Страница - 8

ГОЛОВА ОЛОФЕРНА

Агин получил, наконец, от Бергера заказ на голову Олоферна. Предаю в пересказе то, что я слышала от матери об истории создания этой головы.

стым. Обеспокоенная мать решила, наконец, послать ему в судках обед.

— Вы, Аксиньюшка,— сказала она экономке,— стук­ните ему в дверь три раза с промежутками, а то иначе он не откроет, так уж у него условлено. И не смотрите, что снаружи замок висит,— это только для виду.

Аксинья вернулась не скоро.

— Едва нашла Александра Алексеича,— рассказы­вала она,— и куда только забрался, божечка мой! До са­мой Соломенки дошла, речку Лыбедь перешла, а сама ду- маю-гадаю: чи то идти к Байковой роще, к кладбищу, чи то к Протасову Яру,— плохо я эти места знаю. Повер­нула к кадетскому корпусу, дальше — к вокзалу, где ке­росиновые склады. Ну, наконец и нашла эту самую Беза- ковскую улицу. Шукала долго. Домишко-то — чистая раз­валюха. Лестница снаружи прилеплена, ступеньки под но­гами так и гнутся. А вверху мелом намалевано: «Агин». И номер, как указали, он самый.

— Да здоров ли Александр Алексеич?

— А я знаю? От такой жисти и заболеть не мудрено. Вижу, на двери замок, как вы сказали, болтается. Я да­вай стучать. Три раза с остановками. Пошаркал кто-то изну.ри пробоем тихонечко, крадучись, после щелочка чуть приоткрылась, пробойчик как-то затейно втянулся внутрь, а с ним и замочек, ей-богу. А из щелки Александр Алексеич: «А, это ты, Аксиньюшка!» Я ему хотела про ваше беспокойство рассказать, да как закричу, едва он дверь открыл: «Батюшки светы! Страсть какая!» До сих пор по спине мурашки ходят... Отрезанная голова у него на столе лежит... А он только смеется: «Это же не всам­делишная, не бойся». Ну, а я все же ховаюсь, от греха бы подальше... Он зачал уверять, что сам ее для театров сде­лал из бумаги с мукою... Ему-то смешно, а я дюже боюсь,— сердцем я слабая... И конура ж у него, надо правду сказать, самая что ни на есть несчастная! Всего в ней навалено,— как это только он в ней повертывается? На полу в кучи свалены: и рамы туточки, и доски, и ящи­ки разные, и картины какие-то, и книжки, и бумага трубками... А паутины что нарастил, божечка ты мой! Сам нечесаный и почитай в одном белье... Ветер в этом кутке так и свищет, а посередь стола лежит эта самая страшенная голова и кругом — мука да краски всякие... И как это человек живет в таком хламе да бедности, про­сти господи!..

И вот настал знаменательный день постановки «Юдифи». Мать очень ярко рисовала мне картину этою спектакля, и я воспроизвожу его по памяти.

Театр переполнен. «Юдифь» со Стравинским при­влекла весь город. Гастролера вызывали без конца. В первом же антракте Бергер спрашивает у режиссера.

— Агин здесь?

— Нету еще, Фердинанд Георгич.

— Как же это? Он прислал своя голова без себя?

Кто-то из певцов сострил:

— Как же это можно притащить свою голову без себя? Он не фокусник!

Бергер строго посмотрел на насмешника.

— Голова Олоферна — своя работа.

От волнения антрепренер акцентирует больше, чем обычно. Режиссеру тоже не до смеха. В тоне Бергера слы­шится серьезное раздражение.

Режиссер вытер вспотевшую лысину и взмолился:

— Напрасно гневаетесь, Фердинанд Георгич! Я же посылал к Агину еще утром. Рассыльный сам видел го­товую голову, надо было только, чтобы она немного по­просохла, дабы краски не размазать. Прикажете задер­жать антракт?

Вот именно. Не давайт звонок. А ви, молодой ше- ловик, слишком смехотворны,— как бы сие не помешаль вам исполняйт ваша партия.

Бергер отошел. Антракт задержали. Но Агина с го- ловои Олоферна все не было. За ним послали на извоз­чике рассыльного. Режиссер кипятился:

- И дернуло же Агина поселиться черт знает где! В эту дыру за три года не доскачешь!

Последний антракт затянулся до бесконечности.

^{Стравинский начал тоже нервничать} Что же это такое,- оперу нельзя кончать без головы! Странная антреприза!

Публика нетерпеливо колотила ногами в пол, в барьер на галерке, в скамейки. Театр гудел:

— Пора! По-о-ра-а! На-чи-най-те!

Бергер чертыхался и кричал, что больше никогда не даст ни одного заказа этому неаккуратному художнику. Какой-то услужливый выходной актерик из драматиче­ской труппы подскочил к антрепренеру.

— Не хотите ли, Фердинанд Георгич, занять ан­тракт злободневными куплетами? У меня есть такие...— подмигнул он и поцеловал кончики пальцев.

Бергер зарычал:

— Здесь не кафешантан! Мой театр...

Он не успел докончить. За кулисы влетел рассыль­ный. Пот катился с него градом. Он размахивал руками и, задыхаясь от усталости, мог только выговорить:

— Голова здесь... Я его перехватил на извозчике...

Из-за картонных кустов показался, наконец, и сам Агин. В его руках из завязанного узелком ситцевого платка свешивалась чуть ли не до пола великолепная бо­рода, вся в затейных завитках шелковистых черных волос.

Он шел не торопясь и спокойно улыбался.

— Это... это... вас ист дас, герр Агин? — грозно за­звучал голос Бергера.

— Голова тирана Олоферна, коего казнила в патрио­тическом рвении иудейская красавица Юдифь...

— Нет, ваш опозданий, герр Агин, ваш неуместный улыбка...

Вместо ответа художник развязал узел. Показалось мертвенно-бледное лицо с большими закрытыми веками, с окровавленной, косо срезанной шеей.

— Мейн готт! — вскрикнул, содрогаясь, Бергер.

Ему, вероятно, показалось, что Агин, этот чудак, не успев сделать заказанную голову из папье-маше, взял на­стоящую из анатомического театра и теперь окровянит до­рогой шелк нового костюма Юдифи.

Около Агина столпились театральные служащие.

— Ай, страсти какие! — взвизгнула портниха, нагру­женная газовыми шарфами для статисток.

Агин невозмутимо объяснял:

— Опоздал, потому что был в полиции. Пока-то они разобрали, в чем дело, и отпустили. А вы бы перестали визжать, милая женщина, а то у меня голос довольно сла­бый и глухой,— мне трудно вас перекричать.

_  При чем тут полисий? — выходил из себя Бер- гер.— Откуда сия голова?

Агин показал на лоб и руки:

— Вот отсюда и отсюда. А муку купил в мелочной лавочке второго сорта, мягкую; крупчатка не годится, рассыпается...— И обратился к режиссеру: — Забирайте, милый человек, а то я сам знаю, что уже поздно. Но не моя вина. Голова готова еще с утра и к вечеру хорошо высохла. Напрасно я не взял извозчика,— вот моя ошибка. Я люблю ходить пешком, и это моя обычная прогулка — от вокзала сюда. Иду это я, несу ее, рад, что не опаздываю. Вдруг по дороге — полицейский крючок. Положил он мне этак руку на плечо и изрек: «Не пущу. Ступайте за мною в участок».— «Да что ты, голуб­чик?»— «Я-то ничего, а вот что это в узле?» — «Го­лова».— «Вижу, что голова человеческая».— «Да ведь это голова сделанная, не всамделишная». Не верит, твердит свое: «Вижу, что голова, а потому идемте в участок — там разберут, какая и чья она такая». И повел... Идем, мол­чим. Я несу узелок, а полицейский косится на него, и лицо у блюстителя порядка, как полагается, грозное, точь-в- точь как было у вас, Фердинад Георгич, когда я вошел.

— Прошу вас,— вспыхивает Бергер,— объясниль после!

Не обращая внимания на нетерпение антрепренера, Агин прервал рассказ и начал невозмутимо разобла­чаться, освобождая себя от «слойки» и ища место, куда бы запрятать бесконечные платочки, чтобы они не зате­рялись.

Бергер стал помогать ему, хотя и с досадой. — Ну, ну... русский всегда не торопилься... Агин между тем продолжал:

Пришли в участок, а фараон, натурально, заявляет: ^ваше лагородие, поймал убивцу с отрубленной головою, можно сказать, на месте преступления». Меня тут, признаюсь, смех стал душить. Уж я не оправдываюсь, а молча развязываю платок и вынимаю голову... Сначалавсе в участке даже попятились... Я постучал по голове пальцами: «Видите, говорю, она не настоящая, а как бы картонная. Отпустите меня поскорее,— в театр нельзя опаздывать».— «Фу ты, черт, ну как есть совсем жи­вая»,— сказал выразительно пристав и, наконец, отпу­стил. Вот и вся история.

Бергер давно уже не слушал, отдавая приказание на­чинать.

Мать рассказывала подробно, картинно, и у меня ярко сложилась в памяти эта сцена. Я спросила ее:

— А голова? Куда она делась? Неужели потерялась такая художественная лепка?

— К сожалению, в конце концов потерялась. Впро­чем, Бергер чуял ее ценность и очень дорожил ею. Она долго оставалась в Киевском городском театре, и, когда кончилась антреприза Бергера, эту голову видели приез­жавшие в Киев актеры, но потом она куда-то бесследно исчезла.