Страница - 13

БАРАХОЛКА

Агин гостил в Каченовке и не собирался скоро вер­нуться, а мы подумывали уехать из Киева.

Театральные дела отца шли из рук вон плохо. Бергер превратился в пиявку, высасывающую кровь из своего компаньона, и отец решил расстаться с киевским театром. Ему указали на Новочеркасск, который давал антрепре­неру солидную субсидию в пять тысяч. Семья собралась на Дон с уже сыгравшейся в Киеве труппой.

В августе начали готовиться к отъезду. Конец лета принес с собой налитые сладким соком гроздья вино­града, горы зеленых арбузов с кроваво-яркой мякотью (обглоданные их корки валялись на каждом шагу), принес скрип возов, тащивших по улицам синие бакла­жаны, алые помидоры, желтые и пестрые тыквы и всякие огородные чудеса; принес первые паутинки бабьего лета и нежную грусть прощания с прекрасным Кие­вом.

В доме все, от мала до велика, были заняты сборами. Отец носился между библиотекой, театром и домом. Книги решено было продать, кроме некоторых редких или особенно любимых. Мать была занята укладкой.

Аксинья выколачивала на дворе ковры, когда возле ворот остановился длинноусый «человек» в деревенской свитке, смушковой шапке, сильно запыленной с дороги. Он спросил «кого-нибудь из панов Рокотовых».

Аксинья пошла к матери.

— От панов Тарновских хлопец до вас, какие-то там вещи привез. В руки пани отдать хочет.

Мать вышла. Она плохо знала украинский язык и из слов посланного уловила только, что «пан Тарновский велел кланяться, передать цидульку тай вещи».

Вещи были запакованы в суровую холстину. «Ци­дулька» — короткое официальное письмо. Тарновский сообщал, что такого-то числа скончался у него в имении художник Александр Алексеевич Агин, прах которого предан земле на ближнем к имению кладбище. Перед смертью покойный просил все, что будет находиться при
нем, передать его наследнице Маргарите, дочери Влади­мира Дмитриевича Рокотова.

Руки матери дрожали, когда она распаковывала хол­щовый пакет...

День отъезда приближался. Мать пошла на Бесса­рабскую площадь купить кое-что для дороги. Надо было торопиться — дома еще оставалось без конца дела. Но ей хотелось увезти что-нибудь и на память о Киеве. А на развале продавались иногда, кроме обычных пестрых плахт и красивых гончарных изделий, и интересные пред­меты местной старины.

День был нестерпимо жаркий. Солнце стояло высоко и жгло почти отвесными лучами.

Мать прошла Крещатик и по другую сторону оврага услышала характерную — частую, на высоких нотах — украинскую речь. Это барахольщицы на Бессарабке вы­хваляли свой товар, божились, бранились и зазывали по­купателей.

— О, щоб тоби щастя не мати, малохольный... Щоб тоби очи повылазили... От чертяка!

Мать выговаривала эти «хохлацкие» слова особенно комично.

— Где роги, там и хвост! Только чертяку помянули, а вин и туточки!

Перед глазами матери мелькнуло что-то знакомое. Мать, стала пробираться ближе к продавцу.

А в воздухе продолжали звенеть пронзительные выкрики:

— Макитра добра!

— Кавуны! Кавуны!

—Плахты гарные!

Где-то скрипела шарманка; визгливый голос выводил слова популярного в то время «Стрелочка»:

Я хочу вам рассказать, рассказать, рассказать, Как красотки шли гулять, шли гулять!

Мать не сводила глаз с расстеленной на земле тряпки, где лежали в беспорядке разные старые вещи: полиня­лая подушка, рядом — чашка без блюдечка и блюдечки без чашек; какая-то миска с отбитым краем; тут же ба­рельеф из розового воска — амур на спине у льва; какие- то фотографии, рамочки без стекол и старый фрак, та­кой знакомый, похожий как две капли воды на тот, о ко­тором Агин, смеясь, говаривал словами Беранже:

Мой старый фрак, товарищ мой короткий, Не покидай, не покидай меня...

Старик еврей ходил вокруг и внимательно присматри­вался к вещам. Другой, подросток, тянул шепотом:

— Купите фрак, папаша: столько картузов из него выйдет!

— Лоснится сильно... притом же — дыры.

— В чаю вымоем, проутюжим.

Кругом визжали на возах поросята; озорники маль­чишки, шаля, дергали их за хвосты; к мальчишкам с ши­пеньем протягивались змееобразные шеи сердитых гуса­ков, а в мозг, помимо воли, врывался пошлый напев:

Шли они лесочком, темным лесочком, темным лесочком, Да позстречались со стрелочком, Со стрелочком молодым!

— Пятнадцать, кто больше?

— Двадцать!—выкрикнул отчаянно старик, вытирая лицо, с которого градом катился пот.

— За вами фрак, купец.

Первая покупка разохотила еврея, а сын со своей сто­роны подзадоривал его. Он стал покупать разложенные на земле вещи одну за другой, благо все шло за бесценок.

Перед матерью неожиданно мелькнул знакомый аль­бом рисунков к Ветхому завету.

Она спросила прерывистым голосом:

— Чьи это вещи распродают?

Женщина, помогавшая мужчине торговать, небрежно бросила:

— Це нашего жильца. За комнату задолжал, вот н

продаем.

 — А как фамилия вашего жильца?

— Та Агин... Александр Лексеич... Сколько лет у нас жил на Безаковской улице... уехал куда-сь у Черниговську губернию, тай там и помер. Купец, вы погодите, руками не чипайте,— воск на херувиме подавите,— он и так от сонечка мягкий... Не чипайте, еще не ваше...

— Покупайте скорее, тателе, все гуртом,— распа­лился, толкая отца в бок, мальчик.

Мать заторопилась:

— Оставьте за мною альбом рисунков и этого воско­вого амура...

— Позвольте! Я ж беру все гуртом! — крикнул старик.

И молоток четко пристукнул назначенную цифру о раскаленный на солнце камень Бессарабской площади.

ТЕАТРАЛЬНЫЕ СИЛУЭТЫ

ПРИЕХАЛИ

Колеса стучали ритмично, нудно и однообразно — поезд увозил нашу семью в Новочеркасск, в столицу «ка­затчины».

— Город театральный,— говорил отец,— по слухам, сердца горячие. Одно слово — Дон.

Вагон грязный, третьего класса, и вся семья, с чадами и домочадцами трясется на жестких лавках. Прислуга шепчется о «чудачестве» отца:

— Везет актеров видимо-невидимо, им купил билеты первого да второго класса, а своя семья — как попало. И чего это только «она» смотрит?

«Она» — это моя мать. Она смотрит кротко и ста­рается только, чтобы я не бродила по грязному вагону, и сама отстраняется, когда какой-нибудь неряшливый пассажир, проходя, щелкает семечки и плюет шелухой. Мать совершенно подчиняется решению отца не позво­лять себе никаких привилегий.

Новочеркасск близко. В окна уже видны первые до­мики окраин, все на один лад, деревянные, покрашенные в цвет охры, низкие, приземистые, и узкая светлая лента пересохшего за лето Аксая, который переходят вброд босоногие и белоголовые мальчишки.
Время от времени заходят к нам в вагон актеры. Теперь у них уже другой вид: физиономии импозантные, безукоризненное белье, гладко выбритые шеки.

Новочеркасск. Он всегда вспоминается мне — чи­стенький, залитый солнцем и точно весь окунутый в од­нообразную желто-ржавую краску: волы, которые тащат на базар арбузы, дыни, виноград, тыквы, целые горы «жердел»— абрикосов, целые горы пламенных «ябло­чек»— помидоров. Слышится дробная, визгливая речь торговок, по базару прохаживаются важно старые хозяй­ственные казачки с корзинами для провизии, в допотоп­ных «колпаках» с кистями на головах, в шелковых куби- леках.

Окна рыжих домишек, с неизменными геранью и фук­сией, весь день закрыты ставнями, и собаки прячутся в холодок, под какой-нибудь навес, н лежат, высунув до от­каза языки, в блаженной истоме. На более солидных ка­менных домах с зелеными решетчатыми ставнями спу­щены белые жалюзи, отбрасывающие на крупный песча­ник тротуара гигантские тени.

Вдруг неожиданно налетит порыв ветра и закрутит в бешенной пляске белую пыль песчаника, и рвет изо всей силы с головы шляпу, и поднимает уверху полы одежды...

Но есть уголок, куда не достигает сумасшедший ново­черкасский ветер, не достигают ни уличные крики, ни уличная пыль,— это громадный прекрасный сад, протя­нувшийся через весь город, против длинной главной ал­леи которого темнеет подъезд войскового театра. А в дру­гом конце, за «Атаманской» — красивой и прохладной аллеей, как раз против памятника генералу Платову,— темный внушительный дворец, и из этого дворца еже­дневно рано утром выходят на прогулку томная дама, а за нею, звеня шпорами, сам хозяин края — атаман.

У этого сонного городка была своя жизнь, и едва ли не главным ее центром был театр.

Это неказистое с виду длинное здание было приман­кой для всего населения, начиная от наказного атамана, фактически единодержавного владыки края, сатрапа, пе­ред которым трепетали все жители, и кончая мелкими чиновниками, учащейся молодежью, лавочниками, масте­ровыми.

Отец был прав, когда говорил, что Новочеркасск — театральный город. Вряд ли в то время в провинции можно было встретить другое место, где бы театр играл такую важную роль в жизни населения. Интеллигенция принимала самое горячее участие в театральных делах. Состоятельные люди имели свои заранее абонированные ложи и кресла. Они старались не пропустить ни одной новинки, а так как в провинции в то время очень редко повторялись пьесы, то, следовательно, все свободные ве­чера отдавались театру. У них обязательно были свои любимцы — примадонна и первый любовник. Помню, когда мы приехали, бывавшие у нас новочеркасцы нежно вспоминали какого-то премьера Градова. При отце та­кими кумирами были Иванов-Козельский и Чарский, при­чем между поклонниками того и другого словесные битвы доходили до смертельной вражды, а одна поклонница Иванова-Козельского подарила на именины моей сестре, восхищавшейся вместе с нею игрою Козельского, специ­ально заказанную бонбоньерку с конфетами в виде сто­почки книг, на корешках которых были вытеснены назва­ния всех пьес, в которых выступал в Новочеркасске этот актер, на обложке же значилось золотыми буквами: «На память о Митрофане Трофимовиче Иванове-Козельском».

Сторож казенной палаты, почтальон или приказчик галантереи, приглашая свои «предмет» провести с ними вечерок, непременно покупали билет в театр на галерку, благо это стоило всего двадцать — тридцать копеек, и наслаждались всласть, не стесняясь обсыпать сверху партер шелухой от подсолнухов.

Подсолнухи, мне кажется, были неотъемлемым при­датком времяпрепровождения населения казачьей сто­лицы, и казаки щелкали их особенно, держа неподвижно губы, к которым прилипала шелуха в виде толстой бах­ромы. В детстве мне это казалось шиком и хотелось на­учиться сохранять запас шелухи, чтобы потом «щеголь­ским» движением уметь сразу небрежно сбросить ее вниз.

В театре началась работа. Мать, желая жить одними интересами с отцом, помогать ему, снова впряглась в тя­желую лямку — сделалась театральным кассиром, и семья, с девятью детьми, редко видела ее. В доме царили хаос и полная бесхозяйственность.