Страница - 60

ПИСЬМО ГАРИБАЛЬДИ

Прошло много лет. Александра Николаевна состари­лась. Через ее голову перекатилось немало тяжелых волн жизни. «Игрушечка» умирала собственной смертью из-за недостатка средств и из-за конкуренции, когда появилась модернизованная, изящная и хорошо обеспеченная «Тро­пинка» с талантливой Allegro во главе. Так погибали мно­гие журналы, особенно детские. «Игрушечка» перешла в руки торговца чемоданами Штуде, который платил Александре Николаевне за редактирование гроши, обсчи­тывал и тянул выплаты гонорара авторам.

И вот журнал приказал долго жить.

Мы все-таки продолжали встречаться с Александрой Николаевной довольно часто. Я навещала ее в ее новой квартире на Троицкой улице, такой же чистой, милой и уютной, так же мы подолгу беседовали в ее спаленке, у но­вой кафельной печки, возле серебристых японских ширм со светлыми птицами; так же нам куковала знакомая ку­кушка, наш старый товарищ, свидетель толиверовского юбилея. Но до сих пор Александра Николаевна не пока­зала мне письма Гарибальди, несмотря на десятки лет дружбы, и не рассказала мне о своем подвиге в Риме, хотя вечерами любила вспоминать о подвигах гарибальдийцев.

Нe рассказывала она и о том, что двенадцать лет (от 1862 до 1874 года) писала интереснейший дневник, что многие известные писатели, художники, музыканты и ак­теры были с нею в дружеских отношениях и вели пе­реписку. Среди них — Н. А. Некрасов, Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, многие русские и иностранные художники, композитор Лист, трагик Росси, актриса Стрепетова. В за­ветном шкафике у нее хранилось много писем Некрасова; по сие время у ее дочери имеется сто тридцать пять писем Лескова.

Встречались мы с Александрой Николаевной и на но­вом поприще деятельности: в «Кружке библиографии детской и народной литературы», основанном Рубакиным, председательницей которого я была в последнее время.

Участники кружка собирались друг у друга по очере­ди, но по нездоровью и годам Александра Николаевна про­сила бывать у нее, не в пример прочим, как можно чаще.

Мы все любили собираться на Троицкой, чувствуя теплоту и доброжелательство Александры Николаевны.

Но сил у нашей гарибальдийки становилось все меньше; она все чаще хворала, а все еще молодая душа ее не хотела переходить на старушечье положение: она продолжала интересоваться и литературой, и театром, и газетами, и музыкой, интересовалась и художествен­ными выставками, не отставала и от общественной жизни, расспрашивала о разных митингах и банкетах, которых было так много накануне февральского переворота.

Морщась от боли в почках и от подагры, сводившей ей суставы, она расспрашивала о друзьях, болела душой за солдат, изнемогавших в окопах в империалистическую войну. Так дожила она до февраля 1917 года, потом встре­тила и Октябрь. Она верила в свободную жизнь свобод­ного народа.

Александра Николаевна скончалась 1 декабря 1918 года, на семьдесят седьмом году, и перед смертью дрожащей рукой писала мне в Москву из Ленинграда последнее дружеское и грустное письмо...

В 1942 году исполнилось сто лет со дня рождения русской шестидесятницы-гарибальдийки.

После нее остались девять дневников и переписка со многими писателями, осталось знаменательное письмо Гарибальди, которое хранится в Ленинградском инсти­туте русской литературы.

ДНЕВНИКИ

Старшая дочь Александры Николаевны, Вера Сер­геевна Чоглокова, дала мне дневники матери, и я смогла дополнить воспоминания ее собственными впечатлениями, ее записями о пережитом в Риме...

«ДНЕВНИК 7-й»

Рим 1867 г.

15 окт. ...По вечерам много читаю, пишу. Приходят Риппони. Еленов. Чистяков, Северин и др. Пьем чай, бе­седуем мирно... Разнится только жизнь в политическом движении Рима. Вокруг гарибальдийцы... Говорят, что через неделю, не более, Рим будет принадлежать Виктору- Эммануилу; он и Barton скверно поступили против Гари­бальди. арестуя его, и теперь, кажется, хотят отстранить этого героя от римского дела, послав прямо итальянские войска, чтобы история на своих страницах не называла его спасителем итальянского народа...

Время в Риме — весна. Я хожу каждый день на Pincio. Это место для меня самое дорогое в Риме. Глядя вокруг на эту могучую природу, на голубое небо, стано­вится тяжело от мысли, что рано или поздно придется оставить все это. Но что делать,— жизнь не без потерь!.. Вечером были все русские. Завтра едет Попов; у него слезы катятся, когда он говорит о Риме... У меня тоже сердце болит, когда я думаю, что и нас будут через 6 ме­сяцев провожать...

18 окт. ...Занималась, потом пошли в Колизеум. День, лето, небо голубое, зелень свежая... Подле Колизея, напра­во. около деревьев, целые группы сидят на траве... Вошли в Колизеум. Тишина. Продавец фотографий, старик с се­дой головой, при входе снял шляпу и башмаки с чулками; налево, при входе, на белой мраморной доске коричневый крест с надписью: «Кто приложился на неделю отпу­скаются грехи»... Он приложился, потом на коленях по­полз к кресту, находящемуся посредине Колизея, и долго молился. Потом подошел к одному из образов (кругом Колизея образа, представляющие все страдания Христа), поставил свой портрет под образ и начал молиться...

Вернулась домой. Народу на улицах мало, а если видно, то кучками, все о чем-то толкуют... Пока ничего не слышна, кроме, что бедные гарибальдийцы храбро бьются с зуавами и порядком оставляют убитых, раненых и плен­ных. Римляне же ничего не говорят... Гуляют по Пинчио... Женщины разодеты. Нет в них сострадания. Это не сла­вянки. Жаль бедных гарибальдийцев, и если они теперь ничего не сделают... плохо... Бедный Гарибальди...

20 окт. ...Утром шел дождь, потом разгулялось. При­ехал Wendt, не верит, что слышал, что Наполеон хочет по папским границам поставить свои войска и заставляет Италию подавить восстание гарибальдийцев: если она не согласится, то он поможет. Если же будут нужны войска для Рима, то пусть войска войдут пополам — француз­ские с итальянскими. Но я атому не верю. Это совсем уро­нит нацию. Впрочем, и не верю также, что а Риме будет революция и что жандармы и артиллерия подкуплены га­рибальдийцами. А пока все дерутся. Жена канцлера по­ехала сестрой милосердия к зуавам, которые, говорят, де­рутся, как звери. Будем ждать реформы; пока жизнь очень дорожает...

окт. Город спокоен. Войска, вернувшиеся с поля битвы, были «аплодлрованы» народом... Все. кажись, за­быто; а мученики — 3000 человек — посажены в крепость св. Ангела, каждый день падают жертвами расстреливания.

...Итальянцы постоянно позируют во всем. Они хоро­шие натурщики, но далеко не солдаты. Мы с Валерием в первый раз вышли вечером гулять. Везде тишина.

окт. Погода совершенно испортилась. Читала. Пи­сала. Политические новости весьма утешительные. Пап­ские войска потерпели порядком от гарибальдийцев. Ва­лерий ходил смотреть баррикады; их строят у всех во­рот; он говорит, что они готовятся точно для битвы с де­ревянными куклами; несколько бочонков набиты песком. Работники набраны что ни на есть из не годных ни к чему людей и без работ нищих,— им платят по скуди в день. Работают нехотя. Было около двенадцати, они си­дели иа баррикадах и ели хлеб, запивая вином.

Сегодня вечером ждут переворота. В 5 часов на Piazza Barberini собралось около 300 человек народу. Полиции ие было видно ни души. Народ постоял и разошелся; не­которые зашли в тратторию, выпили вина за единство Италии. После оказалось, что этот народ ждал оружия, которое должно было быть прислано национальным ко­митетом. Узнали, что это оружие было спрятано около св. Павла и, открытое шпионами, захвачено папским вой­ском. Но это не удержало их. Они, имея подкупленную артиллерию и некоторых жандармов, пошли к назначен­ным местам, предупредивши заранее дежурных офицеров, находящихся в крепости св. Ангела, забить пушки после дневного сигнала. Не имея оружия, они по дороге уби­вали каменьями часовых. Около Trinita del Monti был взвод жандармов. На Capele Case отнимали у них ружья» револьверы и сабли. Около св. Павла была подброшена бомба, взорвавшая казармы... Оказалось, что эти квар­тиры были заняты музыкантами-итальянцами. Тут их по­гибло около 60 человек, между ними попались 5 зуавов. Ближайшие дома стоят теперь с вырванными рамами, две­рями и выбитыми стеклами. Много было переранено прохожих. Убиты муж, беременная женщина, ребенок н проходившие в это время мимо люди. Была стычка подле колонны Траяна; революционеров было около 300 чело­век, ружей же только 38. По первому залпу прискакали 10 жандармов, увещевая их разойтись и говоря, что за ними скачет целый отряд. Но предупреждение было поздно; задние нагнали. Много перестреляли, в том числе и первых жандармов. Третья шайка действовала около Капитолия, патруль был убит, часовые также; был по­дан сигнал забивать пушки, но и тут они потерпели пора­жение, бывши почти безоружными. Три тележки, при­ехавшие к ним на помощь, подвезли им несколько обык­новенных ружей, но не могли сделать бой равным. Соеди­нившись все вместе, они направились к воротам св. Паоло, убили камнем часового, разбили ворота, пробрались, но тотчас же вместо своих были встречены зуавами и жан­дармами, отлично вооруженными. Делать было нечего. Начали драться; бой держался в продолжение двух ча­сов, с оружием с одной стороны и каменьями и ножами — с другой. Погибло много инсургентов; убитых оставлено (врагами) 400. Кончилось так: отступили, попрятавшись в ямы. Был дан сигнал, по которому (были) закончены действия.

Не видя кругом движения, отправились до Popolo осмотреть баррикады, но туда после вчерашнего боя не пу­скали. Вечером снова бросали бомбы. Просто страшно ста­новится сидеть. У нас каждый вечер Риццони и Вереща­гин, но все вообще неспокойны. Народ сильно страдает.

Пошли в еврейский квартал. Там тоже, по случаю измены со стороны участвовавших, взят дом, где было скрыто оружие. Много взяли ружей, пистолетов и бомб... Найденных в доме с оружием в руках убивали на месте, потому что с сегодняшнего дня город на военном положе­нии. Трудно видеть, что итальянцы сначала и до сих пор все проигрывают. Мне кажется, сами они теперь падают духом, говоря: «Нам всюду и все изменяют».

В эту ночь мы были напуганы. Бросили бомбу на Tritone.

После удара мы отворили окно и увидели по нашей улице горящие осколки. Около 9 часов стали возить пушки; сегодня тоже чего-то ждут за Роrta Pia. Я ни­чего не могу писать,— так взволнована душа. Неужели, думаю, снова Италия позволит римлян отдать Франции? Эти дни, впрочем, писала статью о случившемся; хоте­лось бы, чтобы ее напечатали в России, но боюсь,— по­стоянные неудачи встречаю во всем для себя на дороге. По вечерам работаю. Всегда кто-нибудь есть.

окт. Писала. Сегодня опять всю ночь было сраже­ние около Monte Rolonde. Гарибальди, во главе семи ты­сяч человек, уничтожил папское войско. Половина убита, половина взята в плен. Отняли три пушки.

окт. Отправила письмо к Некрасову. Что-то будет? Посмотрим, что принесет нам сегодняшний вечер? Он прошел спокойно. Бросили где-то вдалеке две-три бомбы, ио эти меры ни к чему не служат. Они ранят всех, кто подвертывается, не делая, впрочем, вреда yи попам, ни зуавам и ни солдатам.

окт. Сегодня рано утром прибежал и Рицц они с этим известием. Но слухи о французских войсках также переходят из уст в уста. Неужели этому герою, отдавшему все почти Италии, придется погибнуть от своей же пули, потому что, говорят, Франция положительно требует от Италии необычного подвига. Гарибальдийское восстание сегодня снова; бросали бомбы просто уже без цели на Piazza di Spagna. Просто показать народу, чтобы он не дремал, а он действительно плох.

Рим все тот же в продолжение дня: те же разодетые дамы и табаккини в разноцветных галстуках. Шарманка тоже играет... А ночью наступает беспокойство- Бросание бомб, убийство. Патруль вчера убил первых, кто ему не ответил, когда он окликал.

Вечером сидели Antoine Rizzoni, Верещагин. Играли в карты. Я работала. Проезжали пушки. Запах пороха на­полнял воздух. Что-то будет далее? «Партия дела*, в слу­чае неудачи, хочет взорвать весь город.

...На Рiazza a Colona поставлена пушка; целые телеги, наваленные тюфяками и соломой, ездят от казармы к ка­зарме. Ждут кого-то. Конечно, эти церемонии не будут делать для итальянцев, тем более для гарибальдийцев. Бомб более не слышно, точно так же и побед. Битва около Monte Rotonde была последняя. Тут Гарибальди снова показался героем, отпустив пленных зуавов, французов на родину (конечно, не в Рим, иначе это было бы ему же на шею), говоря, что «я вас содержать не могу, нечем, идите с богом».

окт. Сегодня было приклеено объявление о вступле­нии французских войск. В 5 часов они вошли, встречен­ные огромной толпой народа, а главное — дам, разодетых, в колясках. «Положительно,— как сказал Гарибальди» удаляясь будто бы на север,— римляне не стоят, чтоб за них вести открытый бой».

1 ноября. Беспорядки нет-нет да и проявляются. Бомба снова была вчера брошена на Via Murato. Патруль привязывается ко всему: у одного швейцарца заметил шляпу a la Cavour, тотчас стащил ее. выпрямил и снова с силой натянул ее ему на голову. Французские войска только должны охранять престол папы; до остального им нет дела. Сегодня позировала у Валерия. Никуда не хо­дила... Вечером были наши художники... Говорили о поли­тике... Вчера, говорят, убили двух вновь пришедших фран­цузов. Убийства все еще и злоупотребления по ночам...

1. ноября. ...Работала. Ни читать, ни писать не могу... Не знаю, что еще из моего писания выйдет... Вечером опять были Риццони, Видер, Лаверецкий, Чистяков, Верещагин.
2. ноября. ...Читала... ответа от Некрасова нет как нет. Политическое движение заглохло с вступлением фран­цузов.

По вечерам все кто-нибудь да приходит. Я постоянно работаю.

6 ноября. ...Сегодня возвращались войска. Народу, говорят, было видимо-невидимо. Первые шли зуавы; им бросали цветы. По дороге они несли на плечах, в виде добычи, гарибальдийские рубашки, их штыки, шапки. Говорят, в воздухе только и слышалось: «Viva Pio Nove, viva Papa Re!». А когда все прошли, то есть зуавы, фран­цузы, стрелки, швейцарцы и под конец везли раненых и пленных гарибальдийцев, то народ бросал в них грязью и кричал: «Amarate!»

Арест Гарибальди на меня сильно подействовал. Дей­ствительно... итальянцы не способны сделать серьезных демонстраций. Именно в момент, когда возвращались войска, нужно было бросать бомбы в публику, собрав­шуюся для встречи, за арест одного Гарибальди,— будь это французы, сколько бы легло, а его бы навер­ное отбили. А тут ничего себе. Вообще «дело табак», как говорят в России.

8 ноября... Пошла с одним нищим, почти ослепшим, взять консультацию у Тасси. Он, осмотрев его, сказал, что один глаз совсем потерян, а другой можно еще спасти. Был так добр, позволил (ему) приходить к нему каждый день. Я у них долго сидела. Говорили о подписке в пользу гарибальдийцев. Я хочу собрать с русских и зна­комых итальянцев. Он в свою очередь хочет сделать под­писку в кругу своих медиков и студентов... Они все хо­тят, чтобы я, относя свои деньги, отнесла и ихние от римлян. Действительно, хоть даже в этом случае ничего не делают. Зуавам раненым и вообще папским носят и отличные обеды, и белье, и подписка со всех сторон. Этим бедным — никто ничего! Боже! Как бы я была счастлива, если бы мне удалось сделать что-нибудь для этих мучеников!

13 ноября. Принесли мне позволение посетить гари­бальдийцев в госпитале S. Anofrio. Итак, с 14 ноября до 15 января я постоянно почти была в госпиталях S. Anofrio или S. Agata.

Это время было самое тяжелое. Писала статьи; одна была напечатана в «Голосе»; про другие ни слова не слышно. Некрасов, верно, только пообещал.

В госпитале познакомилась с Бени Артюром. Он был ранен в правую руку. Его перевезли в S. Agata, где он, после ампутации руки, помер 28 декабря. В этот же день скончался мой хороший знакомый по госпиталю Frank Marie. Он умер, заразившись от гарибальдийцев. Из 180 человек раненых в S. Anofrio умерла ровно половина, изувеченные насильственной исповедью, притеснением попов, дурным обращением, плохими хирургами и гад­ким помещением. Они любили меня, как сестру, как друга; я сделала все, что могла: собирала деньгами, платьем, бельем, едой. По мере того как я провожала полк гарибальдийцев, я дома получала письма, самые искренние, от раненых.

Один, Fornari, подарил мне на память свою красную рубашку, запачканную кровью из раны, прося не смы­вать ее. Из всех (их) я любила (всех) больше Talachi. Он был такой хороший, добрый человек, был уже три раза вместе с Гарибальди. Он мне и подарил портрет с него с надписью собственной рукой Гарибальди.

Рождество я провела с ними вместе, отвезла им туда завтрак и вино. Радость их трудно описать. После смерти Бени приехала его невеста Мария Николаевна Коптева, Убита была страшно. Она пробыла у нас три недели.

30 декабря схоронили Бени на Festano. Были на похо­ронах: я, Коптева, m-lle Pelis и т-те Schwarz. Познако­милась у m-me Schwarz с Листом... Получила от нее на память отличный браслет с надписью: «Memor mei — felix esto» — «Помни обо мне и будь счастлива».