Страница - 24

КРИК, БЕГУЩИЙ ПО БУМАГЕ, — НЕ УБИЙ!

Дюсенбек Накипов

Поэт давно и вдохновенно работает в казахской литературе. Он с самого своего дебюта мало походил на других, больше на самого себя. Может быть, потому, что он старался писать лучше меньше, чем хуже. Две его поэтические книги, всего лишь, «Вечер века» и «Песня моллюска» были сразу отмечены как несомненный литературный факт и сделали его литературное имя «фамилией нового содержания» (Пастернак). Его лирическая исповедь тоже поднимает всегда извечную и безысходную тему трагического раскола мира и души, но и она с самого начала звучит у него по-своему. Глубина мысли, масштаб и парадоксальность ассоциаций органично сливаются с глубинным изяществом стихотворной формы, смелым экспериментом, настойчиво размывающим границы стиха и прозы, литературы и жизни.

Вторая книга Д. Накипова «Песня моллюска» (Алматы, 2000) выверена вся, как балетный танец, до последнего па, т.е. последней буквы и строчки. Каждая из ее семи частей — это лирическая мозаика. Если хотите — танец жанра: «поэма контрапункта», «поэма-цепочка», «полилог» и т.п. Пусть критик ломает голову о сущности этих виртуальных поэм, которые представляют собой попросту стихотворные разделы книги. Читатель об этих «поэмах» через две страницы забывает, но ему приятно — с ним говорят на высоком языке искусства, и поэтому «Песня моллюска» у нас в Казахстане едва ли не уникальный случай: читателю показывают стихотворную экзотику, может быть, повышают его общелитературный уровень

Но, уходя на глазах читателя в форму, изящно танцуя формой (Виктор Шкловский признавался, что он «танцует наукой» ), Накипов изгоняет из своей книги уныло-банальные жалобы на судьбу и сетования на социальную несправедливость. Книга его тоже грустна, в ней немало ламентаций и привычной лирической ностальгии о несбывшемся. Но в отличие от многих других вполне приличных книг «Песня моллюска» есть книга мощного и целеустремленного преодоления, даже разоблачения нашего постсоветского менталитета — растерянности, опустошенности, безверия и главное — равнодушия. Говоря на языке автора, — это «книга ответа», когда литература, поэзия превращается в сгусток большой жизни-истории: «Она (книга — В.Б.) начиналась еще до рожденья поэта. Это древняя память и вера — в карлагах, каржасах и выстрелах века творилась, как реквием-танец, история...»

Так значит все-таки гражданская линия в изящной упаковке, как в советские времена? Нет, это гражданская лирика нового, нашего времени — времени «вечера века» (так называлась первая книга Накипо-ва 1996 года) и неясного утра века грядущего. А «упаковка» в данном случае — поиск не литературы, а нравственного и духовного искупления для нас, героев рыночной эпохи. Поиск под видом пробы разных форм и приемов, т.к. «мысль изреченная есть ложь».

Самоощущение нашего современника Накипов называет точными и бесстрашными словами, говоря не столько образами, сколько оголенными, как провода под током, словами единственными. «В наших венах формируется аура разочарования», «мы попали в дыру», «потерялась логика среди правильных чисел», «время настигает меня, в котором изгой я», уставший от «юродства», уставший «быть лишним». Это не констатация фактов, а безусловные и горькие итоги, кричащие последними вопросами: «Объясните всеобщий закон обмеления/ морей и помыслов?» «Что делать нам и тем, кто стоит вне этой сноровки рынка?», «Любимая, ответь на этот крик, /зигзагами бегущий по бумаге!». Это отважная попытка не только спрашивать, но и отвечать.

II.

Дюсенбек любит совпадения и в собственных мыслях, и вокруг себя. Не придавая им мистического значения, он ценит, прежде всего, их бытийные переклички, их духовную бинарность, т.е. близость и родство их внутреннего смысла. Об этом, пожалуй, говорит каждая строка новой поэмы «Близнецы», опубликованной «Республикой — 2000» с необычайной по нашим временам газетной щедростью, а главное прозорливостью. Кто читает сейчас поэмы и вообще стихи, кроме самих авторов и их терпеливых друзей?.. А эту поэму прочтут, пусть даже не всю, с середины или с конца — таких поэм давненько мы не читали.

Но вот, что замечательно в связи с нашей общей любовью к совпадениям и перекличкам. Известный писатель Валерий Буренков, предваряющий публикацию «Близнецов», сравнил свое впечатление от нее с тем незабываемым восторгом признания, какой вызвала в свое время поэма Олжаса Сулейменова «Земля, поклонись человеку». Должен признаться: и я совпал с Буренковым (кто еще?). Между прочим, минуло 40 лет, как в мае 1962 года мы услышали, а потом и прочитали эту замечательную вещь, которая давала выход чувству нашего освобождения — космического, а значит духовного.

Пусть по контрасту, но поэма Дюсенбека дает выход общечеловеческим чувствам горя, страха, соучастия, вызванных трагедией 11 сентября в Нью-Йорке. Поэма Накипова, как и поэма Олжаса, аукаются в сознании неравнодушных читателей потому еще, что «Близнецы» — это новый художественный взлет казахской поэзии, которые, конечно, случаются не часто. Но в данном случае символично многое совпало: новый поэт является не просто на пороге нового века, но, прежде всего, в «его минуты роковые» на грани новой войны и новой катастрофы хрупкого мирового согласия. Опять же по контрастной аналогии с поэмой Олжаса я подумал (и как скоро оказалось, не только я): эту поэму Накипова можно было бы назвать наоборот — «Человек, поклонись земле» — природе, истории, религии, культуре, лепившим из тебя Человека!

Будем считать, что все эти аналогии-переклички (писательские и читательские) не случайны, потому что никто не повторял и не подслушивал друг друга. Просто поэт Дюсенбек Накипов наконец выразил то, от чего уже давно корчилась и наша «безъязыкая улица». Это означает, что эхо болевых поэтических перекличек уходит гораздо дальше поэмы Олжаса, к началу XX века, заставляя вспомнить такие трагические вещи нашей недавней советской эпохи, как, «Двенадцать» Блока, «Лебединый стан» и «Поэму воздуха» Цветаевой, «Про это» Маяковского...

Такие произведения, по признанию самих авторов, изливаются сплошным потоком, создаются в каком-то высшем озарении, когда поэт болен не физически, а иначе, от сознания мирового удушья, или, по Блоку, от «отсутствия воздуха». Этот специфический недуг присущ только подлинным творцам, и он всегда неизлечим, поскольку неизлечим наш мир, наша социальная экзистенция. А выход, как известно, к сожалению, только один — по Гейне, от зубной боли в сердце лучше всего помогает порошок Бертольда Шварца.

Менее всего «Близнецы» — лирический отклик на «рапидно обрушившиеся» на наших телеглазах два «близнеца» ньюйоркского ВТЦ. Это не только плач по невинно убиенным вообще, не только возмущение жестокостью мирового терроризма. «Гроздья гнева» созрели быстро, и уже через два месяца превратились в гроздья бомб и снарядов, накрывших Афганистан, а потом и Ирак. Око за око — по старой привычке.

«Близнецы» можно читать и как философский памфлет, и как лирически окрашенную публицистику, и как лирическую исповедь самого автора поэмы, наконец, как «хаос-хронику терроризма». Мне же кажется, что, собственно, в главном художественном задании автора — это антипоэма, которая созидается и тут же на глазах у читателя распадается на самостоятельные куски и сюжетные линии. Она и названа автором «виртуальной», причем «на фоне сверхреальности». Главный ее композиционный секрет, по-моему, все-таки в том, что «постройка» очень устойчива и четко выполняет задачу трансформации традиционного лиро-эпоса, каким является жанр поэмы, — в «терродастан», в крик боли, как всегда у Дюсенбека, «бегущий по бумаге», т.е. воспринимаемый и глазом, и слухом, и всеми нашими нервными окончаниями. Здесь этот «крик», сквозная лирическая тема, пульсирует как главный болевой нерв: откуда и зачем это терробезумие, уже поставившее мир на грань библейского Апокалипсиса?..

Нам ли, современникам и потомкам XX века, удивляться террохро-нике Накипова за 50 лет, когда она начинается, как сам он свидетельствует, с библейского распада не только кровного, но и духовного братства (Каин и Авель), с нарушения жизнеобеспечивающей гармонии близнечества? Каждый из нас может эту хронику дополнить множеством своих терропримеров. Так что образование государства Израиль на земле Палестины — это рке давно рядовой факт, оправданный в сюжете поэмы разве что своей библейско-евангельской аллюзией — расколом внутри собственно этнических братьев-семитов. Самое страшное, считает поэт, в том, что все мы так или иначе пошли «от этого парня» (Каина — В.Б.), потому что эти «терровойны» сидят в наших жилах. В нашу близнечную человеческую суть «неразрывно вросло» каиново начало — злодейство, за которое мы должны благодарить всю нашу общественную систему:

Мой большой близнец, государство,

За терронауку твою благодарствую!

У тебя теперь таких близнецов

На земле — легион...

Скоро откроет свою школу ООН...

Зло, искореняемое злом, чревато только усилением и умножением зла. «Занятная логика, — констатирует автор… — В этой школе НАТО выучились новые террористы и среди сербов и среди албанцев». И вводит еще один термин, а в плане литературоведения —новый жанр, понятие «терродастан». Так называется на его языке «виртуальная поэма» об ужасах и хронике терроризма.

Быть летописцем этой «сверхреальности» значит признать ее изначальное безумие, которое в терродастане Накипова подчеркнуто, как у Гоголя в «Записках сумасшедшего», особым, полуфантастическим календарем нового «кровавого века»: числа здесь даны в обратном порядке, названия месяцев подозрительно заумны (Сантай, 2991, т.е. 1992; Трокарь, 3991, т.е. 1993 и т.п.). А точка отсчета, начало этого века — Ньюарь, или 11 сентября 2001 г., авиаатака «близнецов» ВТЦ. Быть может, автор терродастана видел в обратном порядке исторических дат мистическую символику ркаса того, что в наше время происходит? Разница небольшая: «не плоть, а дух растлился в наши дни», и потому обратная символика чисел есть намек на некий зловещий признак всеобщего помешательства, уходящего в далекое прошлое… На изображении этого ркаса можно создать, конечно, только антипоэму.

«Близнецы» живут и глубоко входят в сердце читателя не «хаос-хроникой», которой, видимо, несть начала и конца. Поэма живет, и всякий раз все более полно и органично, за счет мощной лирической темы самого автора дастана — человека и поэта Дюсенбека Накипова. Не будем называть его лирическим или иным героем, перед нами не литературный, а живой человек, наш современник. Литературные приемы обобщения здесь как бы не выдерживают своей условности: автор открыто, не прячась ни за какими масками, предстает перед нами в своем собственном лице и собственной речи. Простим ему эту распространенную теперь слегка наивную условность! Поэт вовремя спохватывается, что его читатель (конечно, не любитель масскульта) может слишком быстро «терронасытиться» даже малой хроникой преступлений против близнечной природы человечества вообще (разве Адам и Ева не самые первые в человеческом роде близнецы, созданные друг для друга?). Спохватывается и откровенно признается: «Уф! Отдохните от терродастана. Прочитайте просто стихи».

И вот здесь-то, в промежутках между самыми кровавыми примерами людского взаимоистребления, мы погружаемся то в интеллектуально-дерзкую и глубокую, то печальную — прекрасную стихию лирики Накипова, дневниково и житейски приземленную, удивительно сокровенную и пронзительную по своей художественной сути. Сама по себе она обращена, даже в своем гневе и печали, к друзьям и близким, а через них ко всем, кто не разучился еще читать стихи. Да читают и да слышат исповедь души тоскующей от общей боли мира!

Но есть и в нас святая злость,

когда и богу мы, как в горле кость:

хоть и нельзя противу бога...

Бедняга, он души

случайный гость.

Кто донесет мне — «Ась!»

— святую весть,

Что я еще на свете все же есть,

чуть больше, чем,

как если б не был,

и никому не смог

до смерти надоесть.

Скажи, тебе смешно? Мне иногда,

когда в ночах моих сестра-звезда

так хороша одна, и наши души

сошлись на миг, по имени «Беда».

А кровь еще темна, еще сильна

и далеко до слез.

Чуть-чуть до дна.

Куда идти? За грустью бедной

нет сил, но все ж осталась лишь она.

Одна...

Что больше всего трогает в этой гражданской поэтической исповеди?

Больше всего — добровольное, быть может, космополитическое стремление принести свои «этнические черты» в жертву и в залог свободы и любви, чтобы «построить мост из расового рабства к свободе гражданина всей Земли. Пусть это только дым добротно добрых слов с оттенком окровавленной зари, но это мост по имени — Любовь...».

Поразительна лирическая рефлективность его души, обнимающей весь мир и почти все несчастное человечество от Америки до родного Казахстана. Души, аппелирующей ко всем идолам и богам мировой истории вплоть до великого Тенгри. Душа эта, взывающая к добру и согласию, к истинному близнечеству, в котором всегда отражается твое другое «я»,— умна и чужда обычных самообольщений-упований, так сказать, на конечное торжество и т.д… Очень это ответственная и очень опасная позиция поэта, которую выбирает и отстаивает в своей поэме Дюсенбек Накипов — «быть посреди, когда раздвоен мир», т.е. «не выбрать меч и месть». Он прав: «тебя и те, и те убить имеют право» за то, что до сих пор не выбрал символ веры, безвольный наблюдатель, антихрист и капір».

«Ненасилие!» — вот его вопль и призыв, заклинание и вера, и, может быть, еретичество в свете последних террофактов. Во имя ненасилия Дюсенбек обращается ко всем богам и пророкам от Тенгри до Мухаммеда, заклиная каждого: «Мы — близнецы. Не мсти». Иначе война, и, может быть, рке война. Альтернатива только одна — «самый трудный на земле полилог: Человек, Человечество, Вечность и Бог!»

А у поэта, как всегда, один выход: не утешать и не утешаться, а всякий раз признавать извечное, всегда безысходно-мистическое совпадение: когда болен мир, то вместе с ним, пусть вдали от огня и крови войны, стенает и страждет душа поэта.

Впрочем, есть еще вера в хорошие приметы… Да помогут они близнецам остановить безумие самоубийства!..

Предварительные выводы

1.Самоочевидным можно считать факт возросшей творческой активности и самобытности казахстанского художественного билингвизма в «критическое десятилетие». Количественные показатели (при всей их впечатляемости) теперь уступают место качественным. Это выход за рамки собственно художественной литературы — в области публицистики, литературной критики, истории и философии. Это расширение интереса к этно-кулътурной сфере (мифо — и лингвопоэтика), стимулированное не только известными работами Олжаса, но и в особенности началом эпохи независимости. Центральной стала идея национальной самоидентификации казахов и других национальностей, скажем, немцев и даже русских, прежде всего «застрявших» в Казахстане, несмотря на сильную тягу к исторической родине и потерю статуса «старшего брата». Возрос интерес к переводу и исследованию казахского героического эпоса («Кыз Жибек») и «возвращенной» литературы /Шакарим, Магжан, Байтурсунов, Букейханов...).

2. Казахские писатели-билингвы, вопреки некоторым колебаниям, обидам, идеологическому давлению, выстояли, не изменили своему главному творческому призванию «представлять мировую культуру в своей и свою — в мировой» (О. Сулейменов). Маргиналъностъ стала их осознанной творческой судьбой, долгом и совестью. Причем национальная идентичность приобрела у них характер космополитического кочевничества, а «двойное культурное гражданство» стало символически ассоциироваться, возможно, с идеей универсального природно-духовного близ-нечества (Д.Накипов). В связи с этим наблюдается и движение к полному, двустороннему двуязычию: на казахском языке уже выпустили свои сборники Б. Каирбеков, Б. Канапьянов, пишет теперь и на казахском А. Кодар, заявивший в недавнем интервью: «Я билингв в полном смысле этого слова». Достаточно часто как публицист выступает на казахском языке и Г. Бельгер. Как видно, в социальный заказ новой эпохи теперь входит и это «встречное движение» Да пойдет оно на благо общереспубликанского распространения государственного языка!

3. Добрым знаком социальной востребованности наших билингвов можно, например, считать появление журнала А. Кодара «Тамыр» («Корень»), главной идеей которого стало понимание того, что «настоящее здесь-бытие неотделимо от бытия-в-мире». Это остросовременный, философски плюралистический печатный орган, которого у нас в Казахстане еще не было. О нем, как и о его, разнообразно талантливом редакторе, конечно, нужно говорить отдельно и особо. Можно только радоваться отваге, с какой А. Кодар говорит, например, о приоритетных идеях современного национального самосознания. Они — «в преодолении комплекса национальной неполноценности и национальной исключительности в казахской прессе, — подчеркивает он, — меня зачастую упрекают в космополитизме, но если бы я довольствовался отечественным меню, я бы умер с голода» («Книголюб», 16-31 марта 2003).

Вопреки известной восточной мудрости, наверно, это особое, так сказать, историческое везение для художника — жить и творить в эпоху перемен.

Блажен, кто посетил, сей мир

В его минуты роковые!

Не просто «счастлив», как было у Тютчева в первом варианте, а «блажен», т.е. в высшей степени счастлив.

Кто знает, может, и наши писатели «средь бурь гражданских и тревог» вдохновлялись высоким и горьким блаженством сопричастности к истории своего народа, счастьем поиска смысла «отдельного и общего существования» (А. Платонов) — спасительной идеей человеческого со-бытия, освобождающей из плена безысходной вражды, отчаяния и одиночества..

1999 — 2004