Страница - 69

В. А. МАНАССЕИН

Полянка, окруженная соснами. Под ногами хрустит серый мох, а по кочкам краснеют, как рассыпанные крас­ные бусинки, ягоды брусники. Мы с маленькой дочкой убежали сюда, как только услышали, что приехал урядник.

Это — дачная местность, недалеко от Луги, и сюда я уехала, чтобы скрыть свои следы. Теперь это покажется дико-смешным, но тогда на этой почве творилось много трагедий. Тогда муж имел право требовать жену по этапу, если она не хочет к нему ехать по доброй воле; это пред­стояло и мне, и я пряталась здесь, в маленьком выселке, среди леса. Паспорт, выданный мне мужем всего на полгода, кончался; новый он наотрез отказался мне выдать.

Теперь урядник, наверное, приехал проверить, полу­чила ли я продление паспорта... Надо выждать, пока он уедет, и тогда обдумать, что делать.

Дочка сидела, прижавшись ко мне, и смотрела немного исподлобья своими темными, будто все понимающими глазами, и голосок у нее был тревожный.

Мое настроение передается и ей. Наконец, слышен ко­локольчик отъезжающей тележки урядника: он звенит все глуше, глуше и замирает у околицы. Наверное, уехал... Я еще немного выжидаю, потом поднимаюсь с лужайки.

Теплые детские руки обвились вокруг шеи; девочка задремала у меня на груди. Она вздрогнула и открыла глаза, полные неосознанного страха.

— Не бойся, девочка; сегодня же пойдем с тобою к одному дяде...

Вопросительный детский взгляд.

— Не к уряднику, не бойся... Я никому тебя не от­дам...

Через два часа мы с дочкой в деревне Шалово, близ Луги, в трех верстах от наших Средних Крупелей на озере. С трудом добираемся до дачи профессора Вяче­слава Авксентьевича Манассеина. Идти с двухлетней де­вочкой трудно: приходится ее временами тащить на ру­ках, а у меня сил немного, все время прихварываю.

Манассеин — председатель Литературного фонда, на­чальник Военно-медицинской академии, громкое научное имя. У него большие связи, как у брата бывшего мини­стра юстиции. Но, главное, он «друг человечества», ред­кий по душевным качествам человек. Я давно о нем слы­шала, и мне советовали в крайнюю минуту обратиться к нему за помощью.

Вячеслав Авксентьевич на даче отдыхает, но он сей­час же соглашается меня принять.

Помню просторные, удивительно чистые, залитые солнцем комнаты, кабинет с простой дачной мебелью и множеством книг, торопливые, легкие шаги, и на пороге он сам, в серой военной тужурке, в домашних мягких туфлях. Небольшая худощавая фигура; тонкое, красивое лицо, обрамленное седеющей бородой и густыми седею­щими волосами, одному ему свойственная особая мягкая улыбка и пристальный добрый взгляд небольших темно­голубых глаз.

Он сразу берет чудесно простой тон:

— Успели до дождя добраться? Не промокли? Смотрите, какой заколотил крупный дождик. Откуда шли? От Крупелей? Девочка-то небось устала, да и вы мне что-то не нравитесь. Сядьте, отдохните. Быть может, дождь сразу не пройдет, а девочке не должно быть скучно. Я ее сведу к жене.

Странно, точно всю жизнь знала этого человека, точно изо дня в день улыбались мне его глаза.

Как странно, он сам точно угадывает, в какой жизнен­ный капкан я попала. Я рассказываю ему просто, без утайки, как бежала от преследований полиции в Дериг, как меня там скрывали студенты, а я, чтобы избежать встречи с вокзальными жандармами, прежде чем поезд остановился, прыгала с ребенком на ходу, и теперь живу здесь, боясь урядника.

Он слушает внимательно, и теплом синеет его пони­мающий взгляд. Он тихонько кивает головою во время моего рассказа:

— Так, так... с урядником все устроится... Вы напи­шите прошение на предмет отдельного вида на житель­ство и принесите мне; я его сам передам, куда следует. Сестры градоначальника — мои пациентки; они поговорят с братом, а ежели в это время к вам забредет урядник, пришлите этого стража порядка ко мне; я надену на себя все ордена и предстану перед ним во всеоружии: профес­сор, начальник Военно-медицинской академии, брат ми­нистра и чином тайный советник.— значит, фигура вну­шительная сам по себе для полицейского крючка.

Я собралась уходить. Он остановил:

— Погодите, пока не забыл: где учились? Чем зани­мались? Чем хотите заниматься? Ну, профессия ваша, кроме того, что вы напечатали несколько рассказов в дет­ских журналах и выпустили книжечку по детской самодея­тельности?

— Я кончила Фребелевские педагогические курсы и занималась с детьми.

— Хорошо, хорошо... Если будут уроки, возьмете?

— С удовольствием...

— А пока надо серьезно полечиться. Я напишу о вас одному специалисту, приятелю, прекрасному человеку. Он вас примет, и, пожалуйста, не вздумайте его обижать пла­той: мы с ним денег не берем, и он только оскорбится. Вот вам его адрес в Петербурге, здесь дни и часы приема. А теперь, кажется, дождь прошел,— в наших местах такая почва, что сразу делается сухо. Я сейчас приведу к вам дочку, а завтра вы снова пожалуйте ко мне с прошением о паспорте.

Он вышел и через минуту привел мне за руку дочку. Она шла весело, неся в передничке разные разности: были тут и картинки, и печенье, и шоколад.

— Тетя дала,— сказала девочка улыбаясь.

— Она недурно провела время у моей жены. Вот этой радости мы с нею лишены — детей!

Прошение было написано и отнесено; приехавший еще раз урядник угомонился, как только я ему сказала, что его хочет видеть Манассеин; надевал ли профессор все ордена, чтобы припугнуть блюстителя закона, не знаю, но я доживала лето спокойно.

Через некоторое время мои друзья, соседи по даче, принесли мне номер газеты «Врач», редактором которой был Вячеслав Авксентьевич, и я увидела в ней объявле­ние: «Детская писательница, опытная фребеличка, ищет занятий с детьми, согласна на место корректора или секретаря редакции». Что-то в этом роде. А еще через некоторое время я неожиданно получила пятьдесят руб­лен из Литературного фонда как бессрочную ссуду, пере­сланную по ходатайству председателя В. А. Манасссина, без всякой моей просьбы. Это была сумма по тогдашнему времени значительная, а для меня, в моем положении, особенно значительная.

Рядом, на даче, заболела маленькая дочка моей при­ятельницы, и я побежала в Шалово к Маиассеину.

К нам вышла горничная и заявила, что «профессор принимают ванну, сегодня ни в коем случае поехать не решатся, как сказали их супруга, а завтра, если будет сносная погода, вероятно, приедут».

А погода, как назло, становилась все хуже и хуже; стало холодно, в окна хлестал совсем осенний дождь, небо было сплошь облачное...

Я вернулась в самом унылом настроении. Дома нашла приятельницу в слезах: у девочки сразу скакнула вверх температура...

Мы сидели и рассуждали, куда бы послать за докто­ром. В это время раздался заливчатый лай крупельских собак, грохот колес, и к даче подкатила двухколесная те­лежка. В ней, согнувшись, весь уйдя в воротник шинели, скорчился Манассеин; слабым голосом, едва различимым сквозь вой ветра, он спрашивал фамилию заболевшей де­вочки.

Он вошел, как-то виновато улыбаясь, и просто сказал с порога:

— Немножко задержался, простите. Домашние все от­говаривали меня ехать сразу после ванны,— говорят, стар становлюсь, но это вздор, я совсем здоров, а тут, может быть, дело, не терпящее отлагательства. Я же доктор; этим все сказано. Давайте сюда больную.

Он даже привез с собою на всякий случай и лекарств, этот большой человек, имя которого было известно далеко за пределами родины.

Конечно, ни о каком гонораре он не хотел и слышать.

Когда девочка выздоровела, она вылепила из глины немудреное пресс-папье «грибы в лесу», раскрасила их и послала доктору.

Ко мне Вячеслав Авксентьевич продолжал отно­ситься очень заботливо. По его требованию я, вернувшись в Петербург, обратилась к врачу-специалисту, у которого нашла самое внимательное отношение,— к Дмитрию Адриановичу Паришеву.

Говорили, что Вячеслав Авксентьевич интересуется женским движением с юных лет, что в ранней молодости он фиктивно женился на совсем не интересной ему де­вушке только ради того, чтобы дать ей возможность учиться и вырвать из рук семьи домостроевского закала; потом он женился на любимой женщине.

Зима. Пока тянется разбор моего дела об отдельном паспорте, я живу по отсрочкам из полиции, возобновляе­мым каждые три месяца, и усиленно лечусь и у Пари­шева и у Манассеина.

Вечер. Просторный кабинет в доме на Выборгской стороне, на Симбирской улице. Кабинет слабо освещен лампой с низко спущенным зеленым абажуром. Вячеслав Авксентьевич держит больных очень долго, и со мною в приемной ожидает очереди немало скромных фигур в пла­точках, в блузах и косоворотках. Я прислушиваюсь к их разговорам:

— И-и, мать моя, да нешто это простой доктор? Это ж чело-ве-ко-лю-бец! Не глядит, как кто одет, а сам все выспросит: и как живешь, и что ешь, и какая квартира... На одежу не глядит...

— Нет, глядит,— перебивает другая так же плохо одетая пациентка,— да еще как глядит,— каждого из нас в переднюю провожает,— посмотрит, кто в каком платье уходит, не скрыл ли свою нужду...

Студент, улыбаясь, присоединяет свой голос:

— Я, видите ли,— говорит он мне,— начинающий... рассказика два напечатали... ну, профессор проводил меня; не понравилось ему мое пальто на рыбьем меху... Смотрю, а во «Враче» объявление... ну, и получил урок, а тут и рассказик он мой еще пристроил; теперь же чинит то, что натворила раньше нужда: плеврит, бронхит, ну, всякое этакое... до чахотки не хочет допустить...

Манассеин пошел проводить и меня, чтобы посмотреть, есть ли у меня теплая шуба, вручив рецепт, читая ко­торый, в аптеке улыбались: рецепт был написан по-рус­ски; оказалось, Манассеин всегда писал рецепты не по- латыни, а по-русски.

В передней он вспомнил:

— Вам надо непременно познакомиться с Марией Ва­лентиновной Ватсону это очень, очень хороший человек и мой большой друг; это, знаете, та добрая душа, на ру­ках которой умер молодой поэт Надсон. Она — литера­тор и вам будет хорошим другом. Я ей о вас скажу; она вас позовет к себе письмом. Вам нужно иметь друга одной с вами профессии.

Через несколько дней я получила письмо от Ватсон.

С Вячеславом Авксентьевичем я виделась редко. Меня лечил его приятель. Впрочем, через три года мне снова пришлось столкнуться с бесконечным вниманием и само­отверженностью этого «человеколюбца».

Я заболела тяжелой формой перитонита, и на пороге у меня точно выросла знакомая маленькая фигура Манас сеина. Я была при смерти и только благодаря ему вы­карабкалась.

Через четыре года этого удивительного человека не стало.

Я в то время лежала в больнице и только что начала вставать, как газеты принесли весть о кончине В. А. Ма- нассеина. Это было так ужасно сознавать, что его уже нет... Я просила врача:

— Мне очень хочется с ним проститься...

И мне помогло необыкновенное обаяние этого чело­века. Случилось небывалое: лечащий врач разрешил свезти меня прямо с больничной койки на похороны.

Хочется попутно вспомнить добрым словом этого врача. Его фамилия Почебут. Он настолько чутко, не по- казенному подходил к больным, что одной нуждающейся женщине, подписывая больничный лист, прописал в руб­рике лекарств не более, не менее как овчинный тулуп, ко­торый ей и был выдан при выходе из больницы.

Было морозно; голова сильно кружилась после дол­гого лежанья; поездка на извозчике на Симбирскую улицу казалась бесконечной.

Но мне удалось увидеть в последний раз чудесное, спокойное лицо с кротко опущенными веками, гроб, весь в цветах, окруженный плачущими, искренне огорченными людьми. Венки, венки; мелькают ордена официальных лиц и рядом платочки, картузы, заплатанные локти, по­тертые пальто и жалкие кацавейки. Молодые опечален­ные студенческие лица... Скольким из них этот навсегда замолчавший человек выхлопотал стипендий, достал зара­ботка, за скольких заступился перед начальством, сколь­ких освободил из-под ареста, вызволил из ссылки...

Я опустилась на колени, услышав скорбную «вечную память».

Вечная память тебе, большое человеческое сердце!