии, тем больше и мы будем переводить денег, чем меньше будешь писать, тем меньше мы будем тебе переводить».

Степная натуральная хитрость и сердит и смешит Чокана. При его беспечности он здесь постоянно без копейки, залез в долги. Никуда не денешься - надо писать домой о благополучии. Только о благополучии. О том, что грудь побаливать стала и кашель все чаще подкатывает - чего же писать? А уж о крысе тем более...

Несмотря на хитрое финансовое условие, Валиха-нов не скоро собрался написать отцу. В Петербург явилась депутация султанов Оренбургской области во главе с Мухаммедом Джантюриным, братом всесильного Ахмета Джантюрина, правителя тургайских казахов. Султаны все в офицерских чинах: есаулы, сотники, один подполковник. За русского дядьку при них пристав оренбургских казахов Плотников. Переводчиком - подпоручик султан Альмухаммед Сейдалин. Он сказал Чокану, что знаком с его братом Жакупсш, встречался с ним недавно в доме Ахмета Джантюрина.

Тургайские правители с Валихановыми в родстве. Сейдалин по-приятельски намекнул Чокану, что отец его Чингис сватает ему в жены дочь могущественного Ахмета. Девушка хороша собой и получила порядочное воспитание. Музыкантша каких поискать и к тому же пишет стихи.

- Да! Я знаю! - вспылил Валиханов. - Она пишет прекрасные письма в стихах одному из моих братьев... Почему бы не посватать девушку за того, в которого она влюблена?

- Но ведь решают старшие в роду. Разве вы забыли?

Вот и дождался' Он, Валиханов, еще года не прожил в Петербурге, а уже упрекают, что забыл казахские обычаи. И это говорится ему, собравшему сотни листов с записями песен и легенд, докопавшемуся до истоков, откуда пошел казахский народ, гордящийся именем казаха - свободного, кочевого человека...

Обиды своей он не высказал Сейдалину. Ему любопытен был соплеменник, тоже получивший русское образование. Прежде ездили с казахскими султанами русские толмачи или чаще татары, а Сейдалин, наверное, первый казах со столь важными обязанностями.

Подпоручик султан Сейдалин был весьма доволен собой и своей ролью в Петербурге. Он с гордостью рассказывал Чокану, как почетно встречают в столице депутацию султанов. Взахлеб описывал поездку к государю в Царское Село: сначала на поезде, а потом придворными экипажами во дворец. Государь вышел в белом мундире, в брюках с желтыми лампасами и сказал Джантюрину: «Благодарю за прошедшее и надеюсь на будущее» .

- Так и сказал? - переспрашивает Валиханов.

- Слово в слово! - сияет Сейдалин.

«Не много же у государя в запасе исторических фраз», - Чокан припоминает, что такое же изречение досталось недавно стоявшему впереди него генералу, кавказскому герою.

«Благодарю за прошедшее и надеюсь на будущее... Русское правительство видит в султанах свою главную опору в Степи... Пусть дурак, но султан...» Чокану вспоминается, как по пути в Кашгар караван удостоился видеть султана Джангазы, правителя джалаиров. Султан вошел в юрту особой походкой жирного гуся, отличающей владык Степи от простых смертных. Сел на почетное место и долго, важно молчал. Наконец обвел всех глазами и произнес двустишие: «У джалаиров много баранов, у Джангазы много дум». Сказал и опять умолк. С караванщиками беседовал его помощник, которого казахи прозвали «заседателем». Для степняков все чины «заседатели» и «майоры». Самых корыстных зовут «асессорами». Это бранная кличка. Она пошла от асессора Ивашкевича, лютого взяточника, ненавидимого всей Степью. Кто бы мог подумать, что польский дворянин, сосланный в Сибирь за участие в тайном обществе «Черные братья», откажется от прежних убеждений и станет подлее всех гоголевских типов?.. Или вовсе не было у него высоких убеждений? Лишь ненависть к русским - как теперь лишь презрение к азиатскому народу, кочующему по Степи.

При той встрече на земле джалаиров спутники Джангазы спрашивали караванщиков, где научиться «закону», как отбиваться от «асессоров». А то берут на казенные работы лошадей, быков и не отдают назад. Или по оговору отправят казаха в «сверленые горы», то есть на каторжные рудники.

Об этих расспросах думает Чокан, когда слушает хвастливые рассказы Сейдалина, что правительство нынче советуется с султанами, как устроить более рациональное управление Степью. Множество перемен обещано во всех сферах сразу же, как решится крестьянский вопрос.

- Не принесет пользы, - толкует Чокан Сейдалину, - если применить к инородцам те же уложения, что и для оседлого русского населения. Надо исходить из обычаев каждого народа, из его истории. Наконец, надо спросить, каковы потребности народа.

- Народ невежествен, - возражает Сейдалин. - Народ не имеет своего мнения. Спросите десятерых казахов о чем-нибудь одном, и вы получите десять разных ответов. Который же из десяти назвать мнением народа? Поэтому правительство предпочитает выслушать людей знатных, уважаемых, стоящих во главе родов...

- Вы правы... Вы правы в том, что мнение людей невежественных нельзя принимать за мнение всего народа. Самое трудное дело на свете - понять, в чем же состоит действительная народная потребность. Однако мнения привилегированных классов есть всегда отрицательное выражение истинных народных нужд...

- В каком смысле отрицательное? - настораживается Сейдалин.

- Интересы богатых и знатных людей, даже в обществах высокоцивилизованных, бывают большей частью враждебны интересам массы, большинства.

- Я вас не понимаю! Вы социалист? - Сейдалин хмурится. - В Степи рассказывали о вашем неосмотрительном поведении в столице. Будто вы присутствовали на параде на Марсовом поле и, когда один весьма уважаемый человек возмутился, что его толкнул какой-то мужик, и потребовал почистить публику, вы дерзко крикнули ему, что Разин превосходно «чистил публику»?

- Не крикнул, а убедительно вразумил.

- Ваше поведение в Петербурге начинает беспокоить, и весьма, - Сейдалин не уточнил, кого именно беспокоить. - Нам известно, что вы посещаете людей, не пользующихся доверием правительства. Вас видят в Сибирском кружке. - Миловидный подпоручик, заметно смущаясь, выкладывает Чокану все, что было наверняка кем-то велено сказать. - Вы представляете здесь интересы казахов. Ваши ошибки могут повредить всем нам...

- Казахам принадлежит первое место среди всех народов, входящих в состав Российской империи, - говорит Валиханов. - Прежде всего по многочисленности. В русском подданстве сейчас восемьсот тысяч казахов, и со временем присоединятся еще новые роды. На нас опирается вся среднеазиатская торговля России. Хлебопашество, горные разработки, судоходство, кожевенное дело и многое другое связывают нас экономически с центральными губерниями России. И наши надежды на будущее связывают казахов с русскими. Народ наш принадлежит к числу наиболее миролюбивых. Он может быть понят любым другим народом через свою богатую литературу... - Валиханов видит, наконец, на лице Сейдалина живую заинтересованность.

- Вы сведущи в сельском хозяйстве? - спрашивает он, как бы перебивая сам себя.

- Нет... Не очень... - бормочет тот, - мой брат много толкует о хлебопашестве по берегам Тургая, но не берусь пояснить, в чем его идеи.

- И ученый агроном, и простой землепашец стараются понять, какую почву любит само растение и сколько ему требуется света, теплоты. Так и казах-кочевник знает, что полезно и что вредно овце. Люди давно поняли, что надо дать растению или животному все, что полезно, и устранить все, что мешает. Не правда ли, разумно?

- Да, - соглашается Сейдалин.

- Теория эта применима и для развития народов. Дать казахам то, в чем они нуждаются, устранить то, что мешает...

Сейдалин молчит, размышляет. Валиханову вспоминается домик Дурова в Омске и мета на белой стене, где безумный Григорьев сверлил каменное сердце русского самодержца... Юношей Чокан пережил громадный душевный переворот и потом, ведя Потанина к Дурову, знал, что с Григорием произойдет то же самое. Он Григория знал как родного брата. Нет, ближе, чем брата - как друга с юных лет и на всю жизнь. Но знает ли он, какая мета на истории казахов может повернуть жизнь преуспевающего подпоручика султана Сейдалина?

Валиханов не хочет думать плохо о тургайском султане, подпоручике Альмухаммеде Сейдалине. Он его слишком мало знает - молодого честолюбивого переводчика оренбургской депутации, распираемого гордостью, что лицезрел царя всея Руси. Они встречались, разговаривали, мешая родной язык с русским, когда не хватало в родном ученых слов... Но друзьями так и не стали. Родичи по крови» но не по Духу.

После отъезда депутации в «Русском вестнике» появился очерк «Путешествующие киргизы» Павла Ивановича Небольсина, историка и знатока Сибири. Имя давно знакомое Чокану. У Небольсина в статье Чокан когда-то встретил казачьего царевича Солтана. Чем не пушкинский царь Салтан? А ведь так поименовали в сибирских летописях казахского султана Ураза-Мухаммеда. Он попал к русским в плен, стал «царем» в Касимове на Оке, примкнул после ко второму Лже-димитрию и в ставке самозванца был заподозрен в измене и убит...

Ныне Чокан читает очерк о путешествующих киргизах, и ему неловко за Небольсина: ну, зачем для развлечения читающей публики преувеличивать натуральные черты киргиза, то бишь казаха. И без того в русском обществе все дикое и несообразное принято клеймить как «азиатчину».

Но отвечать Небольсину он не станет. Бог с ним, аллах с ним, черт с ним...

В следующем номере «Русского вестника» Небольсину ответил пристав оренбургских казахов Лев Николаевич Плотников. «Они... заслуживали бы более совестливого эскиза без лишних прикрас. Ни тот, ни другой, конечно, не останутся в проигрыше, ежели не станем проводить параллели между ними и штабс-капитаном султаном Валихановым, с которым я лично познакомился в Петербурге и провел несколько самых приятных вечеров, - под мерку его способностей и знаний не только не придутся они, но, пожалуй, и мы с г. Небольсиным. Чокан Чингисович - покуда единственный феномен между киргизами, и в наших оренбургских степях, может быть, долго еще ждать такого явления».

...В далеком Сырымбете султан Чингис будет с наслаждением читать и перечитывать «Русский вестник», присланный из Омска заботливым Гутковским. Он положит номер журнала к номерам «Русского инвалида» и «Северной пчелы», где тоже пишут хвалу Чокану. Потом достанет последнее сыновье письмо: «За время пребывания в Петербурге я стал чувствовать себя лучше прежнего. Видимо, его климат мне не так уж вреден. Об этом знают хорошо все мои приятели, знакомые и большие начальники, с коими я познакомился здесь, в частности военный министр Милютин*, барон Ливен, граф Толстой, сенатор Любимов и многие другие... Со всеми этими людьми я близко знаком, с некоторыми завел даже тесную дружбу».

- Слава аллаху! Вести самые благополучные!

---

* Милютин был по должности товарищ военного министра, а не министр.

Меж тем откуда-то ползет по Степи слух, будто, когда сына Чингиса посылали в Кашгар, он там и не был. Чокан в горах отсиделся около Верного, а приехавши в Омск, написал разную чепуху. Царь прочел и увидел, что на сказку смахивает, и рассердился на обманщика. Такие вот нехорошие за Валихановым дела...