Страница - 70

ПАМЯТИ ВЕРЫ МИХАЙЛОВНЫ ВЕЛИЧКИНОЙ

Чтобы рассказать а встречал с этим чудесным человеком. приходится еще раз заглянуть в далекое прош­лое.

Шестьдесят лет назад, когда мне было двадцать лет и я делала свои первые шаги в литературе, выпустив не сколько рассказов и маленькую детскую книжку по само­деятельности, профессор Виктор Петрович Острогорский предложил мне работать для организовывавшегося «Кри­тического указателя детской и народной литературы». Дело интересное, для меня новое, а потому страшное:

я никогда не писала рецензий, а тут еще приходилось ра­ботать об руку с известными писателями, профессорами, педагогами; во главе их стоял Николай Александрович Рубакин. Кружок работников для указателя—«Кружок библиографии», как называли мы его.—обосновался при журнале «Детское чтение» в 1893 году. Журнал изда­

вался тогда Яковом Васильевичем Борисовым, бывшим народным учителем, и редактировался Петром Василье­вичем Голяховским, тоже народным учителем. Борисову пришлось скоро из-за долгов продать журнал москов­скому общественному деятелю и педагогу Дмитрию Ива­новичу Тихомирову. Коллектив остался без пристанища в без главы, Борисов уехал в Москву одним из редакто­ров громадного издательства И. Д. Сытина» Рубакин ото­ шел. Без базы, без руководства члены разбрелись. Каза­лось, «Кружок библиографии» умер.

Кто были его члены? Я могу назвать только некото­рых: несколько учителей, из которых назову Ивана Сте­пановича Петрова, опытного библиографа, и старика На­лимова, помещавшего от времени до времени коротенькие заметки в педагогических журналах, несколько популяри­заторов — Сергей Александрович Порецкий, Евгений Иванович Чижов и Александр Павлович Нечаев, не­сколько учительниц — дебютанток в литературе, редак­тор Петр Васильевич Голяховский и Елизавета Яковлевна Острогорская, начинавшая писать статьи по естество­знанию.

Однако кружок кое-как собирался и пристраивался к тому или иному периодическому изданию или издатель­ству. Так прошло несколько лет...

Я тогда с утра до вечера была пригвождена к письмен­ному столу и отрывалась от механической работы — пере­писки под диктовку — только раз в две недели. Раз в две недели видела симпатичных людей, говоривших о твор­честве, обсуждавших прочитанное, и эти маленькие собра­ния отрывали меня от трудных будней.

Тогда в России еще не было в ходу пишущих маши­нок; все переписывалось от руки, даже документы. У меня был разборчивый почерк; еще в тринадцать лет я со­стояла присяжной переписчицей ролей в Псковском театре, где был режиссером мой отец, а в эти девяностые годы прошлого века я с утра до ночи, «без выходных» писала под диктовку геолога-географа Александра Павло­вича Нечаева, члена нашего библиографического кружка. Работа спешная, напряженная, часто слишком специаль­ная, с математическими формулами, причем Нечаев порой, увлекаясь, брал в руки первый попавшийся предмет, иногда даже мою голову и говорил с самозабвением:

— Здесь, следовательно, имеется кристалл, который под скрещенными николями... Не шевелитесь!.. Если провести вертикальную линию... Пожалуйста, не шевели­тесь! Форма параллелограмма...

И дальше шли математические формулы под диктовку, без права переспросить: каждый вопрос вызывал взрыв возмущения.

Так я писала под диктовку целые толстенные томы специальных руководств, из которых двухтомник «Кри­сталлографии» Грота был труден даже студентам.

Понятно, как радовали меня после этого неосмыслен­ного, напряженного труда встречи с живыми людьми в кружке.

Вот первое воспоминание, связанное с кружком: ком­фортабельная комната в казенной квартире артиллерий­ского полковника Алексея Николаевича Альмедингена на Захарьевской улице. Альмединген — издатель-редактор «Воспитания и обучения» и «Родника». По-своему он лю­бил дело и имел некоторый вкус и навык, держась направ­ления «умеренного либерализма».

Благодушный хозяин придал нашим собраниям у него своеобразный интимный характер, перезнакомив со всеми членами семьи и рекомендовав в кружок свою дочь и по­мощницу Наталью Алексеевну.

Год за годом... Кружок не развалился; напротив, сильно разросся к тому времени, когда Вера Михайловна Величкина стала в нем активно участвовать.

Появившись в кружке, среди группы, весьма пестрой по своему направлению, Вера Михайловна привлекла к себе внимание. Для некоторых из нас она была окружена ореолом «политического героизма», если можно так выра­зиться. Было известно, что ее муж посажен в Кресты. Этот арест не остановил деятельности Веры Михайловны, она продолжала работать и в нашем кружке, всегда ров­ная, спокойная. Помнится, это она помогла моему сотруд­ничеству в газете «Вятский край», где я короткое время помещала популярные очерки о промыслах нашей страны.

В конце 1907 года был выпущен из Крестов В. Д. Бонч-Бруевич и сейчас же принялся за организа­цию нового издательства «Жизнь и знание», ученым секретарем которого стала Вера Михайловна.

Она приходила в кружок бодрая, деятельная, свети­лась надеждами на будущее, связанными с развитием но­вого дела.

Ее миниатюрная фигура, с лицом, обрамленным тем ными гладко причесанными волосами, милая, застенчивая улыбка и как будто во что-то внимательно всматриваю­щиеся близорукие глаза, неторопливая речь, простая и ясная, и благородная скромность в каждом движении об­ращали на себя внимание, особенно рядом с крупной фи­гурой О. И. Капицы, говорившей густым голосом, уве­ренно и немногословно, и с державшейся как-то особня­ком, горделиво О. В. Пассек.

Простота, мягкость и какая-то особенная девическая скромность были во всем облике Веры Михайловны, даже в ее речи с чуть неправильным произношением,— во всем было что-то удивительно подкупающее. Она напоминала тех милых девушек шестидесятых годов, которые ради просвещения народа уходили в глушь деревни.

Вера Михайловна писала рецензии главным образом на книжки, предназначенные для народных библиотек, и книжки по природоведению. Впервые мы разговорились по поводу работы Налимова.

Это был больной старый человек, писавший когда-то немало статей в педагогических журналах, кажется, быв­ший тоже народным учителем, теперь отставший от века. Впрочем, он часто верно оценивал книги, писал дельные рецензии, но невероятно тяжелым, суконным языком, с длиннейшими периодами. Сам он на собрания не яв­лялся из-за старости и недугов, а рецензии присылал со старушкой сестрой на обрывках серой бумаги, обложках тетрадок, написанные неразборчивым витиеватым почер­ком. Впоследствии мне пришлось как-то быть у него на квартире, и я увидела, в какой тяжелой обстановке жил этот человек и как дорожил он и каждым заработанным рублем и тем, что участвует в коллективе.

Как-то на одном собрании был поднят вопрос о не­удачных рецензиях Налимова в кружке. Заговорил, сколько помню, педагог Петров. Альмединген как-то скон­фуженно пробормотал:

— Если таково будет мнение большинства о старом сотруднике педагогических журналов и, в частности, «Воспитания и обучения»...— и замолчал.

И вдруг тихий голос Веры Михайловны:

— А что, если поговорить с самим Налимовым?

В ответ — фырканье желчного Петрова:

— Да разве у нас школа для рецензентов? И потом у Налимова свое самолюбие... и потом... многие из нас егс и в глаза не видали...

Вера Михайловна не сдавалась. Все так же тихо, спо­койно, но твердо опа настаивала:

— Но ведь суть-то у него не вызывает возражения?

В принципе он прав. Все дело в форме.

Петров развел руками.

-— Недостает, чтобы мы делали классное переложение писаний старого литератора!

И снова спокойный голос:

— Тут, по-моему, нечему удивляться. Это просто — редактирование, а почему нам не редактировать друг друга?

Ольга Иеронимовна Капица попробовала деликатно напомнить:

— Но ведь это будет уже не его рецензия, а изложе­ние ее, которое может даже иной раз изменить характер, усилить или ослабить критику...

-— И этого не приходится пугаться,— стояла на своем Вера Михайловна,— ведь так часто делает Короленко в «Русском богатстве». Иногда он совсем перерабатывает статьи.

Мне показалось, что Вере Михайловне известны усло­вия жизни старого, доживающего, может быть, последние годы Налимова, когда-то видного рецензента и педагога, что она считается и с его самолюбием.

И я подала голос:

— Если надо упростить рецензии Налимова, то я бе­русь это сделать.

Мои слова были встречены смехом:

— Упростить... скорее перелицевать!

Засмеялась и Вера Михайловна:

— Ну что же, пусть и «перелицевать» — слово не­страшное.

— Недаром Маргарита Владимировна выбирает для рецензий заведомо плохие книги — ей не привыкать к балласту! — вставил Петров.

Вера Михайловна укоризненно посмотрела на малень­кого тщедушного человека с болезненно-желтым лицом и усмехнулась:

— А вот тут Маргарита Владимировна сделает ис­ключение и возьмет не плохую, а дельную рецензию.

Эти слова положили конец спорам.

В кружке я действительно старалась брать на рецен­зии заведомо плохие книжки, которых большинство това­рищей избегало, и делала это с тайной целью: учиться, как не надо писать.

С тех пор все работы Налимова, после прочтения и обсуждения на заседании, поступали ко мне, и я их пере­водила на язык, не вызывавший нареканий. Автор был доволен, видя свою фамилию под рецензией, напечатан­ной в «Воспитании и обучении», и получая оплату, хотя, сказать правду, совершенно мизерную, но удивлялся, не узнавая в рецензии своего стиля. Дипломатичный Аль- мединген, впрочем, нашел несколько успокоительное объяснение: таковы, мол, требования коллективной ра­боты, чтобы не было разнобоя, и требования цензуры. Цензура — слово, перед которым приходилось сми­ряться...

Альмединген задумал упрочить положение нашего кружка, а кстати сделать это и для своего журнала. Во время одного из собраний он заявил:

— Предлагается нам быть одной из секций Педагоги­ческого музея военно-учебных заведений в Соляном го­родке— «Секцией библиографии детской и народной ли­тературы»— и собираться в здании музея, как и теперь, раз в две недели.

После его уверений, что мы будем в этом учреждении так же свободны, как были до сих пор, мы выразили свое согласие и даже благодарность.

И вот мы в Соляном городке, в здании, где проходят научные доклады, собеседования и публичные лекции луч­ших профессоров, собираемся раз в две недели за длин­ным зеленым столом.

Ох, этот длинный зеленый стол, казалось, одним ви дом своего казенного сукна замораживающий свободную мысль! Мы сразу почувствовали к нему вражду. Нача­лось с того, что возле стола, сбоку, на стуле около стены, появилась незнакомая фигура в мундире Министерства просвещения. Это был автор известной всем книжки на­родных присловии, прибауток и присказок для детей, изящного «подарочного» издания,— Иван Иванович Фе­октистов. Он появился внезапно, без просьбы ознако­миться с нашей работой и тут же заявил:

— Предлагается секции выбрать председателем Алексея Николаевича Альмедингена.

Альмедннген смотрел именинником и раскланялся с улыбкой на румяном благодушном лице. Мы опешили... Собрание было скомкано; уходили домой возмущенные. Дорогой Вера Михайловна взволнованно говорила:

— Недаром мы все ежились от зеленого сукна. При таких условиях вряд ли кому захочется работать: сегодня нам навяжут председателя, завтра заставят по указке ми­нистерства высказывать свои мнения.

Она говорила горячо, негодуя. И. С. Петров, препода­ватель учительской семинарии, сказал, чуть посмеиваясь:

— Вот что значит не иметь связи с чиновничеством! Мы. учителя, знаем, что такое Министерство народного просвещения и цензура.— часто приходится скрепя сердце подчиняться даже тому, что тебя возмущает. У Веры Михайловны, по-моему, в медицинском ведомстве куда свободнее. А Вера Михайловна непримиримая, социал-демократка, марксистка!

Мы скоро узнали, что такое подчинение Министерству народного просвещения. Феоктистову было поручено сле­дить за нами, и на следующем же собрании он обнаружил свои полномочия.

При чтении одной рецензии речь зашла о крепостном праве и о вынужденных революционным движением кур­гузых реформах Александра II, а затем и о судьбе по­следнего. Феоктистов немедля вмешался:

— Просьба в стенах музея не касаться некоторых во­ просов. К сожалению, сейчас здесь мелькнули имена и упоминания об исторических событиях, о которых рас­суждать и которые критиковать не следует...

— Это о Халтурине и Перовской? — насмешливо ото­звалась Вера Михайловна.

Все рассмеялись. Раздался звонок председателя.

— Время собрания истекает, господа, и я попрошу собрание перейти к вопросу о регламенте следующего дня и дать мне заранее разметку, кто какие взял для рецен­зирования книги.

Дипломатичный Альмединген замял столкновение с министерским чиновником.

Но Альмединген в сущности не спас положения. Выйдя на улицу, мы возмущенно говорили между собой:

— Скоро нам будут приказывать, что и как рецен­зировать!

— Отряхнем прах от ног своих!

— А жаль кружка!

— Надо было этого ожидать от министерства...

— Надо было ожидать этого и от дипломатии пол­ковника артиллерии Альмедиигена!

— Зачем он нас устроил в музей? Как было хорошо, когда мы собирались у него: он не решался нас останав­ливать...

Одинокий голос Ольги Владимировны Пассек остался без поддержки:

— Господа, нельзя же так сразу поставить крест на хорошем начинании! В самом деле, есть темы, которые запрещены цензурой, я это хорошо знаю, и их следует обходить...

Она это хорошо знала от отчима, министра юстиции Манухина.

И вдруг непривычно резкие слова в устах деликатной, тихой женщины:

— Что касается меня, то меня не будет за этим зеле­ным столом и я не буду работать в присутствии навязан­ного председателя и чиновника от министерства!

Вера Михайловна повернулась и, ни с кем не простив­шись, в сетке падающего снега побежала, чтобы вскочить на ходу в проходившую конку.

И я молча повернула на набережную Фонтанки, зная, что тоже не перешагну порога музея, н чувствуя обиду за разрушение хорошего дела: ведь наш кружок был пер­вым в России коллективом критиков детской и народной литературы после указателей X. Д. Алчевской «Что чи­тать народу».

Некоторое время нам посылали повестки, но на собра­ния являлось все меньше н меньше членов, и скоро суще­ствование секции прекратилось.

Кружок замер... А дело было хорошо пошло! Книг получалось достаточно; мест, где можно было печататься, хоть отбавляй: наши рецензии помещались не только в особом отделе «Воспитания и обучения», но и в других журналах, так как традиция была прочная.

Некоторое время еще допечатывались наши работы, а когда им пришел конец, дело стало. Скоро умер и Аль- мединген.

К этому времени нам удалось выпустить несколько брошюрок наших рецензий под заглавием «Критический указатель детской и народной литературы». Брошюрки были нужные, доступные по содержанию, языку и цене,— они продавались по тридцать копеек и раскупались на­расхват. Неужели бросить начатое?

Я, как один из старых членов кружка, связанный с многими литературными организациями, решила дей­ствовать. Выбор мой остановился на скромном издании Александры Николаевны Пешковой-Толиверовой, где я давно работала.

Александра Николаевна с радостью согласилась сде­лать свой журнал «На помощь матерям» базой для на­шего кружка, причем нам не возбранялось печататься одновременно и в других изданиях, а также выпускать брошюры «Критического указателя».

Собрались маленькой основной группой; мной был вы­двинут проект собираться по очереди друг у друга; его одобрили.

Таких мест, удобных для собраний, оказалось не­сколько. Я взялась вести переговоры о печатании рецен­зий в журналах.

Помню, как в первый раз я пришла в этот дом, сыгравший большую роль в моей жизни.

Квартира Бонч-Бруевичей была, сколько я помню, просторная и какая-то пустоватая- Точно только что пе­реехали и не успели обзавестись обстановкой. Впрочем,

было все необходимое, но ничего лишнего. Мне думается, что хозяин этой квартиры В. Д. Бонч-Бруевич находил что картины хороших художников должны украшать стены музеев, а не частных лиц. Но зато было много шка­фов с хорошими книгами.

Здесь я встретила в первый раз поэта Демьяна Бед­ного, басни и стихи которого Владимир Дмитриевич в то время пропагандировал. Демьян Бедный произвел на меня впечатление веселого, грубоватого человека с необы­чайно образной, красивой русской речью. В разговоре со мной он сразу установил простой, почти дружеский тон, узнав, что я принадлежу к одной с ним литературной корпорации.

Вера Михайловна свела меня к своей дочке Леле. Де­вочка ложилась спать, мать пришла с нею попрощаться. Тоненькая девочка лет семи обвила руками шею матери, прижалась к ней всем телом; Вера Михайловна с рассеян­ной, какой-то мечтательной улыбкой гладила темную голов­ку с заплетенной на ночь косичкой, что-то торопливо обе­щала, и в ее ласковых словах сквозили грустные нотки...

Страстно любя дочь, она не могла отдавать ей много времени: заработок и нелегальная партийная работа от­влекали ее от дома.

Мы договорились с Владимиром Дмитриевичем о пе­чатании в «Жизни и знании» моих сочинений и сговори­лись с Верой Михайловной о доставке книг издательства в наш кружок.

Грянула война. Война породила и в нашем кружке но­вые настроения и размышления. В обществе выявлялось два типа людей, по-разному относившихся к войне. Одни, захлебываясь, говорили о могуществе России и ее побе­дах и сентиментально сюсюкали о наших героях — «сол­датиках», даже восхищались тем, что императрица с до­черьми, надев косынки сестер милосердия, не гнушались будто бы делать перевязки «милым солдатикам». Другие резко отрицательно относились к шовинизму.

В нашем кружке на отношения к войне сходились принадлежавшие к разным общественным кругам жен­щины: О. В. Пассек н Евгения Егоровна Соловьева, обе известные но педагогической деятельности.

Ольга Владимировна выспренне рассказывала:

— Понимаете, она, своими руками, не привыкшими ни к какой работе, не гнушается перевязывать самые гнойные раны!

Вера Михайловна точно ушатом холодной воды обли­вает О. В. Пассек с ее восторгами:

— Как не допустить императрицу?

Это такал честь

— Для ухода за ранеными надо ксе-что уметь, и пло­

хая, неумелая перевязка часто может принести не пользу, а вред. Спросите-ка у Александры Николаевны, сколько она училась, прежде чем работать среди гарибальдийцев.

Хозяйка дома, боявшаяся конфликта между гостями, мягко сказала:

— Но ведь мы не знаем.— вероятно, и императрица с дочерьми училась перед началом работы в госпитале.

— Конечно! Конечно! — подхватила Е. Е. Соловье­ва.— А главное здесь — внимание к человеку, чуткое от­ношение к герою. Вчера я была в одном госпитале и вот что видела собственными глазами: там солдатикам хо­

тели создать такую, знаете, домашнюю атмосферу... при­слушиваясь к индивидуальным желаниям раненых, иногда даже капризам: им принесли сардинок и домашних тя­нучек.

Бывший здесь ветеринар Н. Е. Ельманов расхохо­тался:

— И у них сразу закрылись раны!

Евгения Егоровна обиженно отвернулась.

Вера Михайловна смеялась одними глазами. Она смотрела пристально на Стефанию Степановну Караске- вич-Ющенко.

— А что вы скажете, Стефания Степановна?

У Караскевич-Ющенко— строгое лицо со сдвинутыми бровями. В глазах— горькая дума. Она только что отпра­вила сына-студента в действующую армию и теперь ска­зала твердо:

— Надо вести войну до победного конца, непременно до победного конца, чтобы наши дети вернулись победи­телями...— и отвернулась.

Меньше чем через год она получила известие, что сын ее убит в одном из кровопролитных неудачных боев; его смерть сразила ее.

Наступило неловкое молчание. Его нарушил знакомый тихий голос:

— Надо кончать войну. Надо перестать лить кровь... Какие там Дарданеллы! А мне пора, господа... Я теперь вряд ли скоро смогу присутствовать на собрании. Вот оставляю книги и рецензии. На меня не рассчитывайте.

Вера Михайловна ушла и на следующих собраниях не появлялась...

И вот весна, и приезд Ленина... Я слушала выступле­ния Ленина на митингах в Морском корпусе и на Пути- ловском заводе; его выступления потрясли меня. Я про­никлась правдой Ленина и сразу же начала работать с большевиками. Мне поручили редактировать солдатские письма для газет Военной организации большевиков. Это было в мае 1917 года — незабвенное для меня время!

О своей работе в газетах «военки» я расскажу в сле­дующей главе; сейчас же, вспоминая Веру Михайловну, хочу выразить ей свою благодарность: у меня не было марксистской подготовки, и я сильно сомневалась, справ­люсь ли с порученным мне делом. Вера Михайловна под­держивала: «Справитесь». Она говорила:

— Нужно редактировать письма, написанные мало­грамотными людьми, но от чистого сердца. Нужно к ним бережно относиться, иной раз они бывают удивительные по глубине, если вдуматься в них...

Несколько месяцев спустя мне предложили взять на себя обязанности секретаря «Солдатской правды», а когда организуют газету для деревни — «Деревенскую бедноту», то и «Деревенской бедноты».

И снова я усомнилась, хватит ли знаний и уменья. И вновь меня поддержали, укрепили веру в свои силы в доме Бонч-Бруевичей.

— Да разве я могу быть секретарем? — вырвалось у меня с отчаянием в беседе с Верой Михайловной.

— А почему нет? — спокойно возразила она.— Под­войский видел вашу работу и остался ею доволен.

— Но я не понимаю даже, что должен делать секре­тарь?

— Все. У Подвойского все, но это не так страшно, нужно только хотеть.

Вера Михайловна добавила:

— Скоро будете работать в лучшем помещении и вместе со мной...

Накануне октябрьского восстания редакция «Солдат­ской правды» и «Деревенской бедноты», и я с нею, пере­бралась в Смольный. В комнате третьего этажа я наскоро устраивала новое «рабочее место» и вдруг слышу знако­мый голос:

\— Вот мы снова вместе, бок о бок работаем!

Оборачиваюсь — Вера Михайловна! Усталое бледное лицо со слегка прищуренными глазами, улыбается.

— И Владимир Дмитриевич тут же, за перегородкой. Слышите его голос? — говорит она...

Нам недолго пришлось работать бок о бок. А вскоре меня горестно поразила весть о болезни и кончине Веры Михайловны. Она умерла от свирепствовавшей тогда «испанки».

Владимир Дмитриевич Бонч-Бруевич в одном из пи­сем ко мне дополнил недосказанное о последних днях пре­красной жизни В. М. Величкиной. Привожу этот рас­сказ:

«Вера Михайловна так неожиданно, так внезапно скон­чалась от этой проклятой испанки, заразившись от при­шедшей к нам на квартиру больной уборщицы, у которой оказалась температура 40°. Она не могла сама идти до­мой, меня не было дома, а Вера Михайловна, констатиро­вав у нее воспаление легких, сама повела ее длинными коридорами домой. Больная изнемогала. Она положила голову на плечо Веры Михайловны, и та еле-еле ее вела. Больная порывисто дышала прямо в лицо Веры Михай­ловны. Никто не помог из встречных ее вести. Вера Ми­хайловна вернулась домой, обтерла лицо одеколоном, но испанка была ужасно заразительна: через два дня она заболела. Температура 39. А в Наркомпросе ее ожидали с делами (в отделе здравоохранения); она поехала туда, подписала чеки для провинциальных ассигнований на питание детей и поехала в Совнарком, где должна была добиться получения больших ассигнований для питания и одеяния голодающих детей как Москвы, так и всей РСФСР.

...Выйдя из заседания, Вера Михайловна шаталась. Лицо ее пылало, жар, очевидно, повысился, и я с трудом ее отвел домой. Погода была резкая, холодная, морозная, ветреная. Пыль клубилась по площади Кремля, засыпая глаза. Дома мы уложили Веру Михайловну в постель, но она, положив лед на голову, потребовала сейчас же вы­звать к себе главного бухгалтера отдела и своих помощ­ников и заставила их сейчас же разассигновать всю от­пущенную большую сумму, в несколько десятков миллио­нов рублей, выписать всем чеки и до тех пор не успокои­лась, пока не подписала все чеки: их была целая куча.

— Ну, теперь могу умереть спокойно,— вдруг тихо сказала она,— все дети будут накормлены, согреты, одеты,— и впала в полузабытье, иногда открывала глаза и делала еще дополнительные распоряжения по своему отделу. В этот же день испанкой заболели Леля и ее няня. Пришлось лечить троих и за троими ухаживать. Вера Ми­хайловна. как самая слабая, через три дня скончалась. Лелю и няню с трудом удалось отходить...»

Весть о кончине Веры Михайловны глубокой болью отозвалась в моем сердце. Я пошла проститься с милым человеком, сыгравшим короткую, но значительную роль в моей жизни.

Кремль. Знакомый длинный коридор Кавалерского корпуса. Знакомая квартира... И незнакомый предмет — гроб, а в гробу Вера Михайловна — милый друг...