Страница - 5

— Почему же сам не ушел в таком случае?

— Значит, не хватало пороха. Не все обладают ре­шимостью обрубить сук, на котором сидят, как бы он ни был колюч. Судьба пришла к нему на помощь. Как-то весною, промучившись лет девять в лямке корпусного ри­совального учителя, вышел он в поле, за вокзал. Пошел по берегу речонки Лыбеди, засмотрелся на листы кувши­нок внизу, что распластались зелеными блюдцами в воде... Пахнет тиной, землей, травой... Хорошо... Стоит он и думает, как бы уйти на волю, на солнце, на степной простор... Может быть, и родную сторону вспомнил, псковскую деревню, где родился и вырос... И потянуло вон из города. Видит: ползет по дороге воз с горшками, а на возу, на соломе, лежит дядя, кверху лицом, усы рас­пустил, шапка смушковая съехала на сторону, рубаха вы­шитая на груди расстегнута,— полное блаженство чело­веку. Лежит и лениво тянет песню. Агин ему кричит: «Стой, дядя!» Воз остановился. «Видкиля, дядя?» — «Та з Вышгорода».— «А далеко тот Вышгород?» — «Та, мабуть, верст пятнадцать».— «А гарно у вас в Вышгороде?» — «Та як же гарно!»—«Кавуны есть?»—«Эге ж».— «А горилка?» — «Эге ж, и горилка».— «Я поеду к тебе в гости».— «Так сидайте, добродию»... Влез на воз Агин, и покатили с грохотом по дороге, покрикивая на волов.

— Чем же кончилась эта история?

— Прогостил Агин у горшечника в Вышгороде не одну неделю, а целых шесть. Кавунов не ел,— весною их не бывает,— а на рыбную ловлю ходил, молоко пил, на солнышке лежал, отъелся, отлежался и на время забыл, что он «рисовальшщик». А когда вспомнил и вернулся в Киев, его уволили из корпуса за манкировку. Он не жа­лел о потере места. Стал пробиваться грошовыми уро­ками — ведь в Липках не слишком густо платят, на тряпки выбросят сотни, а учителю жаль заплатить лишний рубль. Потом поступил чертежником на железную дорогу, а в конце концов взял да и бросил всякую службу.

— На что же жил?

— Впроголодь. Уроками, конечно. И нет ничего уди­вительного, что он пристрастился к театру. Театр стал для него отдушиной. В театре он отдыхал. Ведь с юности он любил театр. Еще учеником академии на последние

гроши покупэл он билеты на галерку и перевидал всех знаменитостей. К тому же искусство живописи играет в театре очень важную роль, да и кому, как не Агину, обя­зан театр теми гоголевскими типами, которые так ярко и метко выражают эпоху и помещиков? И понятно, что театр связал твоего отца и Агина, натолкнув их друг на друга.

— Бергер не слишком ценил того, кто не приносил ему прямой выгоды,— продолжала мать с горькой усмеш­кой .— Это доказывает его рекомендация при знакомстве, произнесенная покровительственно-снисходительным то- ном: «Он учился в академии, в Санкт-Петербурге, и мо­жет рисовать для театра даже задник, на случай, если директор не успеет...» Но отец не обратил внимания на антрепренера и сейчас же пригласил нового знакомого к себе в гости да кстати предложил ему давать уроки На­таше.

Наташа была моя старшая сестра, дочь отца от пер­вого брака, очень живая и способная к рисованию, тогда еще девочка.

Мать продолжала:

— Они отправились вместе, зашли за мной в библио­теку, где я была за обычным делом — выдачей книг. В этот день Агин остался у нас обедать и досидел до поздней ночи. С тех пор он стал приходить к нам каж­дый день и уходил к себе на окраину в свою клетушку только ночевать. У него явилась, кроме театра, еще одна отдушина — наш дом, дом Рокотовых. Александр Алек­сеевич стал у нас своим человеком. Для него началась но­вая полоса жизни.