Страница - 17

У НАС ПРАЗДНИК

Отец приезжал домой на побывку в последующие годы хотя и не очень часто, но мы все же знали некоторые под­робности его жизни: что он служит в разных провин­циальных труппах, а в междусезонье приезжает в Москву на биржу, откуда идет организация всяких театральных коллективов как центра, так и провинции.

Хорошо мне запомнился короткий приезд отца домой летом в 1882 году.

Мне было почти десять лет, но жизнь сделала меня значительно старше и развитее своего возраста.

Отец должен был приехать в Новочеркасск с коллек­тивом в июле. На знакомом милом здании театра появи­лись афиши; на всех заборах и столбах замелькали анонсы о гастролях первого товарищества артистов. Среди них был и мой отец.

Я не помню всего репертуара гастролей; помню три названия: «Иудушка», «Лес» и «Кручина»; помню, как нетерпеливо мы ждали дорогих гостей; помню ликующую улыбку на лице Филиппа, подкатившего к нашему дому на своей лошади, и его поздравления «Аглае Николаевне с малюточками». Старый извозчик точно помолодел.

Город заволновался. Очевидно, Новочеркасск не очень-то баловал зимою театр ни своими постановками, ни труппой, ни выбором пьес. Преобладала старая ве­тошь, заезженные мелодрамы, банальные пьесы всем на­доевшего репертуара, если судить о том, как поднимали сборы разные «Убийства Коверлей» и «Всадники без головы», где все было построено на ходульных ужасах и эффектах: в «Коверлее» кого-то на глазах у публики раздавливал поезд; «Всадник без головы» появлялся на авансцене страшным призраком, крепко держась на коне и поражая публику срубленной окровавленной шеей. Но эти пьесы давали обильные сборы, и «Всадника без головы» в минуту жизни трудную выбрала для своего бе­нефиса и мать.

Она снова уселась в кассу и на эти гастроли, и мы за­бегали к ней с судками, а кстати забегали и в милые «закулисы».

Отец опять с нами, правда, на короткое время, самое большее недели на полторы, если продлят гастроли по просьбе публики, но у нас все же большой радостный праздник, точно вернулось милое старое время. Он рассказывает. Он любит говорить и хорошо рассказывает:

— Вот исполнилась заветная мечта Льва Николае­вича Самсонова — у нас первое товарищество, образовав­шееся по почину Писарева и Андреева-Бурлака в Москве. Они спаяли в сущности старый московский коллектив Бренко и меня подобрали. Летом решили устроить свое­образный отдых — поездку по Волге, и вот богоспасаемый Новочеркасск не забыли, на Дон перекинулись, а отсюда потянемся в Ростов. Только Лев Николаевич возьми да и умри. Не умер бы, наверное был бы с нами. Актер хо­роший и человек душевный, кабы не водка. Эх, славная у нас собралась компания: супруги — Модест Иванович Писарев с Гламмочкой, Андреев-Бурлак... У нас ведь Александру Яковлевну Гламму-Мещерскую, жемчужинку нашу, все Гламмочкой зовут, не иначе... С Фанни не сравниваю, а таланта большого, приятного и человек са­мый что ни на есть милейший. И с Писаревым — пара чу­десная, дополняют друг друга.

Он вынул из бумажника портреты членов товарище­ства и показывал их нам.

Красивое лицо у Писарева, смелое и открытое, с арти­стической волной длинных волос над большим высоким лбом; во всем облике — порыв и благородство.

А вот Гламма — прелестная, изящная, необыкновенно женственная, с мягким взглядом больших глаз.

Три фигуры. Первая — живой, веселый, воплощение оптимизма — Аркашка; порою находчивый, порою детски наивный по профессии вдохновенный бродяга, не злостной жулик, когда можно кого-нибудь одурачить, но с сердцем и, главное, умеющий приспособляться, как те придорожные травы, которые, будучи выдернуты с кореем, прорастают в щели камня, травы, которые он без счета истоптал, исколесив бескрайные дороги родины. Это — Андреев-Бурлак. Он стоит у меня перед глазами, маленький, в бесцветном клетчатом костюме, сливающемся с дорожной пылью, в шляпчонке, потерявшей свою форму, с простодушно-лукавой улыбкой.

И рядом высокая, сильная фигура Писарева, с его мо­гучим голосом, с широким, несколько ходульным же­стом,— фигура, полная благородства. Ни одной фаль­шивой интонации. Все логически следует одно за другим. Счастливцев и Несчастливцев. Два полюса.

И третья фигура — Аксюша — Гламма. Какая мяг­кость, юность и простота! И как она оттеняет тех двух... Сколько милого простодушия, невинной грации; чудес­ный цветок, выросший на лугах захолустной деревни... И этот взгляд прекрасных глаз: «Братец... братец...» Разве можно такую обидеть?

Труппа была, очевидно, хорошая, но почему-то, кроме этих трех, в моей памяти не запечатлелся никто — ни Гурмыжская, ни Буланов, ни Улита.

Напрасно думают, что дети не разбираются в игре артистов. Непосредственное чувство должно им подска­зывать правду.

В данном случае я, может быть, и представляла даже некоторое исключение: в сущности почти выросла в театре. Впоследствии я делала проверку, как действует искусство на двух непосредственных деревенских женщин.

Одну из них я водила в Петербурге в Эрмитаж. Я была ее «экскурсоводом». Я показывала ей живопись разных школ, знакомила со скульптурой новой и древней, показывала скифские древности, мумии, античные вазы. И слышала ее суждения и удивлялась их меткости. Она, очень целомудренная и даже стыдливая женщина, ни­сколько не смущалась наготой статуй, хотя рядом с нею стояли мужчины, и серьезно сказала:

— Им и одежды не надобно. Больно уж красивы, складны, и закрывать такие тела было бы жалко.

Другая, уже пожилая женщина, сама прекрасный имятатор-самородок, пристрастилась ходить в московский Малый театр и всегда верно оценивала исполнение ролей тем или другим артистом. Она особенно подчеркивала «мягкость» игры Климова, повторяя фразы из его роли, его жесты, самую манеру говорить, и, когда я пробовала остановить ее внимание на некоторых других персонажах, игравших главные, эффектные роли, она говорила:

— Это чго! Неплохо, да только им представлять легче, чем Климову... а у Климова роль-то какая... труд­ная... а он-то ее как... до чего же явственно, по-всамделишному... все до тонкости...

Именно «до тонкости». Тонкость игры Климова заме­тила!

Отец играл Восьмибратова. Я любила отца и радо­валась, когда видела его опять на сцене нашего милого театра, но он на меня не произвел сильного впечатления. Он был образованный, со вкусом актер, но среднего да­рования. Играл грамотно, но, особенно рядом с перлами, гладко-бесцветно. Портило впечатление еще то, что я слишком хорошо знала каждый его жест, каждую инто­ нацию, и еще то, что он грассировал.

Впоследствии, уже взрослая, я много раз видела его в разных ролях и всегда выносила впечатление прилич­ной, гладкой игры. Он не портил, но и не создавал.

Смотрела я и «Иудушку» и «Кручину», но самое яр­кое впечатление на всю жизнь осталось от «Леса».

Театр неистовствовал. Впрочем, сборы были неров­ные. Мать говорила, что в первое представление зал ока­зался заполненным только наполовину: очевидно, многие чиновники и местная аристократия не пошли потому, что не «сделал чести» гастролерам «сам», то есть атаман Святополк-Мирский. Но атаманша соблазнилась именами, была на спектакле и расхвалила князю актеров. Он сло­жил гнев на милось, простил «гордецов»-актеров, не при­ехавших к нему с поклоном, и появился в атаманской ложе. Театр ломился я от публики, и вместо трех спектак­лей, по просьбе публики, дали, кажется, пять, повторив и «Лес», который хотел видеть атаман.

Аплодисменты — без конца; растроганная Гламма у рампы с букетом роз, потом бесконечные разговоры, раз­бор игры у нас дома, горячие споры и какое-то особенное, праздничное оживление. Опять мы все вместе, опять отец рассказывает о своих путевых впечатлениях, ярко рисуя встречающиеся волжские типы, передает эпизоды из  жизни товарищей, а мы слушаем жадно, радостно его не­торопливую складную речь, как слушали, когда он читал нам новинки литературы.

Но всему бывает конец,— пришел конец и этому празднику: и уехали наши славные гости, и опустел театр. Знакомое длинное здание стояло теперь одинокое, мрач­ное и темное по вечерам, с лоскутами пестрых афиш, ободранных в ожидании новых анонсов.