Страница - 7

ОДНАЖДЫ СУББОТНИМ ВЕЧЕРОМ...

У нас в семье все очень любили вспоминать о Киеве. Видно, уж очень там была насыщенная, до краев, жизнь.

С утра до ночи тогда в нашем доме на Левашевской толклись разнокалиберные люди. Агин, сидя за рисова­нием, прислушивался к сердитому голосу нашей экономки Аксиньи:

— Та чего чипаетесь до буфету? Нема больше вина. Чи буду зачинать для вас новую бутылку?

И обидчивые возгласы:

— Когда же Владимир Дмитриевич отказывал ар­тисту в рюмке водки?

Застав эту картину спора Аксиньи с актерами, отец, смеясь, разрешал открыть новую бутылку. Беспечные, как птицы, и часто голодные люди в сущности хозяйни­чали в нашем доме, как в своем собственном.

Когда они уходили, отец спрашивал у Александра Алексеевича:

— Что скажете?

— А что надо сказать?

— Вы — художник, значит физиономист, психолог.

Вы должны хорошо понимать их сущность.

Агин благодушно усмехался.

— Все на подбор, как говорит народ: «В брюхе щелк, а на брюхе шелк». Особенно дамы — последние гроши «распудривают». А насчет психологии я вам скажу вот что: обращали вы внимание на Самсонова?

Желчный, больной человек. Жизнь у него тяже­лая. жена морфинистка. Сам пьет, кажется, запойно. Причем образование получил высшее, с Добролюбовым был приятель. Не ко двору он в театре.

— А почему пьет? - спросил Агин.— Знаете, что он сказал раз среди товарищей? «У меня, говорит, мускул

смеха атрофировался». А комик Сахаров ему в ответ: «Это что за беда, ежели у Мармеладова мускул смеха ат­рофировался? А вот ежели он у меня, у Робинзона- Аркашки, исчезнет, тогда мне — могила».

— Но таланты, Александр Алексеич, незаурядные таланты?..

Художник тогда внимательно, чуть прищурясь, взглянул из-под очков на отца.

— Вы не посидите ли у меня сейчас немного на на­туре, Владимир Дмитриевич? Вот таким бы энтузиа­стом вас изобразить...

— Охотно. Но что вы скажете о талантах?

— Несомненно, что между людьми, бывающими у вас, есть и недюжинные таланты. И даже большие, как Фанни Федоровна Козловская, Дубровина, Барышева, Самсонов. Но таланты эти нередко голодают... И это невыносимо досадно в простом расчете на развитие сце­нического искусства. Пожалуйста, милый мой, не опу­скайте печально голову. Думайте об их талантах, а не о голодных желудках. Я сейчас...

Он закрыл холстом начатый портрет девочек Рокото­вых. Три подростка намечены углем: рама окна, а из окна, из-за горшков с цветами, смотрят все три, такие разные как по характеру, так и по наружности: некраси­вая старшая Наташа, но с живым, необычайно подвиж­ным лицом; средняя Катя, брюнетка, с глазами украин­ской мадонны, и младшая, вся в золотых кудрях, с боль­шими карими мечтательными глазами. На другом моль­берте уже стоял подрамник с начатым портретом отца.

Водя по холсту длинным, тонко очиненным углем, ху­дожник говорил:

— Древние мастера, работая, старались занимать свои модели пением и музыкой, чтобы вызвать веселое, бодрое выражение. Я не древний мастер, а просто ри-со- валь-шщик,— сказал он свое словечко,— но хочу, чтобы у вас не было кислого выражения скуки, а потому зани­маю вас беседой. Прескверный попался уголь... дерет, как щепка... Но продолжим разговор об актерах. Уехал от Бергера Самсонов, и теперь станет он колесить ма­тушку Россию с пятаком в кармане. Может, придется счи­тать верстовые столбы, двигаясь по способу пешего хож-

дения, и где-нибудь помереть на дороге. И не будет жа­леть. Чем порадовала его жизнь? И разве мало на этой торной дороге недооцененных талантов. Не знаете еще вы, милый человек, горемычной актерской жизни... Но прошу философски относиться... а сам только о них и го­ворю, о горестях... Впрочем, утешайтесь: в нашей антре­призе они отогреют и души и желудки, наши актеры. Так и льнут к вам от мала до велика. Пожалуйста, не шеве­литесь: сейчас схвачу в ваших глазах то, что мне надо...

А вечером, в той же комнате за круглым столом, у большой лампы на бронзовом постаменте с бюстом же­манной дамы, Агин в кругу своей новой семьи, потому что наша семья — его семья. Это суббота, а в субботу, как в то время всегда под праздник, спектакля в театре нет, отец дома, и должны собраться друзья — не в обычную полночь, после спектакля, а раньше.

После обеда, чуть зажжен свет, отец читает вслух. Он читает хорошо, хотя сильно грассирует; приносит все ин­тересные вещи: Писемского, Данилевского, Салиаса, Марка Вовчка,— тех авторов, которыми тогда увлекалась интеллигенция.

Агин рисует акварелью узор для вышивания матери; рядом примостились со шнурком на рогульках девочки, двое мальчиков прилаживали удочки, а с другой стороны матери восседала в кресле жившая у нас тогда старая дама в кружевной наколке, нетерпеливая, с деспотиче­скими замашками, немного жеманная. Она, конечно, кри­тиковала и вышивку и рисунок. Цвета не те. Шерсть не та. Канва слишком крупна. Оттенки никуда не годятся. Сюда нужен шелк, а не гарус и не берлинская шерсть. И шелк не «шемаханский», а непременно «филозель». Сорок лет назад у нее было вышито таким шелком баль­ное платье, и она была восхитительна,— сам Пушкин это находил...

Так капризно говорит знаменитая Анна Петровна Керн, во втором браке Виноградская. Она живет у моих родителей давно, на их иждивении, живет со всей семьей, в ожидании каких-то будущих благ. Она никак не может забыть, что когда-то была обаятельна и вдохновляла са­мого Пушкина, и любит напоминать об этом каждому к месту и не к месту.

Бок о бок с нею ее верный раб — муж, на двадцать лет моложе ее, но все еще влюбленный в этот памятник пушкинской эпохи. На морщинистом лице жены он видит прежнее очарование, во всем ей поддакивает.

Перерыв. Слушатели вытирают слезы. Грусть тума­нит большие кроткие глаза матери. У Анны Петровны вырывается со вздохом:

— Странная, однако, пошла теперь литература! Она должна развлекать, а тут какое-то неприятное ковы­рянье... Лучше бы почитать Марлинского или Дюма...

В передней звонок. Начинают собираться гости. Мать говорит девочкам:

— А вы опять разбросали свои башлыки, милые лен­тяйки. Соберите скорее. Сейчас будем музицировать.

Мальчики уносят свои рыболовные принадлежности, девочки — красные башлыки, специально купленные для них оригиналом отцом и разбросанные по стульям еще с момента возвращения из гимназии.

Агин как-то боком подходит к матери с таинственным свертком в руках. Лицо у него сконфуженное, виноватое. И в то время как старушка Керн кокетливо поправляет перед трюмо свой фаншон, он, путаясь и смущаясь, то­ропливо шепчет:

— Дорогая, прекрасная женщина... вы знаете, как я люблю и уважаю вас, и поймете, и простите, и не станете гневаться... Возьмите ваш подарок обратно... Я не могу его принять... Я подумал и не могу...

— Такой пустяк? Почему?

Он смотрит на нее ласковыми близорукими глазами и отвечает вопросом на вопрос:

— Скажите, вас оскорбляет вид киевского «Слоеного пирога»? Но не могу же я, будто по волшебству, превра­титься в киевское «сухое варенье» от знаменитого конди­тера Балабухи?

А мать говорит и, конечно, с дрожью в голосе:

— Не надо шутить, Александр Алексеич... Разве я хотела вас обидеть, когда, покупая с мужем башлыки для девочек, купила и вам, как родному? Но только нс красный, как им, а обыкновенного верблюжьего цвета.

Тогда он взял ее обе руки и прижал к сердцу тем же­стом, когда не хватает слов, и сказал серьезно:

— Уверяю вас, что мои платки отлично защищают меня от холода, а лишнего мне ничего не надо. Вы хорошо знаете мое к вам отношение, ко подарков не надо... прошу

вас... не надо...

— Да ведь вы сами делаете нам каждый день подарок своим посещением! — искренне вырвалось у матери.

И за уроки не берете и за портреты. Вам это можно, а мне запрещается такой пустяк...

Художник смеялся.

— Плохая же вы счетчица. Не понимаете, что я по­лучаю от вас несравненно больше, чем даю: я имею у вас все, что мне надо, даже семью. К чему же мне еще плата?

И тихонько положил сверток на диван, рядом с вы­шиваньем.

Комната полна гостей. Это все люди искусства. Здесь и певцы, и певицы, и драматические актеры. Дети ото­сланы спать; мать садится за фортепьяно аккомпаниро­вать известному тенору Федору Петровичу Комиссар- жевскому, приехавшему в Киев на гастроли. Он пост с молодой певицей оперной труппы Бергера А. А. Санта- ганно-Горчаковой из «Жизни за царя» Глинки:

И миром благим про-цве-тет!

Вот замирает последняя нота, раздаются рукоплеска­ния. И вдруг томный голос:

— Милый Федор Петрович, спойте романс, посвя­щенный мне...

Ну, села на своего конька! — бормочет на ухо ма­тери Комиссаржевский и прикидывается непонимаю­щим.— Это какой же, уважаемая Анна Петровна?

— «Я помню чудное мгновенье...» Вы его так боже­ственно поете.

Комиссаржевский преувеличенно почтительно раскла­нивается и снова придвигается к фортепьяно. Мать раз­ворачивает ноты.

Она всегда рассказывала с волнением, как все это вы- ^нехоР^ошо’ -гда за 'первыми аккордами аккомпане­мента прозвучала первая фраза:

Я помню чудное мгновенье...

На лицах слушателем застыло недоумение. Черные глаза Горчаковой с каждой нотой выражали все больший я больший ужас. От конфуза плечи матери ежились и пригибались к клавишам. Массивная фигура длинново­лосого Лярова, баса из оперы Бергера, склонилась к Агину; слышался его театральным шепот:

— Голубонька моя. Александр Алексеич, что же эго он? Зачем же детонирует?

У Агина был прекрасный слух, и ему ли не знать этого романса. Сколько раз у Брюллова, на пирушках «братии», слышал он его в исполнении самого Глинки!

— Я шептала Комнссаржепскому,— говорила мать.— я умоляла его: «Федор Петрович, не надо так жестоко шутить». Но он продолжал. Оборачиваясь к Анне Пет­ровне своим красивым лицом с ястребиным профилем, невероятно буффоня, он выражал нарочитое чувство во­сторга и обожания. Прижав руки к груди, закатывая пре­красные синие глаза, он безбожно детонировал: «Как ге­ний чистой красоты!» А у бедной вдохновительницы Пушкина по морщинистым щекам текли слезы. Она ни­чего не замечала и восторженно улыбалась. Я снова ска­зала с мольбою: «Перестаньте же шутить, Федор Петро- вич». Тогда Комиссаржевский тряхнул своими длинными волнистыми волосами и закончил романс в тоне; только одни глаза его смеялись. А в это время Агин, с олимпий­ским спокойствием следя за этой сценой, набрасывал что-то в альбом. Но были портреты присутствующих, и, надо сознаться, он некоторых не пощадил.

— Кого не пощадил? Комиссаржевского и Керн? — спросила я.

— И не только их. Воэле Анны Петровны сидели ее муж и сын, оба долговязые, рыжеватые, с лошадинооб- разными неумными лицами. Я слышала шепот «Шурина», как нежно называла его мать: «Папаша, мамаша так рас­чувствовалась, что завтра же начнет гонять нас с тобою по всему Киеву искать ей розовую конфетку, точь-в-точь та­кую, как получила она когда-то из рук самого Пушкина».

И вдруг из дальнего угла поднимается наша актриса инженю, славная Фанни Козловская, «Фаиничка», как ясе ее нежно называют. Тоненькая, маленькая, совсем эфир­ная. У нее были такие чудесные мягкие карие глаза...

Мать не сказала, что и глазами, и фигурой, и всем своим обликом Фанни Козловская была похожа на нее настолько, что иногда встречные на улицах их путали. Она продолжала:

— Как заблестели эти кроткие глаза! Какой в них был молчаливый упрек! И, как бы протестуя против бес­тактной шутки, она порывисто подбежала к Анне Пет­ровне, обняла ее и звонко поцеловала морщинистое лицо,

залитое слезами умиления...

— А Комиссаржевский? Как отнесся к этому он?

— Комиссаржевский обернулся на аплодисменты дро­жащих старческих рук и встретил выразительный взгляд Фании. Ему невольно стало не по себе: драматическая актриса, волновавшая зрителей своей глубоко искренней,

задушевной игрой, та, которую товарищи звали «совестью группы», явно выразила неодобрение его поведению. И с виноватой улыбкой он обратился к Лярову: «За вами ария мельника, Александр Андреич. Пожалуйте к инстру­менту Комиссаржеискому действительно было неловко. Возможно, что он вспомнил рассказ одного актера: когда,

по ходу действия, ему надо было замахнуться на Фанни Козловскую, он сказал на репетиции: «Это смешно, но я не могу поднять руку на Фанничку, даже в роли».

— А как же отнесся к этому эпизоду Агин?

— Агин! Это большой простодушный ребенок и при­том всегда художник! В его альбоме уже красовалось ми-

лое лицо с негодующим взглядом больших правдивых глаз, а рядом, у фортепьяно, живописная фигура певца  и я. - вообрази, и я,— с головой, ушедшей в плечи... и еще один образ: расстроенное до слез старческое лицо бывшей чаровницы... Куда исчез этот рисунок?