Страница - 22

А времена между тем наступили иные. Слышал Жаксылык - новая, советская власть за бедных стоит, их права защищает, их интересы. Стали приходить в голову мысли: «Долго ли еще терпеть от бая? Хватит, довольно покомандовал, не разрешим больше!»

Абиш зорко следил за бывшим своим работником. Жаксылык бровью шевельнет - баю и то известно. Разнюхал бай, что за мысли бродят в голове земледельца, почему глядит волком.

А в волости Караадыр тем временем подошли выборы. Аулы раскололись на две партии. Жаксылык вместе со всеми тружениками Акузека оказался в стане противников Абиша. Случилось это как раз перед тем, как сниматься с зимовки. Летом на джайляу состоялись выборы. В стане Абиша праздновали победу, бай одержал верх.

2

Прошло лето, Жаксылык ни разу не встретился с Абишем. А теперь узнал - аул Абиша вместе с аулами еще нескольких баев откочевал на осенние пастбища.

Тяжки думы Жаксылыка, знает он повадки богатых аулов, могут и силу показать. Не навредили бы полям со зла.

На кочевье близ Акузека аулы останавливались не каждый год. Абиш являлся сюда, когда бывал недоволен Жаксылыком, наезжал один, только со своим аулом. На этот раз он прибыл в сопровождении младшего брата Курмана и еще двух аулов из бедноты. Разбили юрты как обычно, на холмах Донкияк, у самого Акузека. Раньше не было случая, чтобы скот бая травил посевы или сенокос. До такого не доходило. Дрожит

Жаксылык - бай уже бывал доволен, большего не требовал. «Долг соседа», «божья милость», оказанные баем, становились труженику поперек горла. Что задумал бай нынче? Какой обиды ждать от него?

Двор Жаксылыка в ауле крайний, отсюда до Донкияка рукой подать. Белые юрты бая видны со двора. Поля Жаксылыка на другой стороне урочища. Кочевья оттуда далеко, скот сам туда не пойдет, разве Абиш со зла направит. Зорко смотрит Жаксылык, чует его сердце байскую злобу.

Два дня прошли спокойно. Жаксылык спешил покончить с сенокосом. Пора было приниматься за жатву. В семье помощников мало. Больше все сам. Вот и не навестил еще Абиша, не поклонился. На третий день тронулся верхом к аулу бая.

Поля не по пути, но сердце ноет, зовет с дороги. Не удержался, свернул. Не зря народ говорит: «Чтобы собрать урожай да сено скосить - не своди глаза с полей и лугов». Въехал на пригорок - и обомлел.

Всего ждал от бая, но такой мерзости... Не под покровом ночи, среди бела дня большой табун без помех топчет пшеничное поле. Хрустят сорванные колосья. Лошади фыркают, не поднимая головы, спокойно жуют пшеницу. На глазах исчезает потом и кровью политый урожай, гибнут надежды и мечты большой семьи. А как радовались детишки Жаксылыка, следили, каждый день бегали смотреть, как наливаются хлеба. Не дрогнула рука бая, что ему труд бедняка.

Отчаянно закричал Жаксылык. Проклял лиходея. Слезы залили глаза. «Как жить с такой обидой, лучше бы я умер! А жив останусь - не спущу тебе!» - думал горько, с налета врезываясь в табун. С гиком и проклятием погнал его к аулу Абиша. Вспомнил все семьдесят семь поколений предков этого кичливого рода. Проклинал и плакал горькими слезами.

Опомнился недалеко от аула. Поймал двух холеных коней и повернул домой. Не украл коней, а ради

справедливости взял, как залог. Пусть ответит бай за потраву.

Всполошенный табун с грохотом ворвался в аул. Оказалось, это табун Курмана. Табунщик - наглый, довольный - встретил лошадей. Он-то все отлично знал, но вида не подал. Начал пересчитывать, все ли лошади на месте. Ага, двух не хватает. Самых лучших, отборных, что Курман берег для охоты. Табунщик - быстрее на бугор. Ясно: вон там верховой торопится, гонит на привязи двух скакунов. «Это Жаксылык, кто же еще», - решил он и отправился докладывать хозяину. «Табун загнал до пота, увел Саврасого и Козыгера. А с чего? Был ли еще табун на его полях? Был ли, не был - бог ведает», - рассказывал он.

Курман от такой дерзости весь злобой налился. Клял и Жаксылыка, и отца его, и деда. Обещал и уголка на земле ему не оставить! Пусть помыкается, поищет, где голову приклонить! Курман сожжет его двор, разгонит скот, а самого, как козявку, раздавит.

Дошло и до Абиша. Сидит бай, зубы точит, ждет не дождется, пусть только покажется этот Жаксылык. А Жаксылык отвел домой коней, разузнал, чей табун, да и отправился к Курману. Гнев бушевал в нем, жег душу пламенем.

Ввалился Жаксылык в юрту. Буркнул что-то вместо приветствия. Абиш и Курман сидели рядышком, увидели Жаксылыка - позеленели от злости, так и впились в него глазами. Подумать только, консы, ничтожный батрак, поднимает голос! Да кто он такой? Абиш целую волость осилил, победил в предвыборной драке, а тут козявка какая-то. Не будь он Абиш, если не вгонит зазнавшегося в землю!

Курман, не приветствуя гостя, сразу накинулся с бранью:

- Эй, ты! Низкий раб, валявшийся у меня на пороге, рано забываешь своего бога! Завел пять голов скота и воображаешь себя человеком. По миру тебя пущу, да

как еще - жуков собирать будешь на корм своим голопузым. Ишь шишка какая, святой! Табуны загоняет до пота, скот захватывает! Я тебе покажу барымту!

Жаксылык не испугался. Чего ему бояться? Вины за ним нет. А эти ответят за все.

- Если я в чем виноват, пойду по миру, собирать жуков буду. А если нет - ничего мне не сделаете, высовывайте сколько влезет свое ядовитое жало. Хватит, побыл довольно у вас в кабале. Я загнал твой табун? А ты? Я честным трудом...

Курман не дал договорить, схватил камчу - приготовил заранее - и набросился на сидящего Жаксылыка. Камча обжигала плечи, голову, лицо. Но больше ударов жгли обидные слова, унижали, ранили душу.

Жаксылык пытался вскочить на ноги, начал было отбиваться. Вмешались гости - их тут сидело трое, - скрутили руки и придавили к земле. Теперь, Курман мог делать с Жаксылыком все, что хотел. И он бил его, бил, пока рукоятка не переломилась.

Насытилась злоба Курмана, утихомирился он, и тогда, наконец, Абиш счел нужным вмешаться.

- Перестань же, перестань, довольно тебе! - увещевал он уже остывшего брата.

Абиш был удовлетворен. Все получилось так, как он задумал. Руками брата вдвойне отплатил батраку за непокорность, а своих - не замарал.

Знакомая повадка. Абиш любит загребать жар чужими руками. Запомнит науку Жаксылык. И думать теперь побоится о правах, о свободе! Есть у Абиша и теплые слова, и ласка, да не для таких беззащитных бедняков, как Жаксылык. Для них - побои. С начала лета братья готовили припарку непокорному. Пусть охладится слегка. На пользу пойдет.

Что было делать Жаксылыку? У кого искать защиты? Испокон веков люди шли к баю, надеясь на его силу и власть. Нет, Жаксылык не упадет в ноги Абишу. С

воплем бросился он из юрты, вскочил на коня и понесся куда глаза глядят.

Сколько времени так проскакал - не знает. Как домой добрался - не помнит. Выбежала навстречу жена. Проклинает Курмана, горько плачет. Приезжал табунщик, увел коней, что стояли на привязи, а ее избил.

- Иди, иди, жалуйся начальству. Хоть умри, а не спускай обиды, отомсти! - причитает она.

Слова жены будто пробудили Жаксылыка, бальзамом легли на израненную душу.

Заторопился Жаксылык. Ни о чем не стал расспра­шивать больше. Не обмыл даже окровавленного лица. Оседлал гнедого и опять поскакал.

Слыхивал раньше, есть в Актасе, за сорок верст отсюда, начальство. Вот и мчится теперь туда. Все расскажет, выложит все обиды.

В Актас прибыл, когда от домов легли длинные тени и мулла призывал к вечерней молитве. Начальник милиции, молодой казах, встретил вежливо. Лицо у него мягкое, приятное. Жаксылык с ходу начал плакать, выкладывать свои обиды, растирая кровь на лице. Показал следы побоев - вот что сделали с ним. Накипело на сердце, выложил все, что терпел с давних пор он, потомственный бедняк. Сколько раз бил его бай, отнимал заработанное. И вот опять то же. Поля, хлеб кровный уничтожили, избили, надругались. Еще сильнее зарыдал Жаксылык.

- К кому пойду, кому пожалуюсь? Вся надежда на вас. Не заступитесь - по миру пойду с детьми. Мне теперь в Акузеке не хозяйствовать. Баи не дадут. Все они заодно. Разве найдется среди них хоть один, кто бы защитил меня. Вас, Советы, прошу: заступитесь, верните мне мое добро, накажите обидчиков.

Долго говорил Жаксылык, и в его речи слышалась боль всех тружеников степи. Будто не он один - все они жаловались. Сколько еще терпеть? Доколе неправым и виноватым будет только бедняк?

Начальник милиции слушал, и приветливое лицо его темнело. Вначале время от времени он задавал вопросы - к любой жалобе надо подходить осторожно. Потом умолк. Горячая речь Жаксылыка убедила. Он поверил человеку из степи.

Встал, вызвал трех милиционеров.

- Сейчас же гоните в Акузек, арестуйте и тащите сюда Абиша и Курмана! - приказал он.

Душа Жаксылыка от радости до небес взмыла.

Три милиционера, грохоча саблями и прикладами винтовок, рысью тронулись в путь.

Для обиженного были эти три молодых парня роднее самых родных, ближе самых близких. Что за ребята! Стройные, ловкие. А вид какой грозный! Никогда не встречал таких. С умилением подумал об их родителях - таких орлов вырастили!

Вернулись милиционеры на следующий день. Привезли братьев. Начальник милиции, к великой радости Жаксылыка, так отчитал их - три пота пролили. А потом, еще лучше, засадил братьев под замок. Довольный Жаксылык вернулся домой.

Не шевельнулось в душе и капли жалости. Много терпел бедняк, пусть хлебнут горя баи. Радовался. Наконец отплатил за все.

- Теперь, пожалуйста, мстите. Не заплачу, выпью весь ваш яд. Хоть раз посчитался с вами. Доволен, доволен я тобою, моя советская власть! Давно пора было просить у тебя помощи! - сто раз восклицал он, едучи домой.

3

Многолюден аул Абиша. Со всех концов волости Караадыр съехались сюда богатеи, собралась степная знать, сутяжники, скандалисты, склочники, пройдохи. Расселись группами на лугу за белыми юртами. Поглаживая бороды, оживленно разговаривают. Всем достается в их беседе! Одних костят так и сяк, других

зло высмеивают. Тонкая улыбка кривит губы. Но есть среди гостей и такие, что надулись, сидят угрюмые, молчат, побелели от гнева. Родовитая знать всей волости поднялась на защиту своей вековой власти. Неслыханная беда, невиданный позор! Унижен Абиш. Сам Абиш! Опора и властелин всей округи, вожак. И кто унизил? Ничтожный консы-пришелец Жаксылык. Последний из последних, сын паршивой собаки. Посмел голос поднять, как равный на равного! И слыханное ли дело? Добился своего, посадил баев в тюрьму, наказал.

Трудные времена настали. Приходится богатеям ломать голову, искать ходы-выходы, хитро сплетенные пути.

Как наказать Жаксылыка, чтобы впредь неповадно было к начальству бегать? Как обуздать гордеца, подчинить воле знати? Не должен неимущий забывать бога, пусть, как прежде, трепещет перед хозяином. Жалоба властям - не новость. Казахи с давних пор любят бегать к начальству. Однако эти жалобы никогда не приносили им ни чести, ни победы. Вот и этого Жаксылыка надо поставить на место.

Десять дней сидели под замком Абиш и Курман. И все эти дни родовая знать не слезала с коней. Шныряли по всем лазейкам и, наконец, нашли пути, вызволили из беды братьев. Обскакали всех друзей-приятелей, живущих в городе, через них передавали прошения. Сами ходили, просили отпустить арестованных на поруки. Дружно взялись за дело - арест ведь обесчестил всю знать Караадыра - и добились своего.

С некоторых пор богатеи действуют все заодно. Забыли старые раздоры. «С ними подождем, - согласились они, - не то время теперь». Научили их тому выборы. Услышали слово правды от избирателей, пришлось подрожать за свою шкуру. Кое-где народ уже добрался до своих баев. Внесли их в черные списки и даже близко не подпустили к выборам. Вот и

согласились богатеи больше не враждовать друг с другом. «Давайте в мире жить, спокойно. Будем молчать, поведем себя тихо, кто полезет на нас?» И теперь, под видом миротворцев, дружно взялись восстанавливать честь Абиша и Курмана. Абиш - опора знати. Его авторитет должен быть незыблемым. «Покажем силу Абиша, пусть содрогнутся бедняки, гордецы вроде Жаксылыка. Карает не закон, карает бай». Но как обойти начальство? Как наказать Жаксылыка? Вот о чем думали баи, собравшись в ауле Абиша.

Власти взяли с Курмана подписку - должен он возместить пострадавшему убыток. На этом настоял Жаксылык.

Но Курман и не думает платить за потраву. Жаксылык пытался было заикнуться, напомнить - на него так цыкнули, сразу замолк.

Сидят гости в ауле Абиша, пощипывают бороды, размышляют. Как приступить к делу? Конечно, об уплате долга Курманом и речи нет. Здесь думают о другом долге. Остался должен Жаксылык. Пусть заплатит братьям за обиду. Просят они собравшихся помочь. Встал Абиш, сказал:

- Жаксылык, опирающийся на людей аула Алатай, больно ранил нашу душу.

При чем тут аул Алатай? Оказывается, во время выборов Жаксылык выступал на стороне этого аула. Видно, и сейчас подстрекали его. Иначе откуда бы взялась такая смелость у консы? Собрание баев обращается к гостям из аула Алатай.

- Пусть ответят, - требует Абиш. - А если не согласны с этим выскочкой, так и должны сказать. Тогда уж мы сообразим, что делать.

Разве станет волк драть волка, когда есть баран? Чего было ждать от богачей? На что им Жаксылык? С ногами и руками отдали его Абишу. «Не знали мы, не ведали, что творит этот человек. Сам придумал, сам пусть и расплачивается. Разве мы не согласились жить

в мире? Не к чему обременять себя хлопотами. Абиш зря на аул Алатай сваливает. Выборы - другое дело. Тогда, конечно, отношения у нас были натянуты, это правда. Но мы никогда не поскакали бы в город».

Таким образом, вопрос, из-за которого собралась здесь знать, наполовину был уже разрешен. Богачи доказали свое единство. Ради такого случая закололи барана. При дележе лакомых кусков спора не было. Разделались с мясом единодушно. Потом перешли к другой стороне вопроса. Жаксылык совершил преступление, нарушил законы рода. И преступление это равносильно убийству человека - так расценивали самозванные судьи попытку Жаксылыка найти защиту у властей. Возмутил покой степи, взбудоражил народ, пытался уничтожить Абиша. Самое жестокое наказание будет для него милостью.

Долго думали, спорили, обсуждали. Наконец вынесли приговор и закрепили его молитвой. Жаксылык должен внести плату за оскорбление братьев и покинуть земли рода. А еще решило собрание - мстить Жаксылыку. Мстить будут все вместе и каждый в отдельности, как удастся, куда бы Жаксылык ни откочевал. Не будет теперь ему нигде покоя...

Кто устоит перед таким мощным единством? Давно известно: «Поднимутся силы грозные и бездну затопят». А как же закон? У баев свой закон - сила.

Сломали они Жаксылыка. Ведь не станешь каждый день докучать властям, спасаться под их крылом...

Покорился Жаксылык. Мечтал взять с баев плату за обиду да вдруг лишился всего: и полей, и нажитого скота. И к приветливому начальнику не мог снова съездить - взяли баи под надзор. А ведь обещал начальник помочь, говорил: «Приезжай, если упрутся, не захотят платить за потраву». Все отняли у Жаксылыка баи, но этого оказалось мало. Как снял урожай, выгнали совсем из аула.

Правду говорят: «Окажется вором богач - потерпевшему быть его жертвой». В начале декабря Жаксылык со своими голопузыми тронулся из Акузека куда глаза глядят. Исчез, как в воду канул.

1926

СЕРЫЙ ЛЮТЫЙ

Большой овраг близ Черного Холма безлюден, но хорошо известен пастухам окрестных аулов. Из этого оврага нередко приходит беда.

Черный Холм, точно меховой шапкой, покрыт низкорослыми кустами караганника и таволги. Верхушки караганника бледно, нежно зеленеют - на них раскрылись почки. Овраг сплошь зарос шиповником. Под его колючим пышным ковром скрыты волчьи норы.

Прохладный майский ветер порывами задувает из оврага, далеко разнося запах молодых трав и дикого лука. Кусты шевелятся и угрюмо, сухо шелестят, словно перешептываясь.

Поздней весной в овраг к старым норам пришли волк и волчица. Старые норы размыло полой водой, в них мог бы свободно влезть человек. Волки выкопали поблизости новую, более тесную нору и соединили ее со старыми узкими темными лазами.

Волчьи лапы вскоре утоптали свеженарытую землю. Белесая шкура волчицы не успела облинять, когда в логове появились дымчато-серые волчата.

Тихим утром волчица лежала на солнцепеке, под высокими метелками конского щавеля. Здесь было безветренно, жарко, ее разморило. Она дремала, изредка приоткрывая мутный глаз. Бока у нее опали, соски набухли молоком. Кожа на спине нервно подергивалась, соски непрестанно вздрагивали.

Слабый хруст донесся из-за кустов. Волчица вскочила, взметнув с земли, летучие клочья белой шерсти, и оскалилась, глухо ворча. Волчата барах­тались у ее ног.

И тотчас, перелетев через ветвистую стенку кустов, перед волчицей плюхнулась туша ягненка. Следом бесшумно выскочил крупный, тяжелый волк с низко опущенным хвостом. Роняя с морды красноватую пену, он обнюхал волчицу, а она жадно лизнула его окровавленную скулу.

Ягненок был еще жив. Волк и волчица набросились на него и в одну минуту разорвали на части. Две белозубые прожорливые пасти большими кусками глотали легкое, нежное мясо. Зеленые глаза злобно горели.

Сожрав ягненка без остатка, волк и волчица повалялись в сочной пахучей траве и растянулись на ней во весь рост. Потом поочередно стали отрыгивать проглоченное мясо.

Волчата один за другим подползли к мясу и, урча, толкаясь, стали его трепать. Только двое, родившиеся последними, были еще слепы. Волчица подтащила их к себе и положила около сосков.

На другой день, когда солнце стояло в зените, волчица издалека почуяла стойкий, густой конский запах. Быстро затолкав волчат в нору, она скрылась в кустах.

Послышались людские голоса, конский топот.

Люди съехались у самого логова, спрыгнули с коней. О землю дробно застучали длинные пастушьи дубины.

Волчица стояла в шиповнике на крутом откосе оврага, вывалив из оскаленной пасти язык. Она все видела.

Набрасывая на головы, на шеи волчатам крепкие ременные путы, двуногие вытаскивали их одного за другим из темной норы. Пятерых тут же прикончили. Одному перебили задние лапы и бросили около

обгрызенной головы ягненка. Волчонок будет ползать, скулить, и волки унесут его и надолго уйдут из этих мест. А самого маленького из выводка люди взяли с собой.

Стих в овраге конский топот. Матерый черно­горбый волк и белая волчица с двух сторон подошли к лежащему пластом волчонку и свирепо оскалились на него, а затем на друга. Волчица схватила волчонка и скользнула по оврагу. Волк высокими, летучими прыжками понесся за ней.

Логово опустело.

Жил в ауле мальчик по имени Курмаш. Ему и достался слепой волчонок. Старшие говорили: серый попал к людям слепым - может быть, он приживется в ауле.

Курмаш не расставался с ним; приготовил для него чистую плошку, мягкий кожаный ошейник.

Дня через два волчонок открыл глаза, но из юрты не высовывался - снаружи доносился лай и жутко пахло псиной. На ночь Курмаш брал волчонка к себе под одеяло. Ради него мальчик ложился теперь спать врозь со старой бабушкой, которую любил больше всех людей на свете. Она одна не одобряла его привязан­ности к слабому, прозрачно-серому зверьку с острыми, точно колючки, зубами.

- Он еще не прозрел, когда у него выросли клыки, - говорила бабушка. - Не успеет встать на ноги - прижмет к затылку уши.

И мальчик сердился на нее.

К середине лета волчонок подрос, окреп и ничем не отличался от аульных щенков, своих однолетков. Будь он полохматей, он походил бы на маленького волкодава. Но жизнь в ауле была для него неволей. Пастушьи псы не хотели с ним примириться, как и старая бабушка. Рычащие, ощеренные пасти встречали его всякий раз, когда он отваживался показаться из юрты.

Курмаш заступался за него, и верные сторожевые псы отходили от мальчика, обиженно огрызаясь. А в юрте волчонку было тесно, душно и скучно. Ему хотелось в степь, в высокие многоцветные травы, в неизведанный простор. Однажды рослый черно­пегий пес из Большой юрты подстерег, когда мальчика не было поблизости, отогнал волчонка от его юрты, повалил и долго мял тяжелыми клыками. Подоспели другие псы и с упоенным лаем принялись хватать серого за ноги и за бока. Прибежали дети и взрослые, едва отбили волчонка. Потрепанный, искусанный, он отполз к юрте, сел к ней спиной и беззвучно оскалил белозубую пасть.

• Ишь какой немой... Гордый! - удивились мужчины. - Щенок бы сейчас своим визгом землю просверлил.

А женщины сказали:

• Ворюга! Потому и немой...

И это было верно. Даже Курмаша изумляла и тревожила прожорливость волчонка. Мальчик баловал, кормил его безотказно, намного сытнее, чем собак. А волчонок, казалось, никогда не мог насытиться.

Аульные псы ходили поджарые, они были неприхотливы. У волчонка туго налились бока и грудь, заметно рос жирный загривок. А он был постоянно голоден и рыскал по юрте, поводя черным влажным носом.

При людях он не притрагивался к еде, отворачивал от нее морду. Но стоило человеку отойти, как он мгновенно проглатывал все, что ему положили, и тоскливо смотрел на пустую плошку, будто ничего не ел. Стоило людям заглядеться, как он жадно хватал все, что было плохо положено и попадалось ему на зуб. Утаскивал вареное хозяйское мясо, лакал простоквашу из казана, будто она поставлена для него, грыз свежие шкуры, подвешенные сушиться на остов юрты.

Частенько он попадался, и его колотили без­жалостно. Он испытал и удары скалкой, от которых

гудело в голове, и острую, жгучую боль от тонко свистящей плетки. Ловко увертываясь, он молча скалил белые клыки. Не было случая, чтобы, он побитый, подал голос.

А между тем, в ауле стали поговаривать, что по ночам он проскальзывает, не замеченный собаками, в кошары и обнюхивает курдюки у ягнят, и овцы его боятся. Кто-то видел, как он украдкой убегал в степь.

Курмаш не слушал аульных пересудов. Но как ни старался мальчик, как ни учил своего серого, тот никак не мог понять, чем хуже еда, которую он крал, от той, что давали ему хозяева.

Курмаша он не опасался, ел при нем. Когда мальчик протягивал ему мясо, волчонок не брал, а выхватывал кусок из его рук. Но Курмаш ни разу не поднял на него палки, которой отгонял псов. Мальчик любовался волчонком, его сумрачным независимым взглядом исподлобья, его слегка темнеющим грозным загривком, его растущей день ото дня упрямой силой.

И назвал Курмаш своего любимца Коксерек, что означает Серый Лютый.

К исходу лета Серый Лютый стал уже мало похож на аульных псов. Голенастый, как теленок, крутогорбый, как бык, он перерос их всех. Хвоста он не поднимал по-собачьи и оттого казался еще рослей, а загривок и спина его напоминали натянутый лук.

Теперь он не убегал от черно-пегого кобеля, и собаки перестали задирать его. Едва он поворачивал к ним лобастую каменно-серую морду и сморщивал верхнюю губу, те кидались врассыпную. Обычно собаки, завидев его, держались сворой. И он и они всегда были настороже.

Никто не замечал, чтобы волк резвился в ауле. Не играл он и с Курмашем. Кличку свою помнил хорошо и прибегал, когда его звали Курмаш или старая бабушка, но бежал неторопливо, ленивой трусцой и не махал хвостом.

Собак он не трогал, не оборачивался на их лай, не гнался за убегавшими. Чаще всего он лежал в тени юрты, выпрямив острые уши, и угрюмо щурил зеленые глаза.

Курмаш гордился молчаливым зеленоглазым зверем и весело смеялся, когда соседские собаки, визжа от страха, пускались от него наутек. По правде сказать, мальчик и сам подчас побаивался Серого Лютого, но ни за что не признался бы в том даже старой милой бабушке.

Хозяин черно-пегого пса хвастался:

- Что ваш серый, вислохвостый! Мой черно-пегий враз его скрутит, только дай! Давно бы придушил, если б не отгоняли.

Как-то походя, пробы ради, он науськал черно­пегого. Пес, не колеблясь, с азартным лаем бросился на волка, ударил его клыками в плечо. Метил он в шею, но промазал. В последний миг волк увернулся и, прежде чем пес успел отскочить, молча метнулся, в прыжке взял его за загривок и швырнул на землю. Огромный пес покатился с пригорка, точно беспомощ­ная жирная овца. Волк тоже промахнулся, иначе он вырвал бы у пса горло.

Выбежал Курмаш и отозвал Серого Лютого, а хозяин отогнал своего черно-пегого.

Поздним вечером два волка неожиданно напали на овец, которые паслись неподалеку от аула.

Чабан поднял отчаянный крик, свист. Прискакали на конях из аула подростки и старшие. С оглуши­тельным лаем дружной сворой примчались на выручку все аульные псы, а с ними и Серый Лютый.

Волки ушли в степь. За ними погнались - не догнали.

На ближних холмах всадники и собаки остано­вились. Вдали, по высокому гребню Черного Холма, в тусклом, неясном свете, скользили серые тени.

- Раненько они нынче объявились, - сказал чабан.

И только Курмаш заметил, как до волчьим следам, почти касаясь мордой земли, бесшумно понесся Серый Лютый.

Мальчик отстал от людей и пеший бесстрашно пошел в темноту, к Черному Холму. Долго ласково звал:

- Коксерек! Кок-се-рек...

Но Серый Лютый так и не пришел на его зов.

Волк появился в ауле ночью. Встав на виду у своей юрты, он неторопливо поскреб железными когтями сухую, утоптанную землю, взметая клубы пыли. Поднял голову к звездному небу и втянул в себя по-осеннему студеный воздух, жадно внюхиваясь в слабые дуновения со стороны Черного Холма.

Днем Серого Лютого видели в ауле, а ночью он опять ушел в степь.

Пропадал трое суток. Вернулся отощавший, люто голодный, но по-прежнему угрюмый и без ошейника. Когда Курмаш окликнул его, он подошел, низко и словно бы угрожающе опустив голову. Мальчик обрадовался, обхватил его за короткую мускулистую шею. Волк вырвался, прижал к затылку уши, но даже бабушка не стала его бранить и захлопотала, готовя еду.

Ел он страшно, и Курмаш отступил от него подальше.

- Ого! Сказывается порода, - сказал Курмашу отец. - Глаза-то у зверя зеленые-презеленые, днем горят. Пора, сынок, пора содрать с него шкуру.

И мальчик задрожал, боясь, что теперь старшие не уступят ему, погубят его волка.

Но Серый Лютый словно понял, что говорят о нем. Едва люди отвернулись, он исчез. Никто не видел, когда он ушел из аула.

Много дней затем Курмаш напрасно искал его в зарослях чия - с тоской, с угрозой. Тщетно! Минула ветреная осень, белой кошмой покрыла степь суровая зима. Серый Лютый не возвращался.

До поздней осени он кормился зайчатиной далеко от родных мест, не брезговал и мышковать. Суслики были жирны, и он лакомился ими, как лиса. А по снегу голод пригнал его к людским зимовкам, овечьим загонам.

Теперь он пришел крадучись, как чужой. Шерсть поднималась на нем торчком, когда он видел людей.

Ночь за ночью он кружил, петлял по заснеженным холмам, оставляя на снегу летучий след пяток и когтей. Пар клубился у его слегка сморщенной серой морды. Он останавливался с подветренной стороны, и в нос ему бил густой сытный запах хлева и скота, а в уши - собачий беспокойный лай. Волк свирепо клацал клыками. Сейчас собаки так же чутки, как он голоден.

В глухой пуржистый час он попытался приблизиться к зимовке. Но бессонные псы словно знали, откуда он подойдет. Его встретила вся свора во главе с черно­пегим, прогнала.

Ветер стих, подморозило. Волк заплясал, приседая на задние лапы. Жесткий снежный наст обжигал ему пятки, черные уголки пасти мерзли, брюхо стянула голодная боль. Мелкой рысцой волк поднялся на холм. Снег искрился под сильным лунным светом. Серый Лютый вскинул голову к небу и, застыв в судорожной, не испытанной прежде истоме, протяжно, уныло завыл.

Тотчас в ауле вскипел оголтелый собачий лай.

Серый Лютый не опускал головы. И вдруг издалека, с Черного Холма, донесся невнятный, тоскливый отклик. Волк выпрямился, дрожа. Кто-то ему вторил, манил его. Он вслушался, повел носом и стремительно понесся на зов.

У схода в большой овраг он остановился, насторо­женный, вздрагивая от сильного озноба. С Черного Холма к нему спускалась снежно-белая волчица.

Серый Лютый не подпустил ее к себе. Она подходила, он отскакивал, скаля зубы, прижимая уши. Но уйти он не мог. И когда она пошла по его следу, вынюхивая его, а потом повернулась, жалобно повизгивая, и ткнулась теплым носом ему в пах, он не тронулся с места. Волчица тихо побежала прочь. Он догнал ее и лизнул в скулу.

Плечом к плечу они пустились вверх по оврагу, пролетели его насквозь и повернули к людскому жилью. По гребням холмов они за полчаса безостановочно, неутомимо проложили гигантский полукруг двойного редкого следа, и только наст звонко похрустывал под их лапами. Затем, словно сговорясь, они так же рядом помчались вниз, к аулу.

Луна зашла. Ночь была на исходе. Серый Лютый и белая волчица вихрем пролетели аул, как большой овраг, и оба увидели, как от желтоватого сугроба у овчарни за ними метнулся вдогон длинношерстный кудлатый пес, увлекая за собой всю свору. Это был, конечно, черно-пегий.

Волки неслись от аула во весь мах. Черно-пегий не отставал, надрывисто, натужно лая. Свора за ним растягивалась, редела. И Серый Лютый умерил скок, злобно прислушиваясь к лаю, - пес разрывался от ярости, от гнева.

Близ лощины свора остановилась, остановился и черно-пегий кобель и побежал обратно, к своре. Волчица первая кинулась за ним.

В безлюдной степи собаке трудно убежать от волка. Но черно-пегий не струсил, хотя остался один. Он жил для того, чтобы драться с волком, и, не колеблясь, сцепился с волчицей, когда на него налетел Серый Лютый и подмял под себя. Волчица с визгливым рычанием впилась псу в горло.

Вскоре от огромного черно-пегого остались лишь хвост, обглоданная голова да редкие клочки шерсти. Даже окровавленный снег волки проглотили.

Нажравшись, они ушли к Черному Холму и в овраге повалялись на чистом снегу.

С той ночи они не разлучались. И пошла гулять по округе серая беда.