Раненый олень лежит.

А лань здоровая смеется...

Один заснул, другой не спит.

И так на свете все ведется...

Какая-то особенная музыка чудилась нам в голосе брата, и я помню, эти имитации вызывали гром апло­дисментов. А молодежь безумствовала на спектаклях, крича до хрипоты:

— Фора! Фора! Козельского! Бра-а-во! Козельский!

И потом разговоры отца дома:

— Вчера Козельский едва довел роль до конца.

Пьян, а публика не замечает... кумир! От одного звука го­лоса сердца замирают.

— Массовый гипноз,— хихикает рыженький Во­вочка Лазарев,— что в нем особенного? Давно ли деко­рации валил?

И желчный окрик Самсонова:

— А ты. Вовка, хоть и не валил никогда декораций, но никогда и не дойдешь до поднятия сборов. Ты — «почетный гражданин кулис», и дальше кулис твой ве­ликий талант не передается... Зато утешься: тебя никто и не будет «обшикивать». А у Козельского и пьяного «красивая игра».

Лазарев обиженно отворачивается.

Идет разговор о Козельском. Я знаю его биографию чуть не с пеленок. Писарь из Козельска, он обратил на себя внимание студентов. Чем? Может быть, своим ча­рующим, проникновенным голосом. И они занялись им. вместе читали и разбирали Шекспира. Козельский бро­сил переписку бумаг, бросил обивать пороги казенных и контрольных палат и стал пробовать свои силы на сцене.

сначала, юворят, валил, неуклюже двигаясь, картон­ные кусты и вазы, тыкался не в те двери, говорил невпо­пад. А потом из утенка превратился в лебедя. В семиде- десятые годы он, не достигши еще тридцати лет, уже стал в провинции знаменитостью.

У Козельского было много ролей старого репертуара, частью ходульных, в которых он все же потрясал пуб­лику, но, кажется, он ни над одном столько не работал, как над «Гамлетом». Отец говорил, что вместе со своими учителями он составил роль по нескольким переводам, выбрав из них, как ему казалось, наиболее удачные места.

Они проходят передо мною вереницей, эти дорогие мне лица. Актеры нянчили меня. За кулисами я была как дома: меня передавали с рук на руки: с самого ран­него детства я уже пересмотрела пропасть пьес и благо­даря хорошей памяти повторяла, при смехе взрослых.

куски разных монологов — преимущественно драматиче­ских и трагических — как из женских, так и из мужских ролей: то изображала Корделию, то, становясь на табу­ретку, бросалась в воображаемый костер со словами:

— Отец, отец, как страшно умирать!

Так. я слышала, пела в опере «Жидовка» какая-то пе­вица, имени которой не припомню.

Они баловали меня фруктами и конфетами из теат­рального буфета, баловали игрушками, даже порой наря­жали с претензией на что-то театральное.

Так, я помню какую-то особенную черную бархатную шляпу с белым страусовым пером, подбитую бледно- розовым шелком; на подкладке было вышито зеленым мое имя. Это великолепие водрузили актеры на мою голову.

Помню вечные шуточки толстого комика Сахарова, помню мать и дочь—Дубровину и Александрову. Они были неразлучны, и отец говорил:

— Кто хочет иметь у себя в труппе это украшение — мать, тот должен взять и дочь. Таланта у дочери немного, но можно использовать как «полезность». Этим руковод­ствуются наши ловкачи антрепренеры и обжуливают бед­няг— гуртом за дешевку покупают.

Мы знали, что он никого не обжуливал, и гордились этим.

У Дубровиной был совсем простой, немудреный вид не то старой просвирни, не то нянюшки, но под этой не­казистой внешностью таился глубокий самородный талант, унаследованный ею от ее знаменитой матери, когда- то гремевшей в провинции.

Помню, иногда она учила у нас роли. Курьезное и трогательное было зрелище.

Говорили, что она малограмотна и даже с трудом подписывает свою фамилию, получая жалованье. Роли она учила «с голоса»: ее дочь, Александрова, забравшись куда-нибудь в уголок нашей большой квартиры, читала ей роль; она слушала и тихо, про себя, повторяла.

А на сцене потрясала, особенно в ролях простых, сердечных старух. Помню ее в «Каширской старине» Аверкиева. Невидная, забитая нуждою старушонка. Роль небольшая и очень шаблонная. Но когда эта Дарьица в последнем акте склонялась над трупом зарезанной Марьицы, своей единственной дочери, и только всхлипы­вала, публика замирала от душевной тоски и жалости. За­таив дыхание, сотни глаз впивались в это скорбное лицо, изрезанное глубокими морщинами, и вдруг крики, вопли, восторженные рукоплескания...

Дубровина хороша была и в «Свекрови» Чаева. Эта пьеса произвела на меня такое потрясающее впечатление, что через много лет, уже взрослой, видя ее в Петербурге в Александринском театре, я могла заранее указать все мизансцены, а песню скомороха, которую, как мне каза­лось, пел удивительно хорошо Васильев, запомнила с од­ного раза — как слова, так и мотив:

По небу по синему Тученьки плывут... Где ж твои, красавица. Думушки живут?.