Страница - 10

ОН ОЧЕНЬ УСТАЛ

Его вид не нравился моей матери, и она сказала ему это как-то раз, когда застала его в праздной позе в кресле возле захлопнутой книги и затянутого холстом мольберта. Лицо было такое усталое, с таким нездоровым, земли­стым оттенком.

Он усмехнулся.

— И я сам себе не нравлюсь, дорогая кумушка.

— Друг мой, я хотела бы поговорить с вами искренне и просто.

— Я всегда готов говорить с вами искренне и просто, вы же знаете.

Мать это знала. Она знала, с какой теплотой и ува­жением относится к ней художник. Для него она была образцом новой женщины. Толстая, дочь управляющего Ведомства уделов в Москве, по первому мужу вице-губер­наторша, аристократка, остригла волосы, надела скром­ную блузку и стала за книжные полки, с утра до ночи лазая по лестнице и терпеливо стараясь подобрать книги по вкусу читателей.

Она не хочет «есть даром хлеб» и работает, сколько хватает сил. Раньше она решилась на дерзкий шаг — жить без венца со странным человеком, который отказался от владения крестьянами и смешался, слился с акте-

рами и в конце концов вступил сам на театральные под­мостки.

Пред Агиным была скромная женщина, легко и про­сто променявшая шумную светскую жизнь на работу в библиотеке среди пыльных книг.

Она смотрела на художника ласковым взглядом.

_  Скажите, дорогой, вы над чем-то работаете, захва­чены каким-то сюжетом? Ведь вы несколько дней к нам не приходили. Прислуга же, нося к вам обед, не могла толком рассказать, чем вы заняты.

— Моя картина почти готова, милая Аглая Нико­лаевна,— усмехнулся Агин.

— Тон делает музыку, а как звучит ваш голос! Те­перь вы над собой смеетесь...

— Я смеюсь над собой потому, что у меня нет кар­

тины даже в голове.

Наступило молчание. Мать разглядывала художника и разом все поняла: он точно рухнул. С лысой головой, ушедшей в плечи, мертвенно бледный и согбенный, в по­рыжелом фраке с протертыми белесоватыми локтями, он показался ей таким бесконечно близким, родным, что

глаза ее наполнились слезами.

— Вам надо хорошенько отдохнуть, голубчик.

Он еще помолчал, потом тихо заговорил, закрыв глаза:

Стыдно ныть мне, которому жизнь послала так

много тепла и сердечной ласки и который живет в этом удивительно прекрасном городе. Но порою меня неудер­жимо тянет на север, в глушь родной Псковщины, тянет услышать псковскую речь... Прекрасен благодатный, щедрый климат Украины, а меня, поди ж ты, манит суро­вый и бедный север. Зацветут здесь каштаны, а я мечтаю» о нашей северной черемухе.

— Почему вы не съездите на родину?

Он ответил ей, что там остались одни могилы, что даже местность, наверное, не узнаешь, даже сад разде­лали под пашню. И, заметив озабоченное выражение ма­тери, спросил:

А у вас... что-то тоже не совсем ладно? Разве дела в театре не так блестящи?

Мать безнадежно махнула рукой.

— Они не были бы так плохи, ежели бы муж стал хоть немного практичнее. Но вы знаете, как он увле­кается и как любит... «грандиозность»...

Она была права — именно «грандиозность». Агин вспомнил затеи отца: блестящую труппу с блестящим де­коратором, великолепные костюмы...

Как бы угадав его мысли, мать сказала грустно:

— Муж точно большой ребенок, его все обманывают. И, как ребенок на заманчивую блестящую игрушку, он бросился на театр. Я не гожусь ему в помощницы: у меня самой нет практичности. Театр — наша гибель.

— Но какой широкий размах у Владимира Дмитрие­вича! Какие постановки! Один театральный гардероб чего стоит!

Мать засмеялась. Гардероб! Если бы он знал, что по­шло материала на эти костюмы... Отец собирался ставить «Дмитрия Самозванца» Островского и для костюмов на­брал настоящего лионского бархата. И мать отдала чуть не все свои платья и салопы, все соболя из приданого...

— Помните, как мы блестяще провели прошлый се­зон?.. У нас был в труппе Киселевский и сказал: «Какая красивая игра!» О нашей труппе кричит весь Киев. Сам­сонова мы вернули; у нас и Андреев-Бурлак, и Чарский, и Фанни Козловская! Но Бергер нас буквально режет,— ведь никакие сборы не могут спасти нас от краха. Вы чи­тали статью мужа в «Киевском вестнике»?

— Как-то пропустил...

— Вот сейчас...

Она вынула из ридикюля газету и прочла:

— «В моем распоряжении только дни, свободные от опер и репетиций; количество этих дней невелико, и мо­гут быть целые недели, когда, за неимением свободных дней, драматические представления не будут вовсе да­ваемы; во всяком случае более четырех-пяти спектаклей в месяц быть не может». Но муж и не думает бросать театр,— он платит жалованье исправно, и пока у нас еще есть средства. Но, по правде сказать, я боюсь, что скоро придется попасть в лапы ростовщиков.

Мать ласково дотронулась до руки художника.

— Боюсь, что своей откровенностью я огорчила вас... Но, боже мой, какая холодная рука! И вы весь дрожите...

Да вы совсем больны... Я слышала, что у вас был обмо- рок в театре...

_  у кого не бывает в мои годы головокружения.

Она немного подумала и сказала мягко, как всегда в таких случаях, немного смущаясь.

_  Вот что, дорогой друг. Сейчас я была с вами так откровенна. Теперь я имею право на вашу откровенность. Вам нужен отдых, что называется, «хорошенько почи­ниться». А для этого необходимы деньги. Вы же ничего с нас не берете ни за уроки рисования, ни в счет порт­ретов.

— Которых не кончаю. И притом я уже говорил, что это душевная услуга позирующих мне. Кто же должен за нее платить? Я ведь на долгие годы забросил кисть,— теперь мне помогли в пробе сил.

— Но, кроме того, вы тратите много времени на обу­чение труппы гриму.

— И за то имею в театре бесплатное место.

— Ах, милый мой, но Рокотов не Бергер! Он дает вам свободное место как своему другу, члену семьи. И то, что я сейчас думаю вам предложить, отнюдь не бьет нас по карману и не моя даже в конце концов затея. Это же­лание всех актеров: организовать спектакль в вашу пользу.

Мать рассказывала, что художник посмотрел на нее почти с ужасом и густо покраснел.

— Не конфузьтесь. Это простая дружеская услуга. В данном случае ваша гордость не имеет корней. Недавно Александра Александровна Горчакова и Раппопорт — две очень милые женщины — устроили любительский спектакль в пользу недостаточных студентов. И студенты не думали обижаться на какое-то мнимое оскорбление. Неужели вы можете предполагать, что мы хотим вас оскорбить? Какой в свою очередь обидный вздор! Дело так просто: товарищи хотят помочь больному художнику отдохнуть. Вот и все. Через несколько дней благовещение.

од этот праздник, как вы знаете, полиция не разрешает спектаклей, а литературно-музыкальный концерт с выми картинами допускается. Бергер согласен уступить театр для этого вечера бесплатно. Исполнителей мы най­дем. I ак не надо, голубчик, отказываться. Ну, по рукам?

Художник не отвечал, опустив голову. Мать вышла и через минуту вернулась с маленьким бумажником. Она достала из него пожелтевший листок и сказала, наверное, очень тихо, почти шепотом, как всегда, когда она волно­валась:

— Я сейчас... сейчас покажу вам одну вещь... чтобы вы поняли мою дружбу... Еще молодой девушкой я про­бовала сочинять стихи... Так, лирический пустячок... Ка­кой я поэт? Но они — от сердца.

И она прочла ему свои наивные стихи, носившие отпе­чаток сороковых — пятидесятых годов, когда зачитыва­лись лирикой Огарева о весне, о береге реки, которая «была светла, ясна», а «они на берегу сидели»...

— Истинный лирический порыв! — вырвалось у Агина.

— Ах, полноте, кто же в молодости не писал стихов? Но я обнажила душу, чтобы вы не считали меня чужой.

— Спасибо, родная Аглая Николаевна... я... я прини­маю вашу дружескую услугу... Организуйте вечер...