Страница - 59

ГАРИБАЛЬДИЙКА

Виктор Петрович Острогорский заболел и не был на юбилее. Мне случилось навестить его; я сетовала, что так неудачно выбрали рассказ для чтения юбилярши.

— А что же вы не воспользовались ее воспомина­ниями? Уж если она не хотела сама говорить, то сделали бы вы хотя переложение статьи Шелгунова «Из прошлого и настоящего». Долго искать, я, пожалуй, расскажу вам историю ее подвига сам.

Острогорский любил рассказывать и рассказывал хо­рошо.

Жена Виктора Петровича взяла рукоделье и пригото­вилась слушать. Я знала, что он будет рассказывать, взяв текст Шелгунова, вероятно, расцветив своей фантазией, но не нарушая правды, а может быть, и дополнив подроб­ностями, слышанными из уст самого Шелгунова.

Он закурил, затянулся и скомандовал, косясь на меня:

— Ну, марш на диван! Садитесь глубже, уютнее... Начинаю. Случилось это в Риме в тысяча восемь­сот шестьдесят седьмом году. Александру Николаевку знали хорошо все гарибальдийцы. Работа ее в госпиталях была смелой и самоотверженной. Возьмите во внимание, что тогда было очень опасно выказывать в Риме свое со­чувствие идеям Гарибальди, особенно для русских, когда папские сторонники и иезуиты всячески преследовали русских за освободительное движение шестидесятых го­дов: запрещалось говорить на русском языке на улицах и в общественных местах, запрещалось богослужение в русских церквах... Вы знаете, что такое папская и иезуит­ская Италия? Это страшная страна, сохранившая еще от­блеск древних костров инквизициии: это тайные убийства, это все еще яд Цезаря Борджиа в пятнадцатом веке и не похороненный гроб проклятого папой Паганини в веке девятнадцатом...

Голос рассказчика звучал мрачно, как будто он гово­рил речь у разверстой могилы, и, маленький, раскосый, с длинными седыми кудрями и протянутой грозно рукой, он походил на легендарного духа.

— Подумайте о крови, заливающей Италию, и о мо­лоденькой женщине, прекрасной, но слабой телом... В эту страшную пору она была среди повстанцев, в папском Риме, о ней знал сам Гарибальди; она была так популярна, что получила в подарок от раненого гарибальдийца ру­башку, запятнанную его кровью, пролитой за освобожде­ние родины; она получила от другого повстанца кольцо с крестом и еще от кого-то браслет с надписью: «Метог mei, felix esto» ¹. И вдруг приезжает от Гарибальди писа­тельница и известная общественная деятельница Шварц и заявляет, что в тюрьме замка святого Ангела в Риме сидит друг и адъютант вождя Луиджи Кастеллацци, приговоренный к смертной казни, и что его надо во что бы то ни стало спасти. Вообразите себе всю опасность, нет вы только вообразите!

— Но почему же об этом сообщили именно Але­ксандре Николаевне? Как она могла помочь делу спасе­ния гарибальдийца?

— О, еще как могла! Чего не сможет смелая, краси­вая женщина, у которой слово не расходится с делом, наша русская шестидесятница!

Он произнес последние слова — «наша русская шести­десятница»— особенно торжественно. Все окружающие знали о том благоговении, которое питал Острогорский к людям шестидесятых годов. Он продолжал:

— «Вечный город» Рим хранил немало тайн: тюрем, застенков и камер для пыток. И везде скользили черные тени иезуитов, называвших себя «псами господними». Но страшнее всех тюрем был замок святого Ангела. За его зубчатыми серыми стенами в течение многих веков бесследно исчезали жертвы, принесенные «во имя бога», на самом деле — жертвы политики, личных расчетов, ко­варства, честолюбия. И как часто тюремный люк выбра сывал мешки с изуродованными трупами погибших под пыткой безвестных мучеников... После знаменитой мен- танской битвы сюда попал и Луиджи Кастеллацци.

Острогорский помолчал и с дрожью в голосе про­должал:

— Каменный мешок, сырая ловушка, среди вечного сумрака и могильной тишины. Кастеллацци был не один. С ним товарищи — смертники. Каждое утро на рассвете приходили тюремщики и выкликали имя того, чья была очередь. И каждый ловил себя на малодушной мысли: «Только бы не моя! Еще бы один день пожить, увидеть свет в узкую щелку под потолком»... Обнимались, крепко обнимались предсмертным объятием... Не один страшный рассвет встретил Кастеллацци, ожидая своей очереди. На­конец, смертный приговор конфирмован. Осталось жить только двое суток. Надежды на спасение нет и быть не может.

Рассказчик сделал паузу и продолжал тихим, проник­новенным голосом:

— Рано утром, когда на тюремном дворе началась обычная работа, когда по камерам разносили утренний хлеб, молодая женщина явилась в замок святого Ангела и скромно просила позволения поговорить с комендан­том. Она была прекрасна. Никто не подозревал, что это русская. Она говорила на чистейшем итальянском языке, которому упорно училась, как только задумала встать в ряды борцов за освобождение Италии. Нежным, мелодич­ным голосом она молила коменданта: «Разрешите мне увидеться с моим женихом перед его смертью... будьте че­ловечны... ведь это последнее наше свидание!» И из ее синих глаз неудержимо катились крупные слезы... Кто в Риме не знал суровости коменданта? Он никогда не соглашался ни на одну уступку заключенным. Но и этот жестокий человек уступил слезам прекрасной женщины. Он коротко сказал: «Идите, сейчас вас проведут к заклю­ченному, но всего на десять минут». «Не много перед веч­ной разлукой»,— подумала пришедшая, торопясь за тю­ремщиком. К счастью, ее не стали обыскивать, иначе у нее нашли бы записку Гарибальди с планом бегства.

Голос Острогорского дрогнул.

— Это был очень рискованный шаг. И все время, пока.

женщина шла по темным, узким переходам, она думала, что, возможно, больше никогда отсюда не выйдет. И, на­верное, когда поднималась по лестнице и видела в узкое окно клочок голубого неба, думала, что, быть может, в по­следний раз видит и это небо. А что, если перед камерой Кастеллацци ее обыщут? А что, если они заметят обман, когда она войдет и «жених» примет ее, как чужую? Но какое чувство было в это время у Кастеллацци? Он на­ходился, вероятно, в каком-то полусне и ждал — скорее бы кончилось. Визг ржавого замка, грохот ключей и стук отпираемой двери, и в неширокую полосу тусклого света вступили тюремщик и какая-то женщина. Что это? В смрадной, сырой берлоге светлое видение... И вот, прежде чем он сделал какое-либо движение, женщина бросилась ему на шею, обняла его прекрасными руками — эти руки, заметьте, много раз служили моделью для ху­дожников— и зашептала: «Carrime... mio amico...— что значит «Дорогой... друг мой...» — Я просила коменданта дать мне позволение с тобою проститься...» Она прижи­малась к Кастеллацци, и он неожиданно почувствовал, что за ворот ему скользнула бумажка. То была записка Га­рибальди.

Я затаила дыхание. Жена Острогорского перестала шить. Он продолжал:

— Кастеллацци бежал перед самой казнью, а Але­ксандра Николаевна благополучно вернулась домой.

— Но все-таки мне хотелось бы знать, Виктор Пет­рович, почему Гарибальди выбрал спасительницей именно Александру Николаевну?

— Очень просто. Гарибальди лично знал и высоко ценил отважную русскую женщину. Года через два-три она была у него в гостях в скромном домике на острове Капрере. Он даже писал ей... Неужели она никогда не показывала того, что Гарибальди писал ей?

— Никогда, как никогда не говорила о своих заслу­гах и даже об этом подвиге.

— Он ей написал хорошее письмо. Об этом знают те, кто был с нею в Риме. Вы все-таки попросите ее пока­зать это письмо и перевести с итальянского на русский язык. Гуляя с Александрой Николаевной по берегу острова, Гарибальди с горечью говорил: «Бедная Ита­ лия — страна, которая дает приют шпионам и монахам... Государство, если оно хочет быть сильным, должно чер­пать свои силы в народе. А народ везде хорош. Наши теперешние правители — наполовину черные и боятся проклятий папы и ада». Вы все-таки не забудьте спросить о письме. А выбрал Гарибальди Александру Николаевну для подвига прекрасно: ведь не находилось смелого чело­века, которому можно было бы довериться и который мог бы передать в тюрьму план бегства. Ни одного гарибаль­дийца не пустили бы туда, и только смелость и находчи­вость прекрасной русской женщины обеспечили удачу.