Страница - 23

«ТЫ ЕСТЬ Я»

Любовь Шашкова

Ее имя встречается в нашей центральной прессе едва ли не каждый день, особенно в «Казахстанской правде» и «Ниве». Ее репортажи, интервью, статьи не читаются, а проглатываются, как самые вкусные вещи, потому что написаны замечательно ясно, увлеченно и всегда по стоящему поводу. Как фельетоны Булгакова или рассказы Гайдара. Самые разные представители творческой интеллигенции РК — писатели, художники, артисты и режиссеры, ученые-гуманитарии — благодарны ей не просто за внимание, но прежде всего за живой глубокий интерес к их творчеству. Она не просто что-то сообщает, но моментально увлекает читателя за собой — в мир вдохновения, фантазии и красоты.

Но о самой Любови Шашковой — прекрасном и многогранном поэте написано так несравненно и несправедливо мало, что, кажется, главное ее — художественное дарование как бы отодвинули на второй план, оставили за кадром ее публицистики. Помимо дежурных рецензий и юбилейных поздравлений, остались разве что глубокие статьи ее литературной «мамы», наставника Руфи Тамариной и некоторых друзей, соратников по поэтическому цеху. И это за тридцать лет ее жизни и творчества в Казахстане! Каюсь, давно собирался писать о ней уже без всяких поводов, накапливал впечатления от нечастых ее сборников, пока не пришло сознание того, что поэзия Шашковой, также как В. Антонова, И. Потахиной, О. Постникова, Н. Черновой, О. Шиленко, Д. Накипова, Б. Канапьянова, Б. Каирбекова, С. Ускенбаевой — это несомненный литературный факт переходного времени, без всяких скидок на так называемую «женскую лирику».

Но и повод, как обычно, не заставил себя ждать. Вышел ее итоговый сборник «Из трех книг», (2000), представивший ее поэтический облик с большой полнотой и характерностью — в развитии и сокровенной цельности «необщего выраженья».

Вот об этом и хотелось поделиться с читателем, неравнодушным к лирике непоэтичного, рыночно-террористического нашего времени.

Если хотите — возвращаю долги, но на самом деле хочу понять, в чем художественная тайна, обаяние негромкой, но глубокой, всегда взволнованной поэзии Любови Шашковой.

* * *

В своей художественной этно-культурной сути это очень своеобычный поэт (не говорю поэтесса, памятуя завет Цветаевой: поэт или не поэт, но не поэтесса). Даже у нас в многонациональной литературе Казахстана, где этно-культурная маргинальность так тесно пересекалась с катастрофами и судорогами XX века, что стала уже привычным способом бытия и быта — на скрещении и перепутье, на обочине, но бок о бок, «узнаваясь в другом».

Я не придавал этому значения, но ошибался. Если называть Шашкову «билингвом» как-то еще непривычно, то в двойном культурном гражданстве ее сомневаться не приходится.

Да вы только присмотритесь к ней — статная, солнечная блондинка явно северо-западного европейского происхождения, с певучим голосом и царственными жестами! А сколько доброты и доверия в ее улыбчивых глазах и в музыке целительного смеха!..

Родина Шашковой — Беларусь, где прошли ее детство и юность, с трагическим наследием войны в судьбе родных и близких, с неизбывной кровной тягой к этому болотно-суглинистому краю. Ее поэзия начинается с благоговейного преклонения перед этой землей и держится, собственно, прежде всего на нем («Ах трава-мурава Моего деревенского детства», «Маме», «Примета», «На Березине»), Этот главный запев и лирический кровоток, определяющий изысканную непосредственность и внятность ее стихотворной речи, открытость ее белорусско-русской духовности. Колдовские мотивы славянского язычества и, может быть, рискованное погрркение в историю Киевской древней Руси, причем в двух художественных вариантах — русском (поэма «Рогнеда») и белорусском (перевод поэмы Янки Купалы «На кутью»). Душа велит писать — неутоленный порыв к постижению смысла общерусской истории. Напоминание о нашем многовековом родстве, которое в новые времена стало все более односторонне попираться. Не на это ли намекает святочная поэма Я. Купалы: «Нет, не погибнет тот народ, Что жаждет солнца, славы, песни./ Час пробркдения пробьет,/ И к новой жизни он воспрянет». И не о том же говорится в скорбно-патетическом эпилоге «Рогнеды»: «Но где, Рогнеда, ты сейчас?/ Пусть Гориславою вернется./ Пусть подивится горькой славе/ Земли своей.../ Чтобы сказать: воскресни, человечий дух/. Велик ты, человек, — не слаб».

Даже такую строгую и стихотворно искусственную форму, как «венок сонетов» («Повторение пройденного»), Шашкова наполняет самым земным гражданским содержанием — исторические и нравственные уроки войны, объединяющие все народы бывшего СССР — «И у могил родных и дальних плакать/ Во век нам разучиться не дано».

Вот так. От лирики малой родины, своей деревни Василвки к эпосу расколотого современного мира, потому что все должны быть «соедины»: и, например, чернобыльские облака «… над белорусским краем/ Над Василвкой расстреляли./ И вот несет она в глазах/ За нас с тобою взятый страх...»

* * *

Ну, скажет кто-нибудь в сердцах, и причесал: совсем под Маяковского или Пабло Неруду! Отнюдь. Мощное, эпически свободолюбивое начало как раз в духе белорусской классики (Я. Купала, 3. Бядуля, П. Бровка, М. Танк и др.), а художественное возрождение национальной истории в сегодняшней литературе белорусов, как и казахов, — народов испытывавших колониальный гнет на протяжении нескольких столетий (!), — совершенно закономерно, и говорит само за себя.

Литературная и гражданская маргинальность Л. Шашковой не обезличивает ее как представителя своей национальной культуры, а как раз напротив — усиливает ее художественную самобытность. Распространенная сейчас, даже модная космополитичность инонациональных и автохтонных маргиналов рке теряет свою остроту, так как расплывается в самых общих и рке расхожих формулах, как, «граждан мира» «человек всего человечества» и тому подобное?.. Например, такому стопроцентному космополиту, как Б. Кенжеев, совершенно обрусевшему казаху, все-таки приятно было, когда я назвал его «летучим чимкентцем» (так сказать по месту рождения, хотя правильнее было бы, наверно, — «летучий канадец», по месту постоянного проживания).

Что из того, что Шашкова у нас в Казахстане считается русским поэтом? Это, наверно, для простоты дела или, может быть, по ее собственному желанию, не знаю. Василь Быков писал в основном на русском, хотя назывался белорусским писателем, проживавшим под конец жизни в эмиграции.

У Л. Шашковой язык творчества (безукоризненно русский) все равно получил и предметно-словарную и внутреннюю духовную прививку исторической «батькивщины» И это только украсило и обогатило как ее русский язык, так и ее художественный мир. Посмотрите, с какой любовью, ностальгией и органичностью живут в ее лирике белорусские топонимы: Василвка, Хатынь, Брест, Буг, как обыгрывается образ Бусела-аиста в стихотворении «Ванька-Бусел», предваряемом эпиграфом «Побачь, побачь, — узнов буслы лятять...», в стихотворении о трагической судьбе дядьки Ваньки по кличке Бусел. И разве не символично-любовно звучит финал стихотворения о солдатском письме из Бреста — даже в наше время:

А мама на другом конце страны

Прочтет меж строк, что ей одной известно:

— Как хорошо.

Пришло письмо из Бреста.

А значит все в порядке.

Нет войны!

* * *

Ну а теперь, конечно, и о том, без чего подлинная лирика не существует, в том числе и женская (уже, пожалуй, независимо от 5-го пункта авторской биографии).

О том, что Маяковский под конец жизни не хотел называть своим словом и заменил прозрачным эвфемизмом «Про это» — во имя правды, во избежание компрометации самого святого.

Хотя где тут истина и в чем святость (и существует ли она вообще?), ибо с одной стороны все может кончиться убийством любимого человека, как в «Балладе Редингской тюрьмы», или гибелью поэта-максималиста, как у Маяковского, а с другой — жалким фарсом, как у Гейне — «ах, она мне надоела, ложь любовных ваших жалоб», или у него же — советом вообще никогда не обольщаться в любви, потому что она всего лишь «старая сказка, что новой/ Останется навек;/ А с кем она случится,/ Тот конченный человек».

Л. Шашкова ничего нового здесь не изобретает, то есть, не предлагает, потому что понимает, что никому в жизни не дано отказаться от «старой сказки», а тот, кто на это все-таки, безумец, решается (особенно поэт!) тот рке в полном смысле — «конченый человек». Да и кому такой поэт нркен, кроме самого себя?.. И потому, не кривя душой, не кокетничая и не актерствуя, Шашкова рассказывает нам свою тоже «старую сказку» — возвышенную, но, конечно, по самому типичному сюжету — с грустным концом. Будучи женщиной, то есть, как правило, страдательной стороной, она с самого начала своей лирической «сказки»

— заранее утешает нас такими заклинаниями, как «Человеку нужен человек./ Пусть на миг всего лишь — не на век/ Среди быта или бытия/ Ощутить однажды:/ Ты есть я». То же самое в заголовке ее третьей книги «Диалоги с надеждой», где последнее слово по крайней мере двузначно: это имя ее младшей сестры и упование на победу взаимности между «ты» и «я». Но прочитайте заглавное стихотворение и убедитесь, каким горьким евангельским смыслом просвечена эта вещь, собственно, поэтическая, без всякого елея, молитва, и не только за себя:

Сколько хватит терпенья — до Судного дня —

Дай мне, Боже, любить тех, кто любит меня,

Сколько хватит надежды — свивать эту нить

До крови, до мольбы — но любить и любить.

Сколько веры достанет — прощать и прощать

Тех, что в злой суете эту нить будут рвать.

Сколько хватит любви — узелочки вязать.

Их надеждой, надеждой скрепляя опять...

В сущности это мольба, даже просто «просьба к государыне-рыбке» о снисхождении, о милосердии и соучастии, адресованном всем несчастным, страждущим и заблудшим. От девушки, «не узнавшей такого счастья», потому что вернули милого «в цинковом во гробе» из Афгана, и пошла она с горя по рукам от загулявших на собственной тризне «(хулиганов, наркоманов, алкашей)», вплоть да самой «государыни-рыбки», чтобы возвратилась она в обмелевшую речку Бобруйчанку, в крайнем случае хотя бы в сказку. Вот ведь как. Напоминает это от части блоковское стенание

— «Девушка пела в церковном хоре/ О всех уставших в чужом краю». У Шашковой — в родном краю.

Но при всем эпическом расширении темы — необходимости в мире спасительной любви, сердцевиной ее, по традиции, становится «история женской души», но с характерной поправкой: души, которую никто не сможет остановить, которая может посметь/ Любить и страдать, и жалеть...». Потому что это еще душа поэта, художника.

Здесь читатель (как и читательница, вероятно, в первую очередь) будет захвачен драматичным романом извечного любовного противостояния мркчины и женщины в их неизменном невольном влечении друг к другу. Все перипетии этого романа, сначала, может быть, типично «жестокого» («Как нас нещадно ненависть сводила,/ И как любовь от встреч нас бережет!») встают в свой неизбежный ряд. Нет смысла их пересказывать, потому что каждая деталь и вся драма воплощены в сложный впечатляющий стихообраз — и это уже не сердцевина, а сердце всего лирического троекнижия Л. Шашковой.

Некоторая, впрочем, не частая, надо сказать, особенность этой «старой сказки» в том, что само искусство становится заложником неотступной страсти, то спасая, то убивая каждого из двоих в свою очередь. Уже в первой книжке «Пора подсолнухов» (пора созревания чувств) в стихотворении «Мастерская скульптора» в сжатом, пока свернутом виде намечен этот сюжет современных Галатеи и Пигмалиона. Только рассказывает об этом она, пробуждающаяся в любви своей раньше и безысходнее, чем он. Любимая женщина, модель, так и не ставшая женой художника, вопрошает из самой глубины души: «Зачем меня ты лепишь не с меня?», «Мы здесь живем, но уж который год/ Моя душа твоей не дозовется/. Среди скульптур — моих же близнецов/ Уже не помню я, что я живая...»

Это не просто замечательный поворот сюжета. Да, сходясь, мы еще не знаем, кто кого ваяет, сначала и потом. Но то что «ваяние» вживе может обернуться против художника — это уже нечто иное, хотя художник знает и о том, что образ может убить его, когда модель не просто оживает, но открывает в себе тоже художественный дар, тогда, наверно, каждый из двоих переживает трагическую Пиррову победу. И нет прощенья никому и нету вроде виноватых, потому что страшно сказать — виновником становится само искусство. Фантом, или состояние, поглощающее человека настолько целиком, что еще при жизни он выбывает из числа «детей ничтоясных мира», преступая в творческом эгоцентризме своем простые нравственные заповеди. Вот о чем этот поворот. И с каким драматизмом, глубинным погрркением в душу Его и Е осуществлен он в поэме «Камилла»! В поэме о великом Родене и его несчастной подруге Камилле, обезумевшей от тщетности попыток стать частью его души.

Среди малых и больших поэм Шашковой («Море» и «Рогнеда»), среди стихотворных циклов артистического плана, посвященных художникам трудной судьбы (и это, конечно, не случайно) — Ван-Гогу, Пушкину, Чюрлнису, Высоцкому, драматическая поэма «Камилла», если хотите, ее шедевр, ее классика. И даже если кому-то она покажется мелодрамой (чего не бывает!), то все равно не оставит равнодушным. Даже ритм и интонацию пушкинского белого 5-стопного ямба (ср. особенно «Моцарт и Сальери») прощаешь ей. И не только за искусность высокой традиции, но и за емкость художественного поиска, мастерскую режиссуру этой своеобразной «маленькой трагедии».

Ее поэтическому таланту присущи доверительная общительность как с жизнью, так и с искусством и духом великих и малых художников, очень женская и в тоже время очень детская незамкнутость, бесхитростность лирического переживания, в сущности отменяющие неизбежные литературные эвфемизмы и запретные темы. Хотя в наше время откровенностью никого не удивишь (чею стоит только эротическая с ног до головы Вера Павлова!), но Шашкова умеет подать интимную деталь как без ложной стыдливости, так и без намеренной фривольной игривости: «И лоно женское пустое,/ Не заселенное тобою,/ Тобой — любя!». Потому и «старая сказка» сказывается у нее на свой лад и смысл.

* * *

Поэтические женские и сестринские заклинания в ее книгах аукаются и сливаются, в конце концов, в материнскую мудрость, завещанную дочерям: «Наверно, права наша мама,/ Что жить надо проще и легче,/ Что жизнь ни Любовью — Надеждой, а Верою лечат?»

Сестры Любовь и Надежда, разбираясь в себе и в жизни, диалогизируя рке в конкретно-символическом плане (а как говорить тут иначе?), обретают свою жизненно-бытийную истину: «Из любви и надежды там в муках рождается Вера». То есть «милосердие — высшая Мера». Сказано не совсем точно (наготове мрачные советские воспоминания), но читатель понимает: в смысле — Высшая Правота, или Помилование. И поэтому лирическая исповедь Шашковой, полная звуков, картин, тревог и радостей живой жизни, ее собственная «старая сказка» не заканчивается, а родит к своим истокам, к признанию и утверждению самой простой и великой истины, даже независимой, собственно, от поэзии:

И жизнь уже тем хороша,

Что женская в ней есть душа,

 Что светит и светит в тиши —

Пиши о ней, иль не пиши..

Что тут скажешь? Но знали бы мы об этом, если бы не эти безыскусные строки, возникшие как бы сами по себе, без всяких ухищрений и усилий?..

Я далеко не все сказал об этой искренне располагающей к себе лирике и сотворившей ее женщине. Пусть кое-что останется и на долю других, расслышавших певучий ласковый голос нашей Любки. Именно так, по ее свидетельству, — «моя любка» — ласково обращаются к младшей женщине в Белоруссии.

А теперь и в Казахстане.