Страница - 12

НА ПОКОЙ БЫ...

Рассказ сестры вызвал в моем воображении ярко, от­четливо фигуру одинокого старого художника в его смеш­ном костюме, с его изжелта-серым лицом и закрытыми в изнеможении глазами, беспомощно прислонившуюся к лестнице в уголке кулис. Как он устал, как смертельно устал! Ему не было еще шестидесяти, а он чувствовал себя восьмидесятилетним стариком. Очевидно, тяжелая жизнь, борьба не только с голодом, но и моральные удары отняли у него немало лет жизни.

Мать передала конец истории:

_  Агин пришел в эту ночь уже очень поздно к нам на Левашевскую. Он был страшен. Пришел пешком, едва пе­редвигая ноги. Не нанял извозчика, потому что в кар­мане не оказалось двугривенного, а деньги с концерта он мог получить только на другой день, после подсчета теат­ральных расходов.

Идти домой, на окраину, было так далеко... Нет, до­мой не дойти. Он подумал и повернул к Левашевской. Это было необычайно: в такую позднюю пору он никогда еще не приходил к друзьям, да и не привык ночевать вне дома, говоря не раз:

— Собака, где ни бегает, а на ночлег приходит в свою конуру.

Художник слабо дернул за ручку звонка. Ему от­крыла горничная. Слышались веселые голоса, звон по­суды; прислуга накрывала в столовой ужин. Из гостиной неслись звуки фортепьяно и пение. Глубокий и мягкий бас Лярова пел популярный в то время романс Гурилева на слова Фета:

Только станет смеркаться немножко, Буду ждать, не дрогнет ли звонок...

Ляров оторвался от инструмента и громогласно начал:

В двенадцать часов по ночам У нас появляется Агии...

Взрыв хохота актерской братии.

— Да ведь уже не двенадцать, а почти три!

— Из песни слова не выкинешь,—улыбался Агин.

— Где же вы были, дорогой кум? —сказал отец.— мы вас искали, искали по всему театру. Пожалуйте, по- жалуйте!                                        ^J

— Простите меня... Я сегодня очень что-то устал. Ежели не стесню, я бы у вас переночевал... Я...

— Конечно, конечно, голубчик,— перебил его отец,— а пока прошу почетным гостем к столу поужинать.

Его повели под руки.

Агин спал очень долго, и около кабинета, где ему по­стелили на диване, все утро ходили на цыпочках. Он про­снулся разбитым и усталым. К тому времени, когда вышел в столовую, мать уже несколько раз успела подо­греть ему на спиртовке кофе. Он поблагодарил и тут же заявил:

— Вы были правы, когда говорили, что мне надо от­дохнуть. Очевидно, машинка испортилась. Ведь вот не так много в сущности прожил, но стал как растянутая ре­зина... Сердце расширилось и устало... Не помню, когда отдыхал на лоне природы... Разве вот тогда, когда самовольно вырвался на хутор в этот Вышгород... А се­годня мне передали письмо от ученицы моей Тарковской, зовет в Каченовку. Недалеко, и лоно природы на­стоящее.

— Это, кажется, на границе Черниговской губер­нии? — спросила мать.

— Оно самое.

Он задумался. Печально-недоуменная улыбка раздви­нула углы его маленького, женственно-мягкого рта, так не гармонировавшего с мясистым носом.

— Как странно, кума: в голове проносится мысль об «относительности земных расстояний», вспоминаются старые истории о торговых судах, плавающих в далекие экзотические страны, о суровых викингах, огибавших бе­рега океанов, о мореплавателях, открывавших новые земли, о рыцарях-крестоносцах, пускавшихся в неведо­мый мир... Все они передвигались или на утлых кораблях, или на конях. Были и странники, решившиеся идти с су­мою и посохом в далекую Палестину, в Персию, в Ин­дию— к истокам Ганга. Теперь человеком покорен пар. Пар везет его быстро по морю и по суше, но люди стали как будто реже путешествовать. Почему это? Я сам, на­пример, сколько лет безвыездно просидел в Киеве... И те­перь пустой переезд в Каченовку мне кажется важным событием.

— А все-таки будет хорошо, если вы поедете.

— Я и сам так думаю. Я недавно читал Руссо и мыслю, что человек должен быть ближе к природе. И меня мучительно тянет в поле, в лес, на лужайки со свежескошенным сеном. Нет, в самом деле надо в Каче- новку...

Он протянул за новой порцией кофе свой стакан в под­стаканнике, подаренном ему актерами в складчину, и про­должал думать вслух:

— Как странно создан мир: эти Тарновские госте­приимно зовут меня к себе и будут содержать сколько угодно, ежели бы я хотел у них остаться, хоть целые годы, не жалея средств, предоставляя всякий комфорт, и они же торговались когда-то со мною во время моих уроков, высчитывая каждый праздник, каждый пропу­щенный по их же вине день... Впрочем, я не останусь у них в долгу,— я им что-нибудь нарисую, благо они вспо­мнили иллюстратора «Мертвых душ».

— У вас голос звучит очень грустно...

— А это от тоски по лону природы. Воздушный шар, изобретенный в конце восемнадцатого века братьями Монгольфье, будет родоначальником великого воздухо­плавания, которому принадлежит будущее. Он сделает когда-нибудь переворот в быстроте плавания по воздуху, как плавают теперь по морю. Мечта легендарного Икара осуществится. Для чего? Только ли для блага человече­ского? А если для того, чтобы вести страшные, неслы­ханные войны в просторах воздуха, истребляя друг друга?.. Но нет, нет... не думайте, что я против цивили­зации.

— Когда вы хотите ехать?

Да надо бы поскорее, пока я окончательно не раз­валился. Я там смог бы, по вашему совету, отдохнуть, а потом серьезно приняться за работу. Мне надо так много сделать для нашей девочки, для крестницы. У меня уже немало начато когда-то работ. И в Каченовке воскреснет все, что потускнело в душе. А деньги... то, что я по^{- л}учу из театра, я возьму только немного... остальное по­ложу Маргарите.

Мать замахала руками:

— И что вы только не выдумаете! Не нужно Марга­рите никаких денег! Вы лучше заплатите долги, если они у вас есть, и купите необходимые вещи. А вот ваша ра­бота — это другое дело.

Художник насторожился.

— Какие же это мне нужны необходимые вещи?

Мать мягко сказала, пододвигая ему блюдо:

— Вы не сердитесь на дружеский совет: для Каченовки вам следует приодеться. Летом жарко, и чесучовая пара пригодится. А потом пальто... зима недалеко...

Мать пересчитала все, что ему необходимо, и предло­жила помочь сделать покупки. Он торговался, и она с тру­дом доказала, что он будет себя чувствовать ловко в этом чужом богатом доме, только приодевшись. Со вздо­хом он решил расстаться с обычным видом «слоеного пи­рога» и выторговал только одно: вырезать из александ­рийской бумаги самодельные «шикозные» воротнички и манжеты, которые ему очень удавались.

У художника, впрочем, осталось не очень-то много де­нег от концерта. Передавая ему письмо от Тарновской, сторож попросил «на чаек с вашей милости», и Агин пред­ложил ему за чаевыми прийти на другой день, когда он получит свои деньги.

Сторож был первой ласточкой. Впрочем, и он при­шел не один. За ним потянулась цепь театральных слу­жащих и актеров: тут был и ламповщик, и бутафор, и ка­пельдинеры, и пожарники, был и парикмахер, и порт­ной, и помощник режиссера. Кто просил «на чай», кто «в долг».

После обеда мать стала расспрашивать художника об его «наличности», чтобы рассчитать, сколько можно взять на покупки, и ахнула.

Агин сконфуженно развел руками: он и сам не заметил, как успела растаять такая значительная сумма.

— Куда же вы дели деньги, Александр Алексеич?

Сестра Наташа давилась от смеха.

— К Александру Алексеичу весь день из театра при­ходили, ей-богу... А потом вот он велел нам купить к обеду угощенье!

— Ах, а я и не знал, что у вас такой невоздержный язычок, Наташенька! Это же мое «отвальное»!

На буфете возвышалась гора сладостей. Здесь были и пирожные, и торт от знаменитого кондитера «Жоржа», и конфеты, и сухое варенье, которым славился в Киеве Балабуха.

Мать делала укоризненные жесты, а художник закон­фузился, закашлялся и, вытаскивая из кармана платок, уронил на пол бумажник. Из него посыпались деньги, выпали рисунки. Поднимая их, Агин засмеялся.

— Смотрите... откуда он попался? Сколько лет тому назад я его рисовал, когда работал еще над «Мертвыми душами».

Он протянул портрет матери.

— И даже стихи! Можно прочесть?

— Конечно, конечно... Вы здесь увидите, что ваш кум не всегда был мрачен, что он умел и шутить...

Он показал свой автопортрет, сделанный каран­дашом. Карандашом были написаны почерком Агина стихи:

Се мужа славного прелестные черты, Се зеркало души высокой и прекрасной. И первообраз се высокой красоты, Для пола нежного опасный.

Се муж — роскошная надежда россиян, Враг немцев, франков, персиян, Поляков, шведов, англичан, Се диво полунощных стран.

Имел он живописи дар И голос, скрыпу врат подобный, Вседневный в голове угар И нос, для нюханья удобный.

А. Агин

У Аглаи Николаевны так и остался навсегда в памяти этот образ смеющегося легким, шутливым смехом художника.