Страница - 19

ОТ САМО-БЫТИЯ К СО-БЫТИЮ

Заметки о творчестве двуязычных писателей Казахстана

Независимость Казахстана обернулась не только праздником, но и труднейшей проблемой выбора пути, приоритетов и целей. В житейском же смысле это был поиск общественного согласия в условиях постоянной мировой нестабильности, которая до сих пор не дает передышки и надежды на завтрашний день. О как хочется теперь не «советских» предвыборных обещаний, а правды и смысла того, что есть, и того, что может случиться! Пусть суетятся политики в утеху своим сиюминутным амбициям, порадуемся тем настоящим, духовным сдвигам и переменам, которые у нас начались и, слава Богу, еще продолжаются! Это перемены в нашем миропонимании, мышлении, они пробуждают и стимулируют ту высокую, жизненно необходимую духовность, которую Блок называл «чувством пути» — ощущением востребованности, призвания и целеустремленности. Сошлюсь на известные и близкие мне примеры.

Едва ли не сразу после горбачевской «косметической» перестройки, сиречь псевдодемократической перелицовки советского тоталитаризма, в Казахстане оживилась незаурядная философско-публицистическая мысль. Причем не только в работах непосредственных поборников этого жанра — Н. Масанова, С. Куттыкадама, И. Зариповой, С. Колчигина, А. Кодара и др., но и писателей, литературоведов и критиков.

Они тоже почувствовали непреодолимую тягу к прямому бескомпромиссному диалогу о самом главном. Это, например, сборник, граждански острых статей нашего классика А. Нурпеисова «Возвышая наши святыни», филоософско-историческая монография о России и Казахстане Вл. Берденникова «Конец века», его же книга о философии личности «Третий человек», коллективный сборник писателей и филологов «Евразийский талисман», книга художественной публицистики М. Симашко «Дорога на святую землю», статьи К. Кабдрахманова. В этот же ряд я поставил бы даже такие собственно литературоведческие книги, как «Иппокрена» Мурата Ауэзова и «Лики слова» Г. Бельгера. Их авторы, несмотря на специфику своего материала, тоже предприняли «хождение к колодцам времен» — таков уточняющий, философско-маршрутный подзаголовок ауэзовского исследования.

Эта философско-публицистическая, культурологическая тенденция особенно заметно проявилась в творчестве двуязычных казахстанских писателей-маргиналов, скажем, от О. Сулейменова до Б. Канапьянова и Д. Накипова. Наши билингвы, с их нелегкой исторической судьбой и обостренным вниманием к злобе дня, пожалуй, раньше и глубже других писателей выразили духовное напряжение переходного «критического десятилетия» (Н. Назарбаев). В эпоху утерянного социального заказа, замещенного стихией рыночного масскультового самиздата наши писатели стремились расслышать и не исказить голос большой истории, ответить на ее главные запросы.

Предлагаемые заметки не претендуют на полноту картины современного литературного процесса, в них всего лишь фиксируются и осмысливаются «литературные факты», уже ставшие предметом серьезного внимания общественности.

«НЕ В ОДИНОЧКУ МЫ ДВИЖЕМСЯ К ЦЕЛИ»

Название книги Шуги Нурпеисовой — «Пробуждение волны» 1998) можно воспринимать как итоговый образ-символ: волна духовного возрождения налицо. Сама же книга — одно из непосредственных явлений этой волны. А как же иначе? Не только начало нового Казахстана, но и конец уже старого катастрофного XX века пробуждают эту волну — волну надежды и радости: «Обнимитесь, миллионы!»

Если в периодике 80-90 гг. многие статьи этого автора воспринимались как пионерски бесстрашные — так сильно звучала в них абаевская взыскательная и возвышенная любовь к своим соотечественникам, то теперь, собранные под одной обложкой и прочитанные в контексте других авторов, они свидетельствуют о том, что голос Шуги, ее мысли и отвага — это наиболее яркое доказательство новых и, главное, многочисленных усилий казахстанской культурной элиты наметить пути в наше общее будущее.

Парадоксально-остроумной рецензией на эту книгу является открывающее ее предисловие Л. Аннинского. Книга — действительно «большой джихад» Шуги, призыв к «огненному очищению собственной души». И хотя Шуга считает себя больше литератором, чем публицистом, книга ее, как программа или манифест казахского национально-культурного самоопределения, — это, прежде всего, сплав философии, публицистики, культурологии, отчасти даже политики.

Начинает Шуга с литературно-критических, вполне профессиональных статей и рецензий, но в подвижническом своем нетерпении и патриотизме тут же забывает о них, устремляется к проповеди немедленного и кардинального нравственного совершенствования, духовного преображения и оздоровления на путях возрождения национальных традиций, вечного авторитета Ислама, духовной элитарности и других общечеловеческих ценностей. Это экстатическая, местами запальчиво противоречивая книга. Конечно, легче указать на язвы нашей современности, на неправильность и неправедность нашего бытия, искаженность духа и целей нашего пути, нежели предложить конкретные меры и рецепты «выздоровления». И Аннинский прав, заключая сво предисловие тактичным предупреждением против соблазна «малого джихада» (борьбы с неверными).

Но Шугу прежде всего интересует религиозная основа духовного бытия. Божеское или человеческое дает правильные ориентиры нашего движения и нашей подлинной свободы? Вот как ставится вопрос, и здесь Шуга принципиально совпадает (невольная, но естественная перекличка!) с конструктивной идеей Вл. Берденникова о том, что только религиозный, абсолютный идеал — Бог — открывает нам реальные и одновременно конкретные пути нашею духовного, социального и даже экономико-политического «выздоровления». Шуга утверждает в смысле идеала, по-моему, то же самое, когда пишет: «Человек — это зеркало, в которое глядится Бог». Вот точка отсчета, которая помогает, по ее же собственным словам, «скорей растить людей духа», чтобы «национальное стало действительно синонимом общечеловеческого». Но когда Шуга опускается с горних высот на почву реальности, конкретных фактов, она впадает порой в некое странное ослепление. Нет, она не навязывает практических советов самовоспитания, как И. Зарипова. «Терпимость, польза изящного и смешного» — это все же нечто умозрительное. Быть может, конкретнее звучат ее призывы соблюдать пост и намаз как «религиозную гимнастику для души (соулбилдинг), ее инвективы против женщин, «задраенных платками» — ритуал не должен быть «омертвелой догмой». Ссылаясь на Э. Фромма и, конечно, на главного своего учителя Р. Генона, она проповедует любовь как один из важных стимулов национального возрождения. «Так бояться общения с чужой культурой можно, если уж вовсе не доверять жизнеспособности собственной». Однако примеры такой «любви», духовного межнационального взаимопонимания в ее книге как бы забыты: на всю книгу — один Г. Бельгер («Разве не больше он казах, чем многие из нас, казахов по происхождению?»). Сказано весьма самокритично по отношению к казахам, вероятно, эта «строгость» позволяет Шуге сказать и по адресу казахстанского русского интеллигента, что он «обречен на неполноценную, вычитанную, схоластическую духовность, на творчество в пробирке». И более того, «… сегодня в Казахстане именно казаху ближе и доступнее идеи и пафос русской культуры, чем русскому». На этот парадокс отвечает своей вариацией А. Аннинский: «Парадокс, но русским в Казахстане идеи и пафос русской культуры еще более ЧУЖДЫ И НЕДОСТУПНЫ, чем казахам, поддавшимся этой общей порче». Восстановил, так сказать, справедливость. Ну, с Аннинского, конечно, спрос меньше — он только изредка наезжает читать лекции в Кустанайском университете, хотя в связи с Бельгером он справедливо утверждает, что «было СОВМЕЩЕНИЕ культурных корней, благотворное для обогащения духа» (выделено нами — В.Б.). Было и будет, и не Аннинскому все же судить о роли и сути русской интеллигенции, по его словам, «застрявшей (?!) в Казахстане», «главном носителе амебного псевдосуществования»...

Если Шута в своей опрометчивости и соблазне отрицания, надо понимать, советской интеллигенции достаточно строго спрашивает с нынешних казахстанских русских, то Аннинский попросту оскорбляет своих соотечественников, а заодно и казахов. В итоге и та, и другой вычеркивают из духовной истории Казахстана имена русской творческой элиты, немало поработавшей на обе национальные культуры и продолжающей эту работу, несмотря на значительный эмиграционный отток. Назовем для общего сведения и контроля имена, которые, будем надеяться, надолго останутся в истории и независимого и демократического Казахстана: И. Шухов, М. Зверев, Ю.Домбровский, М. Си-машко, Н. Раевский, А. Жовтис, П. Косенко, Н. Ровенский… Некоторые казахские имена, правда, Шуга упоминает только в своих литературнокритических эссе, но как мало — Т. Ахтанов и А. Кекильбаев! Казахстанскому читателю, конечно, нетрудно будет назвать десяток-другой казахских писателей, ученых и общественных деятелей советского и постсоветского периода, к которым, конечно, словосочетание «карликовый интеллигент» никакого отношения не имеет. Так что «анафема», прозвучавшая по адресу казахстанской интеллигенции, — это скорее всего риторическая гипербола негодования. При всей ее заразительности и благородном пафосе в книге все-таки больше участия и тревоги, которые настойчиво напоминают всем казахстанцам, что им, конечно, по пути с Шугой Нурпеисовой.

СТЕНОГРАФИЯ ДУШИ БАХЫТА КАИРБЕКОВА

Не будем сетовать на трудности эпохи перемен, на общественное равнодушие к литературе. Даже на то, что писательский труд был и будет всегда тяжелым, как всякая другая работа духа, в принципе неоплатным трудом. Пушкину или Абаю должны быть благодарны, причем всегда, не только соотечественники их, но и все человечество.

И потому в нашей сегодняшней смуте и бедности будем иногда хотя бы краешком сознания радоваться тому, что мы не утратили еще способности воспринимать новую книгу как праздник, как залог и свидетельство нашего неуклонного движения к нашим звездам...

Бахыт Каирбеков переводит на русский казахскую литературу, изучает культуру и философию Востока, снимает фильмы, но в первую очередь он поэт, который каждой своей строкой утверждает, что «нет чужих среди людей», что поэтическое слово так же бессмертно, как и человеческая душа: «Уйду, а душу на рассвете внесут в пеленках в чей-то дом..»

«Части целого» Б. Каирбекова — это избранное в двух томах, включающее стихи, прозу и переводы, датированные 1998 годом. По своему содержанию и композиции — это единая, целостная книга. Прежде всего, книга итогов, раздумий и сомнений, прозрений и ошибок (имею в виду не опечатки, которые все-таки есть). Книга лирико-философского самопознания. В ней есть страницы высокой просветительской традиции в духе Абая, легко вызывающей в памяти и созвучный пушкинский мотив: «И горько жалуюсь и горько слезы лью, Но строк печальных не смываю...»

Самопознание у Бахыта — это путь в мир через себя, свои чувства и мысли, через свое поэтическое слово. Это поиск большою мира и его смысла — в прошлом и настоящем. Потому что и в постсоветское время вся творческая деятельность Бахыта (не только в литературе, но и в кино, переводе, в поэтической филологии и этнографии) вдохновлялась идеей личностно-национального самоопределения — познания космоса казахской истории и культуры, ее главных бытийных координат: мир кочевника как углубленное традиционное восхождение к Небу, приближающее его к Земле, к материальному лону живой жизни.

Скромный заголовок «Части целого» пронизан именно этой идеей метафизической связи Неба и Земли, Человека и Природы, Искусства и Жизни. Только в составе Целого — Часть обретает свой смысл, утрачивает свою случайность и одиночество.

По-читательски радует и другое. Книга монтажно режиссирована таким образом, чтобы ее можно было читать с любой страницы, чтобы в любой ее части — строке, стихотворении, цикле, дневниковой записи, даже в шрифтах и цитатах — присутствовал звук и смысл Целого, сердечное биение авторского духа. Это в подлинном смысле слова авторская книга, в которой автор присутствует во всем — от цвета обложки до положенной теперь благодарности своим спонсорам — братьям Ахмеджановым.

Примечательная и несколько неожиданная, может быть, эвристическая особенность этой книги еще и в том, что, будучи в основном лирико-исповедальной, она еще эпически многоголоса. Она со всех сторон открыта жизни — ее звукам, краскам, идеям, судьбам и характерам. Персонажами ее являются многие реальные современники поэта — как ушедшие из жизни, так здравствующие поныне (Т. Мадзи-гон, Л. Шашкова, А. Арцишевский, В. Антонов), родители и близкие родственники, друзья-писатели, физики и лирики… Никто из них не обойден добрым словом, сокровенной строкой, живым участием и дружеским бескорыстием автора. Многие из них говорят собственными голосами — в интервью и беседах, в своих размышлениях о творчестве поэта. Это живое многоголосие — словно казахская юрта, полная самых дорогих и единственных гостей, спутников жизни, соратников и единомышленников.

И если не все они казахи и кочевники, то их присутствие под шаны-раком поэтического дома Бахыта лишний раз свидетельствует о том, что и сам он, хозяин, движется к цели вместе с любимыми, как писал Поль Элюар.

А цель эта грандиозна. В финале книги, на пороге своего поэтического дома Бахыт напоминает своим читателям:

«Мы — кочевники в Космосе Мироздания. Мы выходим на планетарное мышление, придя к идее Земли — как общего дома, но мы готовы покинуть ее и пуститься в новый путь. Наша одиссея должна пропуститься в новый путь. Наша одиссея должна продлиться в космосе..

… Осознав эти истины (законы кочевания — В.Б.) можно выходить в Путь-Дорогу, которой нет, и не будет конца».

Для своей юбилейной книги «Дневник» (Алматы, 2003) Бахыт отобрал короткие и емкие стихи, которые по традиции можно называть лирическими миниатюрами. Но дело, конечно, не в названии. К такой форме всегда тянулась душа поэта, его тонко мыслящее лирическое «я». Если читать подряд его стихотворные сборники («Осенний диалог», 1978, «Глагол жить», 1982, «За живою водой», 1986, «За решеткой строк», 1996, «Части целого» 1998), среди жанровой многоликости его поэзии будет с очевидностью проступать это тяготение к лирическому сгустку, едва ли не к афоризму, за которыми чувствуются великие поэтические традиции Абая и Басе, Такубоку и Превера… Но сам Бахыт считает, что стихи надо писать как письма к другу, правда, без привычных «здравствуй» и «прощай», но с предельной откровенностью и нежностью. Не потому ли такие стихи как бы не обязательно заканчивать, да и сами по себе они как будто и не требуют продолжения?

Я люблю ночные шепоты дождя,

Шин далеких краткое шуршанъе...

Жду. Как будут кто-то и меня

Ожидает и хранит молчанье.

И не важно расстоянье дня,

Расстоянье нашего молчанья,

Главное, что ют-то и меня

Ждет сквозь это гулкое шуршанъе.

Сразу за одной лирической записью идет другая, как бы подхватывая ее тему или настроение. Это напоминает еще и дневник, который для Бахыта всегда является творческой лабораторией и глубокой личной исповедью. И вот в соединении афоризма, «письма» и дневниковой записи открывается секрет этого маленького избранного Бахыта Каирбекова.