Страница - 9

Я БУДУ ДЛЯ НЕЕ РАБОТАТЬ

Агин все теснее сближался с нашей семьей. С самого появления в нашей квартире он подружился с моей стар­шей сестрой Наташей, тогда двенадцатилетней девочкой.

Она была живая, одаренная: на лету схватывала пред­меты в гимназии, шутя выучилась латыни, чтобы репе­тировать младших братьев, играя училась рисованию; позднее делала художественные вышивки и недурно са­моучкой лепила, настолько недурно, что впоследствии у нее взяли для музея Петербургской консерватории два бюста: один — композитора Римского-Корсакова, дру­гой — дирижера Никиша.

Наташе Агин грустно поведал о своем одиночестве: рассказал о том, что у него был любимый брат Василий, которого он растил своими трудами, которому заменял отца, мать, няньку. Он вырастил брата, дал ему обра­зование в академии. Вася вместе с ним работал и сделал немало иллюстраций. Вася был прекрасный пейзажист; он был и автором ценных рисунков финляндских шхер.

_  Д где же он теперь? — спрашивала сестра.

Агин горько усмехнулся.

— Съели волки,— сказал он.

Она удивилась.

_  Настоящие волки? Неужели в деревне развелось так много волков?

— Нет, не в деревне, а в городе. И, видя недоуме­вающий взгляд девочки, добавил: В городе свои волки, двуногие.

И полилась беседа, раскрылась душа, вырвалась на­ружу долго копившаяся затаенная боль: вспомнилось, как Васю измотали — ведь он не был в свое время выкуплен из податного сословия, и ему «забрили лоб в солдаты»; вспомнилось, как потом, чтобы освободить от солдатчины, которая по тогдашним законам тянулась двадцать пять лет, Васю поместили в сумасшедший дом. В конце концов собрали деньги, чтобы освободить Васю от солдатчины вчистую, «вызволили» его из сумасшедшего дома, но сла­бый организм, надломленный долгими годами нужды, не выдержал: молодой художник начал пить... Впоследствии он добровольно пошел в ополчение, в «морские охотники», во время Севастопольской войны.

— С тех пор как в воду канул. Ничего никогда я не слыхал о нем,— говорил грустно Агин.

Исчезновение младшего брата было глубокой раной в сердце одинокого художника, не знавшего, кому отдать свои отеческие заботы. К таким заботам у него была осо­бенная потребность.

Вот отчего он обрадовался, когда однажды сестра Наташа сказала:

У мамы скоро будет ребенок. Знаете? Я слышала, вас хотят просить крестить. Пойдете?

Он весь заулыбался:

За счастье почту! Будет для кого жить, работать! Только бы девочка!

Вероятно, ему вспомнилось, как трудно было воспи­тывать Васю. Девочки ему казались мягче.

— Не вышло,— отвечал он на вопрос сестры, почему он не женился,— Это... особое дело... женитьба. Какой я семьянин. Богема. Впрочем, была и любовь, как пола­

гается всем людям. «Она»— дочь моей хозяйки в Петер­бурге, шестнадцатилетняя девочка, и вышла замуж за другого. И отлично сделала. Но я ее хорошо, очень хо­рошо помню до сих пор. Милая девушка. У меня от нее сохранилась дорогая памятка: ларчик.

Во время уроков он говорил с сестрой о разных раз­ностях, перемешивая рассказы из греческой мифологии и истории с воспоминаниями о времени своего учения и жизни в академии, о профессорах, о методах работы, вспоминал художников-товарищей, выставки, вспоминал и старое прошлое, детство в захолустье Псковской губер­нии, а рассказывать он был мастер.

— Вы спрашивали, почему я Агин, а не Елагин? Ела­гин — фамилия моего отца, помещика, бывшего офицера кавалергардского полка, а мать — его крепостная, эко­номка. Родился я в тысяча восемьсот семнадцатом году, когда еще не улеглись впечатления от Наполеона, когда еще было свежо в памяти «французское нашествие», как тогда говорили. Рос я с братишкой, как и все дети дворо­вых помещичьих усадеб, среди сада, огорода, конюшни, птичника и скотного двора, на полной свободе, а Агиным стал потому, что приставка «Ел» мне в будущем не по­лагалась. Я потом очень мало ел. Мой отец догадался, что, пустившись на чужую сторону, я не очень-то обильно буду есть,— вот он, выправив нам с Васей вольные, на­чало фамилии и откинул. Потому не Елагин, а просто Агин. Это было принято с незапамятных времен с та­кими... побочными... Так с братом и в академию посту­пили не Елагиными, а Агиными. С тех пор частенько приходилось недоедать.

Сквозь шутливость его тона сестра уловила грустные ноты. Он продолжал, уже бодрее:

— Голод — это все пустяки. Отец умер, все же под­готовив меня несколько к жизни. Мы с братом даже учи­лись в гимназии,— брат, впрочем, недолго, уже после смерти отца,— туда его отдал я, как старший. Потом мы узнали настоящую питерскую голодовку. Судьба во время студенчества послала мне помощь: ежемесячное пособие из Общества поощрения художеств. И в академии ра­дость работы была велика, особенно когда я кончил об­щеобразовательный класс и попал в ученики к знаменитому Брюллову, В класс исторической и портретной живописи.

Он рассказывал все это. старательно чиня карандаши для рисования своей ученице и укладывая их рядком, один к одному. Чинил он артистически и любил это де­лать.

Раз Агин пригласил сестру к себе, в свою клетушку. Она пришла в ужас, как и Аксинья, от вида этого убогого жилья и рассказывала горячо, волнуясь:

— Как это можно, чтобы такой художник жил в этой нищете! Повернуться негде, все завалено хламом, везде пыль и паутина. Не заметила ни картин, ни книг, ника­ких признаков работы, да. пожалуй, и трудно было бы ра­ботать при таком освещении и в таком хаосе. Он, впро­чем. показал мне маленькую лепную вещь, свою давниш­нюю скульптуру — ребенка (амура) на льве—барельеф из розового воска на темном картоне. Мне эта вещь по­казалась удивительно тонкой.

Любила сестра вспоминать уроки с Агиным. Сна­чала он пробовал заниматься со всеми тремя девочками, но у двух Львовых ничего не выходило; он решил, что не стоит их мучить, и оставил только одну ученицу — Наташу.

Уроки эти, не имея никакой определенной системы, все же много давали. С необычайной щедростью художник спешил поделиться своим искусством, и так ему много хо­телось передать, что поневоле иной раз приходилось де­литься только отрывками знаний.

— Он очень напирал на технику рисования,— гово­рила сестра.— Помню, он учил, как передавать пером ли­ству различных деревьев,— <для каждого дерева свой почерк»,— и показывал различные приемы тушевки. Сам изумительный рисовальщик, он, казалось, и мне хотел передать свое искусство. Больше всего ему претила не­брежность в работе. Тонкий миниатюрист, он очень ра­довался, когда и в своих учениках видел успехи в этом направлении. Как-то он принес мне в назидание рисунок графитом одной своей ученицы, изображавший какой-то живописный вид, величиной не более стекла от очков.

Помимо других рисунков, он дал мне копировать с лито­графии какой-то горный пейзаж, который я рисовала ме­сяцами, стирая, снимая маленькую неровность тушевки, пока учитель не остался мною доволен. Помню, он шутя положил оба рисунка рядом, закрыл глаза, потом пере­путал их и сделал вид, что не сразу может отличить ко­пию от оригинала. Я, конечно, торжествовала. Снимать тушевку он меня учил катышками из недопеченного чер­ного хлеба. Раз он, смеясь, рассказывал, как разобидел лавочника, прося у него недопеченного хлеба... Расска­зывал он о художниках, о разных приемах творчества. Чуждый рутины, он, помню, говорил, что важно лишь до­стигнуть известного результата, а не все ли равно, каким путем. «Один портретист, изображая султан на шляпе, выпишет каждое перышко, другой достигнет того же эф­фекта одним мазком кисти, и, если это выйдет хорошо, оба правы».

Говоря об этом, он вспоминал двух художников: своего товарища поэта Шевченко, который мастерски изо­бражал пейзаж, славясь в академии именно «особым по­черком для каждого дерева», и талантливого брата Васи­лия, прекрасного пейзажиста.

Сестра отмечала неизменное добродушие и спокой­ствие, уравновешенность Агина.

— Ненавидевший всякую суетню,— говорила она,— Агин, однако, охотно подсмеивался и шутил, пожалуй, чаще над собою, чем над другими. Окраску добродушной шутки он придавал в своих рассказах даже таким фак­там, которыми другие возмутились бы. Так, на одном из уроков, он передавал, как однажды, в поисках заработка, обратился к одному очень известному писателю, который собирался издавать некоторые свои произведения с ил­люстрациями. Александр Алексеевич пробовал в это время заняться гравированием по дереву, и у него было много готовых клише с рисунками из русской жизни. Дощечки эти он и принес как образцы своей работы. Пи­сатель просил оставить клише для рассмотрения, и затем уже Агин не получил их обратно. Не получил также ни денег, ни дальнейших заказов на клише. А через не­сколько времени вышла поэма, иллюстрированная этими самыми рисунками. Агин объяснил это как недоразуме­ние, говоря: «Я рад, что моя работа не пропала даром». Вообще его бескорыстие было изумительно.

И вот, наконец, в декабре 1872 года, художник стал крестным отцом, к его удовольствию, девочки. Когда я ро­дилась, он ходил именинником и, рассказывали, особенно нежно, осторожно держал меня на руках, идя вокруг крестильной купели, и с лица не сходила умиленная улыбка.

_  - Я счастлив,— говорил он, глядя на меня, теперь у меня есть цель жизни. Сколько я напишу картин! Мне есть для кого работать. Я буду для нее работать!

И действительно, стал на первых порах работать усердно над двумя начатыми портретами, работал лихо- радочно, приговаривая:

— Так. так. здесь нужно положить тень, а здесь — кармин... Поменьше умбры... Тропинин говаривал: «Сперва нужна кровь, а потом уже верхние покровы». И правда. Не нужно ничего лишнего. Задача простая: сосредоточить внимание зрителя на голове, как сущест­венной части портрета. Не к чему прибегать к неестествен­ному, черному, как сажа, фону, чтобы искусственно вы­звать выпуклость, рельеф; не к чему и злоупотреблять для эффекта светом.

Агин вспомнил свои немногие давние работы по пор­третной живописи во время житья в Петербурге.

Теперь он возьмется с новым жаром за работу. На­следницей его творчества будет крестница. Этот ребенок вольет в него новую струю энергии. Он напишет большую историческую картину из прошлого Киева, даст иллю­страции к «Кобзарю» Шевченко. Он расскажет крест­нице о старом товарище, друге юности, великом поэте- художнике, годы проведшем в суровой ссылке,— о Шев­ченко.

Ему казалось тогда,— рассказывала сестра,— что он много работает, что он уже немало создал за это время прекрасных картин. Но за все время, что я видела его в Киеве, я не припомню ни одной доведенной до конца ра­боты. Он начинал всегда с жаром, говорил с увлечением о своих намерениях и всех кругом увлекал проектами. Го­ворит, дополняет речь жестами и вдруг в один прекрас­ный день охладеет, и все остановится. Остается, в луч­шем случае, один набросок. Так было с начатым масляными красками портретом отца. Поначалу портрет обе­щал быть очень удачным, но так и остался неокончен­ным.

А мать с улыбкой добавляла:

— Этот мечтатель ведь был уверен, что до осущест­вления задачи остается немного, совсем пустяки. Гово­рил, что задумал большую историческую картину. Спро­сишь его: «Ну, как, подвигается?» Он кивает головой: «Скоро будет готова».— «Покажите нам, пожалуйста... Где же она у вас? И когда вы успели?» Он улыбается и так убежденно, бывало, скажет: «Да не на полотне, а в го­лове совсем сложилась. Ведь это же самое главное!» Ну что тут с ним поделаешь, с мечтателем? И еще повторяет: «Я для моей крестницы теперь буду работать».