Страница - 58

МАТЬ И ЖЕНЩИНА

Александре Николаевне я поверяла свои думы и мечты, достижения и ошибки. А ошибок было немало.

Моя личная жизнь сложилась трудно. Разойдясь с му­жем, я боялась, что он украдет у меня дочь, и потому ни­когда не оставляла ее дома с прислугой. Уходить по де­лам надо было довольно часто, и я таскала ее с собой по редакциям. Иногда мне приходилось пробыть где-нибудь до позднего вечера, и тогда я приводила ребенка в «Игру­шечку» и оставляла на попечение Александры Нико­лаевны, даже иногда на ночь. И Александра Николаевна радовалась, что может мне оказать эту услугу, тем более что девочка чувствовала себя у нее очень хорошо.

Раз, засидевшись у Александры Николаевны поздно вечером, я решила оставить у нее дочь до утра, чтобы не таскать по конкам ночью.

Сидим в спальне у камелька. Тихо. Топится печка: огоньки перебегают по углям, трещит уютно сверчок. Мы пьем чай, сидя на низеньких креслах, и шепотом беседуем, а на диванчике спит моя девочка.

Воркует тихий голос Александры Николаевны:

— Вот жизнь... Вы знаете, дорогая, почему я так близко сошлась с вами, почему мне так понятна ваша душа, почему я стараюсь вас остановить, если вы не туда идете? Я вас понимаю; я знаю, что ошибки, продиктован­ные молодостью, сердцем, а не холодным расчетом,— за конные ошибки. Холодный расчет — вот что я осуждаю, вот что мне всегда было чуждо. Я не говорю уже о фальши. Я говорю только об искренности.

Она помолчала, а я, глядя на нее, вдруг ясно увидела ее молодой, бесконечно прекрасной, такой, какой изобра­зил ес на портрете Верещагин. Ей было почти шестьдесят лет, но я знала ее молодое, чудесное сердце, никогда не старящееся сердце, и потому такое близкое молодым.

Мне хотелось, чтобы она рассказала о своей жизни, о том, за что ее любили, как она любила, как жила, уча­ствуя в героической борьбе Гарибальди. Но она была по­длинно скромна и молчала.

Она положила мне руку на плечо и, заглядывая в лицо теплым взглядом, сказала, точно угадывая мои мысли:

— О себе не хочется много говорить... В моей жизни было немало бурь. Одну из них я вам, пожалуй, расскажу, и тогда вы поймете, почему я к вам так отношусь. Вы — мать, и я — мать, и, когда вы прячете своего ребенка, я вспоминаю ту страшную пору, когда мне, как и вам, приходилось прятать мою Верочку: ей тогда едва минуло три года. Она всегда была хорошенькая и кроткая девочка и, как игрушка, нравилась своему отцу. У меня была большая и, казалось, прочная любовь к человеку, но для него карьера и деньги были дороже любви. Он ушел от меня, и я осталась одна с маленькими детьми, из которых Надю еще кормила грудью. И этот человек захотел от­пять у меня моего ребенка, он попросту украл Верочку.

Я ужаснулась, я представила себя на ее месте. А она продолжала:

— Я нагнала его тогда, когда он увозил ребенка. Я бросилась к лошадям, повисла на оглоблях и... оста­новила... Я не помню, как меня сначала волокло по улице, как лошади, наконец, остановились, как я впилась в де­вочку, как тащила ее, как потом несла домой... Ну, вот и все... А затем была нужда, беспрерывная работа, тяже­лая работа из-за куска хлеба... как у вас... совсем, как у вас... И оттого вы так близки мне с вашей девочкой...

Она работала много, очень много, несмотря на воз­раст, и, поднимая людей, переживала с ними все — от светлой радости до глубокого отчаяния. Постепенно убеж­даясь, что у нее с мужем Пешковым нет ничего общего, она перенесла свою привязанность исключительно на детей.

Сыновья выросли, но вышли неудачными, и оба умерли. Тяжело умирал от чахотки на ее руках Толя; старший сын умер еще раньше, далеко от матери. Оста­лись две дочери, ее опора и утешение.

Она не замкнулась в личную жизнь, я работа в жур­нале не удовлетворяла ее полностью, тем более что в журнале нашлись у нее помощники: географ-геолог А. П. Нечаев для научного отдела и я — для беллетри­стики.

Правда, кроме «Игрушечки», у нее теперь были два журнала: «Для малюток» и педагогический «На помощь матерям», но ей хотелось работы в более широкой об­ласти.

Александра Николаевна увлеклась громким названием «Женское взаимно-благотворительное общество», которое возглавлялось карьеристкой Шабановой, и вербовала меня в число членов. Но я отказывалась, хоть и не хотела обидеть Александру Николаевну. Меня отталкивал «бла­готворительный» характер этого общества, снисходитель­ный взгляд на «низы» и на женщин из этих «низов», что, разумеется, вовсе не было свойственно нашей Але­ксандре Николаевне.

Меня сердило и огорчало, что ради этого общества Александра Николаевна забросила редакционные дела, и касса журналов все больше и больше пустела, несмотря на то, что Нечаев сумел поднять подписку. С долгами трудно было справляться, и часто журналы опаздывали на несколько месяцев, потому что задерживалась плата в типографию и за бумагу.

Так дотянули мы до юбилея Александры Николаевны в 1897 году. Она, по своей скромности, и не думала о нем, ко мы с Нечаевым, будучи к ней привязаны, хотели от­метить ее заслуги. И, кроме того, в юбилее был выход из материальных затруднений журнала.

И вот начались «юбилейные» хлопоты, свалившиеся всецело на мои некрепкие плечи. Приходилось с утра до ночи бегать по морозу в тоненькой кофточке, на голодный желудок колесить из конца в конец громадный город, ве­сти переговоры с бесконечным числом официальных и неофициальных лиц и, возвращаясь домой, валиться в постель, не в состоянии от усталости проглотить ложки супа.

Сколько тогда я встречала разных людей! Как сейчас, вижу небольшую квартирку Мамина-Сибиряка, кажется, где-то в районе Загородного проспекта. Хозяин ее — ши­рокоскулый, похож на азиата, и подчеркивает это боль­шой бронзовый идол Будды у него в гостиной. И возле Будды он — своеобразный, бестолковый и капризный. Подписывая адрес Толиверовой, он вдруг начинает ко мне приставать и пристает так сердито, почти грозно:

— Почему вы — Алтаев, когда была женщина Ал­таева?

Пристает, из себя выходит, все хочет показать мне книжки этой Алтаевой, рыщет на полках среди хаоса книг и, конечно, не находит.

Холодный, респектабельный Авенариус. Сух, веж­лив, сановник в звездах. И другой сановник, тоже в звез­дах, еще недавно мой профессор-педагог, благодушный шутник Каптерев. Оба подписывают адрес.

И торопливая Клавдия Лукашевич: вся розовая, пыш­ная, предлагает свои услуги в организации юбилея.

И маленькая переводчица, грудью защищающая под­ступы к Каразину. Она явилась потом на юбилей с каразинской виньеткой на адресном листе, вся в ярко-лиловых шелках, в страусовых перьях — экзотическая птица.

Контрастом был Горбунов-Посадов, в толстовской блузе, с подчеркнутой простотой длинных волос, оклади­стой бороды и некрасивого, но симпатично-открытого лица.

Проходит целый ряд фигур: импозантный Василии Иванович Немирович-Данченко, с его холеными бакен­бардами и важными движениями, и другая, спокойно-уве­ренная фигура с красивой головой и длинной серебристой бородой — Петр Исаевич Вейнберг, и милая, с тонким, женственным лицом, приветливая Щепкина-Куперник, уютно зарывшаяся в подушки кушетки. А вот литератур­ные неразлучки — Баранцевич с Альбовым: первый толстенький, лысоватый, с реденькой рыжеватой бород­кой, второй — несколько мрачный, тощий, с тонкой шеей, прозванный «Дон Кихотом». Встает в памяти чета За содимских: он—патриарх, закинутая назад седая голова и белоснежная борода; она — полная, похожая на хле­босольную попадью.

И, наконец, бледное тонкое лицо Ивана Бунина. А ря­дом первый переводчик «Гайаваты» — седой, мягкий, бла­гостный Михаловский, «дядюля», как зовут его в семье Александры Николаевны. Круг завершает Лесков со своим эпическим спокойствием. На фоне — суетливые «литературные дамы».

Результатом юбилейных хлопот была моя тяжелая болезнь. Но зато юбилей удался: маленькая квартирка на Сергиевской была битком набита народом... Але­ксандра Николаевна радовалась креслу к письменному столу, серебряной ручке для пера и особенно часам с ку­кушкой, взамен ее старых, плохо идущих часов. Ее за­бавляла птичка, выскакивавшая из окошка.

Юбилей мы праздновали несколько дней: и товари­щеским обедом в ресторане «Мало-Ярославец» и дет­ским утром «Игрушечки» в большом зале городской думы. Необходимо было Александре Николаевне выступить в концерте и прочесть что-нибудь из своих сочинений.

Мы приставали к ней, чтобы она выбрала какой-ни­будь отрывок из своих статей, но она только отмахива­лась.

— Голубчики, да ведь все комплекты моих трех жур­налов к вашим услугам. Выбирайте сами.

Нечаев внимательно пересмотрел все комплекты «Иг­рушечки» и «Для малюток» и мрачно заявил:

— Это все пустяки, а надо для юбилейного утра что- нибудь поосновательнее. Вам следует прочесть из вашей жизни, из ваших воспоминаний, Александра Николаевна.

— Да что говорить? Вся моя жизнь у вас на глазах, а сказать — тогда-то родилась,— кому это интересно?

И опять нежелание выставлять себя, свою жизнь на­показ помешало ей коснуться пожелтевших героических римских страниц. Она скрывала от нас даже то, что была первой переводчицей Лермонтова и Некрасова на итальян­ский язык, да еще во время гонения в Риме на все рус­ское...

Итак, мы должны были выбрать какую-то детскую сценку, написанную ею мимоходом, и она прочла ее тихо, слабым голосом, вызвав жидкие аплодисменты плохо слу­шавшей аудитории детей, занятых веселым праздником, хлопушками, масками и костюмами снегурок и морозов...