Страница - 68

ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

У входа затор. Полиция окружила группу писателей; до нас долетели спорящие голоса: тихий голос Михайлов­ского и того, который только что довел слушателей до слез,— голос Засодимского. Сквозь решетку ограды была видна фигура пристава, но слов разобрать мы не могли.

— Арестовывают! — пронеслось в рядах молодежи-

— Кого? Кого?

— Сажают в карету...

На момент мелькнуло серебро знакомой головы и ис­чезло; колеса кареты загромыхали по мостовой.

Толпа вырвалась наружу.

— Вы видели: и Михайловского... их двух...

— Но почему обоих?

Вопросы сыпались перекрестным огнем, как и ответы:

— Зачем? Почему? Куда?

— Товарищи! Мы подслушали: их сейчас же отправ­ляют поездом на высылку в Любань.

Шпики шныряли в толпе, высматривая и выню­хивая.

— Тепленько...— предупреждали друг друга сту­денты, когда замечали, что шпик приближается к какой- нибудь группе разговаривающих.

— Горит! — когда шпик был уже совсем близко.

Смеялись... Это были слова детской игры в прятки.

— Отвернитесь, коллега, снимают...

Многие замечали движение замаскированного фото­графического аппарата. Где-то близко я услышала харак терное щелканье такого же аппарата, но не заметила, в чьих он был руках.

Рядом группа медиков переговаривалась в ожидании конки, которая не могла вместить всех желающих.

— Видели доктора Назаревского? На посту... навер­ное тоже щелкает фотографическим аппаратом...

— Этакая сволочь... зато, наверное, вместе с благо­дарностью Пашутина получит орденок или повышение.

— Здесь много штаб-офицеров, желающих выслу­житься! Пашутин сумел организовать в академии сыск...

Я узнала голос Судакова. Кто-то ему говорит:

Ты, Иван Васильич, пожалуй, попал на заметку.

— Пристав видел меня. Я пробовал нести гроб, и штаб-офицеры это подтвердят, даром что меня в ака­демии знают как «умеренного».

Студенты смеялись:

— Бывает, что и умеренность не спасает...

Штаб-офицеры в академии были то же, что суб-ин­спекторы в университете, только обладали большими пра­вами, чем последние.

Помните, товарищи, как за панихиду по Чернышев­скому у нас из академии уволили всех курсовых ста­рост?— напомнил один из студентов.— И нас Пашутин не погладит по головке...

— Э. будь что будет!

— Слушай,— сказала я тихо Ариадне,— мы тут стоим в ожидании конки, а в это время дома у Засодимского и У Михайловского ничего не знают об их аресте... Надо бы предупредить...

— Знаешь что? Наймем извозчика...

— А деньги у тебя есть?

— А у тебя?

Я заглянула в кошелек. Была какая-то пустяковая ме­лочь. Да и извозчика поблизости нет.

— У меня осталось только на конку.— пробормотала Ариадна сконфуженно и сейчас же нашлась: — может быть, занять у Судакова?

Но Судакова и след простыл.

— Пойдем и мы пока что пешком, а набредем на конку — сядем,— предложила я.

— Ладно. Все-таки выиграем время.

Нам и в голову не приходило, как мучительно сейчас брести в разные концы города: к Михайловскому — в район Кабинетской и Загородного, к Засодимскому — в район Фурштадтской и Воскресенского, а потом домой, Ариадне — на Петербургскую сторону, мне — на Пуш­кинскую улицу. Ведь мы на ногах с самого раннего утра, а теперь пять часов, и шли до кладбища по вешней жаре больше шести часов!

— Идем... Сначала к Засодимским,— решительно объявила Ариадна.

Она открыла нам сама, эта вечно спокойная, полная, уравновешенная Александра Николаевна.

— А Павел Владимирович еще не вернулся.

Мы молчали и переминались с ноги на ногу.

— Что-нибудь случилось?

Я сказала, невольно приняв извиняющийся тон:

— Страшного ничего... просто маленькое недоразу­мение... выяснится, непременно выяснится...

— Попал в участок?

— Видите,— выпалила Ариадна,— их обоих с Михай­ловским выслали в Любань. Но это ничего; это же совсем близко.

Розовое лицо Засодимской сохранило обычное спо­койствие.

— Я так и знала. Он хотел говорить на могиле.

— И без речи упекли бы! — злобно отозвалась Ариадна.— Фараоны так и рыскали, а шпики с аппара­тами всюду.

— Я так и знала. Хорошо, что вы зашли. Теперь главное свезти Павлу Владимировичу денег, белья и кое- чего из вещей. И сына Михайловского надо известить.

— Мы сейчас туда! —крикнула Ариадна.

У Михайловского нам открыл сын. Он был в этот день нездоров и потому не пошел на похороны.

— Мы с кладбища,— объявила сразу Ариадна.

Она была того мнения, что все нужно говорить сразу, не скрывая. Он догадался и тоже сразу спросил:

— Отец арестован?

— Вместе с Засодимским.

— Придется поискать его по участкам.

Он что-то обдумывал, и его тощее длинное тело, по­хожее на складной аршин, как-то все сгорбилось, сжа­лось.

— А мне твоя прогулка обошлась в сто рублей,— до­бавил он.

Я ничего не понимала. Потом медленно выдавила из себя:

— Разве... разве кто-нибудь искал меня?

Он засмеялся, показывая два ряда чудесных белых зубов, такую удачную естественную рекламу зубного врача.

— Что ж, ты думаешь, я весь квартал нанял разыски­вать «шелгуновку»?

Я вздрогнула. Так окрестили горячих приверженцев покойного публициста, собиравших ему на венок. Откуда он знает и это? А, наверное, был кто-нибудь у него на приеме из знакомых студентов.

— Какой-нибудь студент тебе насплетничал?—пере­дернула я плечами.

— Может быть, он был сегодня и студентом, потому что он одевается, смотря по обстоятельствам.— отозвался зять.

— Да кто он-то?

Зять продолжал строго:

— В охранном отделении имеются студенческие мун­диры, фраки, военные шинели, зипуны и лохмотья бро­дяг и нищих. Так вот у меня, в числе моих пациентов, есть такой «студент на время». Не знаю, как он был сегодня одет на Волковом кладбище, но, по заданию охранки, явился на похороны с фотографическим аппаратом и снял в процессии тебя с твоей сумасшедшей Ариадной. Я ви­дел: с восторженной физиономией, с широко раскрытым ртом, упоена «вечной памятью», а рядом ты.

Я отвернулась.

— Что, не нравится? А мне нравилось исправлять твои глупости?

Он смотрел на меня вызывающе.

— Но я поправил дело, купил ваши вдохновенные физиономии ровно за сто рублей,— как раз цена заказа на полные искусственные челюсти! Немножко дорогонько, по-моему. Знаменитые фотографы — Левицкий и Ша­пиро. Деньер и Бергамаско, берут от двенадцати до два­дцати рублей за полдюжины, а я заплатил сто за один скверненький снимок.

— Ничего не понимаю...

— И понимать нечего. Пришел ко мне этот пациент, который меняет свою внешность, сообразно обстоятель­ствам, по закону охранной мимикрии, показал фотогра­фию, а я пригласил его, по случаю моего... кажется, рож­дения, в ресторан «Медведь»... Вот тут-то он меня сразу понял,— в таких случаях эти мимикрирующие очень по­нятливы,— и когда мы в отдельном кабинете спрыснули покойника, подарил мне на память «двух Аяксов», при­чем, охмелев, лез целоваться и уверял в своей неизменной дружбе и в том, что он мне может,— тут зять запнулся,— подарить фотографии... пикантнее... а «двух барышень- шелгуновок» лучше сейчас же разбить и забыть о неудач­ном снимке... Мы тут же и уничтожили негатив. Вот и все. Из этого ты должна понять, что попросту я тебя спас от ареста. А многие теперь поплатятся за прогулку на Волково кладбище.

Зять сказал правду: последователь закона мимикрии «честно» сдержал слово—не оставил никаких следов «двух Аяксов» в процессии шелгуновских похорон. Под пьяную руку он сболтнул зятю в ресторане, что в этот день не только полиция, но и высшие «сферы» растерялись, столкнувшись с организованною «дерзостью» демонстран­тов, и оттого демонстрацию не успели пресечь в самом на­чале...

И на другой день зять возвратился к своему разговору с охранником, снова позвав меня в кабинет. Зять опять ри­совал сцену своей «покупки» фотографии, рассказывал, как он говорил шпику, что удивляется его попуститель­ству. Я же ясно видела угодливое выражение лица ма­ленького, непременно маленького человечка, видела, как он, хихикая, отвечал, подмигивая:

— А это наш прием...

— Какой прием?

— Да попустительство. И в охранке у нас толкуют: как этакие тысячи демократии распустишь, а она прет и прет, без стеснения, вы думаете, «там» не возьмет сомне­ние?

— Где «там»?

— В «сферах». И станет им ясно, что для спокойствия государства российского и престола мы мы — охранное отделение, ну, понятно, и впридачу к полиции. Без нас не сохранить модержавие...

Передо мною ярко вставало противное лицо со шел ками хитрых глаз, лысая голова, склоненная над недопи¹ тыми лафитниками, и захлебывающийся шепот:

— Мы опора трона...

И уже совсем тихо:

А что вы думаете? У нас высшие чины намекали, что если бы не мы, то бунтарская гидра из пустяковой демонстрации могла бы разрастись до настоящей революции...Ведь рабочих всколыхнули... подумайте: пу-ти-лов- цев «Зато сколько арестов!

— В «сферах». И станет им ясно, что для спокойствия государства российского и престола мы мы — охранное отделение, ну, понятно, и впридачу к полиции. Без нас не сохранить модержавие...

Передо мною ярко вставало противное лицо со шел ками хитрых глаз, лысая голова, склоненная над недопи¹ тыми лафитниками, и захлебывающийся шепот:

— Мы опора трона...

И уже совсем тихо:

А что вы думаете? У нас высшие чины намекали, что если бы не мы, то бунтарская гидра из пустяковой демонстрации могла бы разрастись до настоящей революции...Ведь рабочих всколыхнули... подумайте: пу-ти-лов- цев «Зато сколько арестов!

Арестов было действительно много. В то время у меня больше всего было знакомых среди студенчества: знала , медиков и лесников, но совсем не имела связей с рабочими.

Говорили об арестах в Технологическом институте, есном, говорили о массе исключенных и высланных.

Студенты-медики рассказывали подробности о расправе с демонстрантами в Военно-медицинской академии, ачальник ашутин ретиво производил чистку, и «шел- уновцам» пришлось лихо. Пашутин требовал отчасти истосердечного сознания самих участников похорон, го­ворил, что, по сообщению шпиков, активистов — сорок человек, что они будут сданы в солдаты, но за чистосер­дечное признание наказание облегчат.

ашутин сыграл в этой истории недостойную роль, ывшии популярный либеральный профессор Казанского университета, знаменитый своими трудами по общей па­тологии, Пашутин во время шелгуновской демонстрации струсил и пустил в ход сыск.

Студенты не поверили его сладким обещаниям и на сходках выработали единую форму показаний о своей роли на похоронах. Он допрашивал их в кабинете пооди­ночке, но «чистосердечия» не добился. В числе допраши­ ваемых был и Судаков. При каждом слове Пашутин на­поминал об угрозе военного министра Ванновского сдать виновных в солдаты.

Солдатчина, без права производства, была страшна, особенно для близких к выпуску. Началась агитация — пойти на компромисс, и некоторые студенты сломились, стали уговаривать товарищей сдаться на милость побе­дителей. Начался ряд бурных сходок... В конце концов большинство капитулировало и изменило показания...

Непреклонных «шелгуновцев» из всей массы медиков оказалось немного.

История кончилась тем, что непреклонные были исключены, а отрекшиеся посажены на гауптвахту.