Страница - 24

Макпал идет за водой и поит козочку, потом ягнят. Ей знакомо каждое движение любимицы: как она фыркает, когда пьет, как таращит глаза и нацеливается рожками, чтобы боднуть, глядя в воду на свое отражение. И у Макпал становится тепло на сердце.

- Пойду-ка я к Сарсену...

Сарсену стукнуло сорок. Теперь он нужный человек в колхозе, а недавно был мелким кустарем, ходил по аулам со своей маленькой наковальней, набитой на чурку, калил железо на углях из-под казана. Порядочного инструмента не мог собрать. Ножницы для стрижки овец, простые ножи да игрушечные ножички, которые он дарил байским детям, чтобы задобрить хозяев, - вот и вся его «продукция». Сегодня Сарсен стоит у пылающего горна со своим молодым

помощником. Они налаживают уже девятнадцатый плуг. Весной в колхозе было десять плугов. А кузнец собрал еще девять, ну прямо-таки из ничего. Сарсен ремонтировал и жнейки, и косилки. Нужно будет - он и молотилку пустит в ход. Теперь у него под рукой инструмент что надо. Даже бормашину на соседнем заводе купили...

Придя на кузню, Макпал увидела там нового председателя колхоза Асылбека. Это человек дельный, понимающий, всем интересуется.

- Что же, можно браться за сани?

- Зима не за горами. Пора... - отвечает Сарсен. - Саней целых и тех не оставил старый председатель, будь он неладен!

- Значит, опять станем мастерить чего из ничего... Глядишь, и заработаем себе авторитет! - смеется председатель...

- Эту рухлядь всю пустим в дело. Остовы, правда, тяжелы.

- Не беда. Устойчивей сани. У нас, слава богу, быки справные. На то и бык, чтобы возить.

Но Сарсен возражает:

- Бык тоже живой. Его жалеть надо... Полозья - ладно, а остальное облегчим.

Председатель кивает, соглашается, но, видно, не затем он сюда пришел. Подозрительно он поглядывает на Макпал.

- Ну, вот что, слушайте новость! - говорит он наконец. - В районе будет слет передовиков. Нам нужно нарядить туда своего человека. Мы с сельсо­ветом и решили... Вот кого решили послать - Макпал. А ехать надо сегодня, сейчас.

Сердце у Макпал так и захолонуло.

- Кто же будет за скотиной...

Но Сарсен не дает ей договорить:

- Найдется кому присмотреть, не бросим. Об чем толковать! Езжай. Твой труд - твоя заслуга. Тебе и восседать на слете, первой - от всех нас.

- Здорово сказано! Верно... - восклицает Асылбек, обрадованный решимостью Сарсена. - Честь Макпал, честь и семье и всему колхозу.

- А что ж, и поеду, и ничего особенного! - храбрится Макпал, в душе робея. И добавляет упавшим голосом: - Коза ягнятам покою не дает. Не сделаешь ли загородку повыше?

- Сделаю... Давай иди собирайся. - И Сарсен уводит из кузницы и Макпал и председателя.

Асылбек неприметно вздыхает, довольный, что так просто все обошлось. Кузнец не только не противится, а сам снаряжает жену на слет. И даже будто бы напутствует ее, хотя обычно он немногословен:

- Есть у нас скот, ну есть. Доглядим и без тебя. Езжай хоть в область, хоть в Алма-Ату. Обо всем дознайся. А об нас разговору нет. Сыты. В доме вон простокваши полказана. Мы же не лодыри! И государству... и себе заработали. Так, что ли, жена?

- Так, - отвечает Макпал, а про себя соображает: что же это будет? Как же это будет?

2

В районном селе Ванновке веселое оживление. На площади перед райкомом толпится народ. Тут и женщины в высоких, как башни, белых жаулыках, и молодые парни в коротких пиджаках, и пожилые в овчинных шубах и пышных малахаях.

Площадь и прилегающие к ней улицы превратились в своего рода выставку. Колхозные хозяева показы­вают свое коневодство. Знатоки с пристрастием оценивают лошадей, на которых приехали делегаты. Вон два темно-серых скакуна, они запряжены в телегу, крашенную в ярко-зеленый цвет. Крутые начищенные крупы коней, похожие на опрокинутые чаши, лоснятся. Кони заботливо ухожены и словно обрели вторую молодость. Это выезд богатого колхоза

«Возрождение». А вот два темно-рыжих красавца из колхоза «Горный». Застоявшиеся рысаки, вскидывая головами, нетерпеливо перебирают мускулистыми ногами. Ни в беге, ни в стати они никому не уступят.

Парные упряжки, одна другой краше, выстроились вдоль длинной улицы. Кое-где виднеются оседланные кони с подстриженными, как у трехлеток, хвостами.

Время за полдень. Ясная осень. День постепенно угасает над высокими гребнями Алатау. Время откры­вать слет. Районные руководители, переговариваясь, входят в клуб.

А зал пуст. И совершенно не готов к встрече гостей.

- Я так и знал! Не зря пришел пораньше. Хоть бы один лозунг!

Секретарь райкома сокрушенно обводит глазами стены. Зал напоминает кибитку неряшливой бабы. Посередине красуется занавеска, какой в юрте обычно завешивают постель. Она считается белой, но белой была когда-то, давно, а сейчас желта от ветхости, копоти и грязи. По углам на ней до сих пор сохранились обрывки аппликаций, обшитых красной ниткой, и изображающих бараньи рога.

Стены клуба вопиют о том, что их не касалась рука культурного человека... Рядом с портретами висят листы бумаги, на которых намалеваны вкривь и вкось круги и столбики, - их, очевидно, следует считать диаграммами. Прямо на штукатурке стены крупными корявыми цифрами нацарапаны какие-то бухгал­терские выкладки. Может быть, это уголок начинающего бухгалтера?

- Вы только гляньте: это у него экран. А денежки за кино небось дерет!

Занавеску быстро снимают и свертывают.

В зале несколько длинных скамей - вдалеке от сцены.

- Давайте-ка пододвинем их поближе, - говорит секретарь райкома и хватается за угол скамьи.

Не тут-то было - она прибита к полу. Пусть сцена, если хочет, сама двигается к скамьям... Но руководители - народ молодой и не гордый. Они сами наводят в зале чистоту и порядок. Перед рядами скамеек возникают стулья, табуретки и стол президиума, покрытый кумачовой скатертью. Кто-то чинит поврежденную электропроводку. Оказывается, в клубе и знать не знали, что здесь будет слет. Заведующий земотделом знал, да заболел.

Толпа делегатов входит в зал. В самой гуще ее плывет большой белый жаулык Макпал, мелькает черный бешмет.

Вытянув шею, Макпал разглядывает собравшихся во все глаза. Интересно, много ли тут женщин? В уголке одна, у окна - две... А за красным столом - сплошь бритые лица мужчин. «Как бабы!» - с легкой неприязнью думает Макпал. Она и раньше встречала таких, но никогда не видела стольких сразу. Она знает, что такими бывают ученые начальники, но ей все-таки немного смешно. Она отворачивается и замечает у дверей еще одну женщину в жаулыке. Женщина, издалека улыбается Макпал... Да это же ее младшая сестренка Айша из соседнего аула! И едва успев поздороваться, они всплескивают руками.

- И ты ударница?

- И ты тоже?

Усаживаются рядом и, как положено, по порядку справляются друг у друга о здоровье и делах...

- Отца-то видела? - спрашивает Макпал, показывая вперед. Айша глядит в проход между скамьями и узнает отца на первой скамье с краю. Крепкий седобородый старик скупо, с достоинством, улыбается дочерям, - вот где довелось повстречаться!

- У меня две овцы, корова, тридцать кроликов, - вполголоса, рассказывает Айша. - И как вышло: одна овца ранней весной окотилась, а перед уборкой, осенью, - опять. Недавно опять огулялась! Видно,

понравилось! Хочет по три раза в год ягниться. Настоящая ударница!

Макпал в удивлении цокает языком. Сестры смеются.

- А старик-то наш, старик! Он колхозный конюх... У него ни один жеребенок не пал, ни одной лошади волк не задрал. Табун, говорят, упитанный. Молодым носы утер.

Незнакомый голос окликает Макпал из-за спины: «Послушайте!» Она оборачивается и видит без­бородого джигита с гладким мальчишеским лицом.

- Вы из колхоза «Темп?»

— Да.

- Вас-то мне и нужно! - говорит молодой человек, раскрывая записную книжечку. - Как имя отца?

- О чьем отце спрашиваете... о моем или мужнином? - осторожно осведомляется Макпал, еще не чуя беды.

- Вашего мужа, конечно! Как ваша фамилия?

- Отец мужа... - шепчет Макпал, запнувшись и растерянно улыбаясь.

Ее лицо густо заливается краской. Разве порядочная женщина в ауле посмеет назвать имя свекра? Кто же это решил над ней так зло подшутить! Она поднимает голову: Асылбек и председатель аулсовета, улыбаясь, смотрят на нее из первого ряда. Неужели они подослали этого молодца! Ах, так, хорошо! Посмотрим, кто кого смутит... И она громко произносит:

- Отца мужа зовут Келимбет!

Молодой человек, поблагодарив, тотчас отходит к столу, а сестры принимаются болтать, по виду как ни в чем не бывало. В доме отца до замужества они дружили, как близнецы, и Айша привыкла обо всем спрашивать у старшей сестры, а та все объяснять младшей. Но разговор что-то не клеится. На душе у Макпал неспокойно, нерадостно и неприятно после того, как она выговорила имя свекра... Зачем это сделал Асылбек? Такой хороший председатель...

- Наверное, все тут ударники, и те женщины тоже? - шепчет Айша.

- Тут будет своего рода айтыс, - догадывается Макпал. - Интересно, кто победит? Те, кто за столом, главные. Они будут судить... Поняла?

Задребезжал звонок, и гудевший зал затих.

Слет открылся... Безусый молодой человек, давеча подходивший к Макпал, встал и начал читать длинный список. И Макпал послышалось, что он назвал будто бы ее имя и еще какое-то странное прозвище на русский лад - «Келимбетова». Собрание одобрило этот список, из рядов стали подниматься люди и пересаживаться за красный стол. Потом сидевшие там замешкались, принялись искать кого-то между собой и, видимо, не нашли. Асылбек посмотрел в зал и даже вроде бы осердился:

- Макпал, ты что же сидишь? Тебя избрали в президиум, иди!

3

В маленьком домике с чисто выбеленными стенами, в общей комнате, торжественно именуемой гостиной, Жакип со своей матерью Несибельди и русской девушкой избачкой Настей разбирают книги. Старуха раскрыла сундучок сына, и все трое вытаскивают из него книги, бумаги, тетради.

Жакип раскладывает их на две кучки: в одной то, что еще нужно ему, в другой - матери. Из кипы бумаг он вытаскивает старую членскую книжку аэроклуба и бросает старухе. Переплет приводит ее в восхищение, - она подарит эту красивую книжку кому-нибудь из женщин и уже готова положить ее в карман. Но Жакип делает страшные глаза.

- Брось, люди подумают, что ты на старости лет комсомолкой заделалась!

Несибельди пугается:

- Да что ты говоришь?.. Возьми скорей обратно... - и дрожащей рукой протягивает книжку сыну. Жакип и Настя заливаются смехом. Тогда и старуха смеется до слез, сморщив маленькое румяное личико. Они с Настей часто потешаются вместе, как сверстницы. Если в доме веселье - значит, Настя дома, и Жакип спешит к ним, чтобы поболтать и побалагурить.

Они ждут гостей со слета. Там и отец и сестры - Макпал и Айша.

Хлопает дверь, дорогие гости на пороге. Тут и родичи и одноаульцы, друзья. Настя весело и радушно, как своя в доме, встречает их.

- Какая дочь у вас! - говорит она. - Все женщины - в зале, а она одна - в президиуме.

- На почетном месте... моя дочь? - ахает Неси- бельди, с восхищением и затаенной опаской глядя на Макпал.

- Как же, в самой середке, выше мужчин... - объясняет Жакип, и не сразу поймешь, шутит он или всерьез. - Теперь блюдо с бараньей головой ей подносить!

Вдруг он спрашивает Макпал, потеряв всякое приличие:

- Что, назвала имя свекра? Я думал, ты оробеешь, напутаешь, а ты молодец...

- Ну и назвала, что тут такого? - отзывается Макпал, невольно краснея.

Старуха сердито отмахивается от них.

- Перестаньте! Господи, и что плетут! Назвать имя свекра - такой позор, а вам бы только поскалиться...

Но Жакип не унимается:

- А ты... а ты не называла? Вот раскрою твою страшную тайну деду, будешь знать!

- Когда это я... называла?

- А мой паек получала, вот когда!

И Несибельди внезапно прыскает в кулак.

- Пристали, скажи свою фамилию - и все. Умри, а скажи.

Жакип и Настя хохочут, с ними и старуха.

- Я говорю, как заведено, его домашнее прозвище: Молымкан, что значит «Изобильный», а этот продавец, чудак, не понимает.

- Ага... видите, какой непонятливый этот русский. Каждому ясно: не смеет мамаша сказать, что свекор у нее Толымкан, потому и говорит Молымкан, а он: говори - или пайка не дам!

- А я все равно не уступила! - торжествует бабка. - Абишева жена, дай ей бог здоровья, подоспела... она и назвала.

- Вот, Макпал, - строго выговаривает Жакип, - что значит порядочная невестка! Семью оставит без пайка, а имя свекра не выговорит. Так бы и тебе... порадовать руководство... Они - «скажи имя», а ты - молчок! Тут же и записали бы в протокол: «ах, какая благовоспитанная, чинная женщина!».

На этот раз старый Кожык обрывает сына и вставляет свое веское слово главы семьи:

- У нее ныне другой чин. Об ней другое записали.

- А я и там говорил и здесь скажу: на одном приросте поголовья не уедешь. Теперь породу улучшать надо.

- Был бы скот! Будет скот, бог даст, и порода будет! - с набожным вздохом говорит старуха.

Но Жакип смотрит на нее по-прежнему смешливо.

- Даст он тебе, дожидайся... Всю жизнь богу молилась, а много ли он тебе дал?

Жакип вытаскивает из сундучка потрепанную книжку. Ее страницы испещрены арабской вязью, надо думать - еще гусиным пером. Особо важные места выведены красными чернилами. Раскрыв книжицу, Жакип принимается читать гнусавым голосом, закатывая глаза и покачиваясь, как мулла:

- Когда пасешь овец, будь бдителен, когда загоняешь, пересчитай! Когда катаешь кошму, благодари господа бога твоего. Когда поишь скот водой, не жадничай, когда солишь, не пересаливай.

- Да это же божественная книга, - замечают гости постарше. - Священное писание.

Жакип доволен, что книжица опознана. И весело кричит:

- До чего же силен наш божественный агроном! Слушайте, чему учит: верблюдов разводить нужно! Без него не знали... Спросите: как? А вот как: с молитвою. И с благодарностью богу в лице его священно­служителя, ясно? Хочешь верблюда - отдай мулле овцу. Вон, оказывается, почему у тебя, мамаша, столько верблюдов!

Жакип, ухмыляясь, смотрит на мать. Но Несибельди слушает чтение с благоговейным вниманием. И Макпал не выдерживает:

- Будет, мать! И зачем ты эту книгу держишь?

- Как зачем? - возмущается Жакип. - У человека, который не знает Священного писания, не читал его и даже в руках не держал, скот, заработанный честным трудом, будет поганый, как свинья. А настанет свету конец, сам он почернеет. Попробуй-ка не держи - враз и почернеешь, не дожив до всемирного потопа!

Все, кроме примолкшей Несибельди, смеются.

- Припрячь, припрячь, мать, в сундук на случай всемирного потопа, - советует старый Кожык.

- Это хитрый мулла писал.

Теперь и Несибельди позволяет себе улыбнуться. И все же она упорствует:

- Нет, не скажи, тут много хороших молитв: «Шорам ислам», например, или «Актаяк». Бывало, читаешь, душа дрожит.

- Еще бы! Особенно в тринадцать лет да после долгого поста! - вспоминает Жакип «счастливые» времена «Актаяка».

- Будь она проклята, эта молитва! - добавляет Макпал, тоже не забывшая радостей благочестия. - Как там сказано: «Кто не постится, того повесят; кто не молится, тому язык отрежут». Ну и мудрость...

- У русских - поп, у казахов - мулла, все один черт! - говорит Настя, по обыкновению заключая спор.

И Несибельди добродушно отмечает:

- Всегда она меня так воспитывает.

Настя - крепкая девица. Родня у нее в Киргизии, где- то около Каракола. Живет Настя в доме Несибельди. И старая Несибельди часто говорит с ее голоса: что Настя расскажет, старуха внушает другим женщинам. И дабы не было сомнений, нет-нет да и всплакнет:

- Мать с отцом у бедняжечки всю жизнь на богатеев спину гнули. Детишек в семье шестеро было - все батрачили. Настя наша казахов не сторонится. Придет, бывало, ночью домой, перемерзнет в поездке, идет ко мне под одеяло греться, как дитя родное. А умница какая, сколько советов полезных знает.

И Настю обыкновенно слушают охотно. Она умеет объяснить и книжку, и газету, и слово, и дело просто, кратко и понятно.

Готовя чай, Несибельди выходит в прихожую и видит своего шестилетнего внука Елюбая. Приоткрыв дверь на крыльцо и прячась за ней, Елюбай дразнит драчливого петуха, но, заметив бабушку, бросается к ней.

- Я тебе стишок скажу! - И тут же лепечет, торопясь и глотая слова:

Нас дедушка Ленин

На подвиг зовет: Учиться, учиться, Стремиться вперед.

Это тоже Настина школа.

- Так и поступай, дорогой, так... - говорит внуку Несибельди, думая о том, как эти слова похожи на задиристые и толковые речи Жакипа.

И еще она думает о том, что старое в ее душе - точно «мертвая шерсть» на теле коз в пору линьки. И так же, как «мертвая шерсть», старое линяет, хотя Несибельди сама уже не молода.

К. чаю Несибельди подает масло, привезенное Макпал, нарезает хлеб и спрашивает Настю, не стесняясь своего интереса:

- А концерт будет?

Настя кивает головой.

- Все пойдем, и вы, апа, обязательно.

- Как же и я, всей семьей двинемся, - соглашается Несибельди и в который уж раз начинает давиться смехом вспомнив, как ее водили на спектакль. - Ведь это она была ей-богу, Байжуменова молодуха. Сам-то в зале сидит, на нее смотрит, а она парню на шею ка-ак бросится:

«Люблю, твоя навеки!» Ой! Смех какой...

Отставив пиалу, старуха смеется, трясясь всем телом, не в силах больше рассказывать, и невозможно удержаться от смеха, глядя на нее.

Никто не заметил, как Настя куда-то скрылась. Несибельди убирает со стола. Макпал и Айша ей помогают.

Внезапно с треском отворяется дверь, все разом оборачиваются.

На пороге стоит кругленькая белолицая женщина, одетая по всем канонам старины: в длинную сборчатую юбку, казахский бешмет и высокий, как башня, жаулык.

Одна Несибельди ее узнает и привечает:

- Добро пожаловать, уважаемая!

Молодая незнакомка кланяется в пояс, по-узбекски, положив руки на голову. Затем произносит громовым голосом, словно перекатывая камешки во рту:

- Бисмилла р-рахмет! Благодар-рение богу!

Несибельди невозмутима.

- Дай бог тебе сына, милая!

- Сама р-рожу! - басит разряженная Настя.

Все дружно хохочут.

А Айша, которая особенно привязана к веселой избачке, думает: хорошо бы Настя и впрямь родила внука Несибельди. Похоже, что так оно и будет. В

отличие от Макпал, Айша вдосталь хватила горюшка у старозаветной свекрови, и смелая, самостоятельная Настя Айше едва ли не дороже сестры. Айша и на слете рта не раскрыла, не то что Макпал, но и дома, и среди людей жадно впитывает все новое; радостное, щекочущее, как легкий ветерок, ощущение свободы наполняет все ее существо, и она смеется весело, легко, счастливо...

К. обеду следующего дня слет заканчивается. Настает минута прощанья. Напутствия слышатся со всех сторон. Девять человек делегатов едут в область, пятеро - на республиканский слет в Алма-Ату, среди пятерых - Макпал. Раскрасневшаяся, она уже сидит в готовом тронуться грузовике. И по всему судя, опять придется ей в столице называть имя свекра...

- Как здесь выступала, так и там скажи! - говорит Айша, не выпуская руки сестры. - И дай бог тебе сына! - добавляет Айша застенчиво.

- Сама рожу! - со смехом отвечает Макпал.

Машина трогается.

1934

ТРИ ДНЯ

1

С тех пор немало воды утекло...

Кольбай был не в духе. Битый час сидел он, склонившись над очагом, и дул изо всех сил, пытаясь разжечь огонь. Сырые кизяки тлели, и трехстворчатая прокопченная кибитка кузнеца медленно наполнялась дымом. После вчерашнего проливного дождя в доме и нитки сухой не осталось. Сколько уже дней пытается он привезти из оврага давно нарубленную таволгу, но разве выпросишь подводу у бая?.. Раздраженный Кольбай ложится у очага, снова и снова дует на кизяки. От горького дыма дерет в горле, из глаз неудержимо катятся слезы. Но огня, как назло, нет как нет.

- Эх, жизнь собачья!- Кольбай в сердцах отшвырнул ручные кузнечные мехи, взял из очага несколько кусков кизяка и, отвернувшись от удушливого сизого дыма, стал крошить их пальцами.

- И эта напасть, оказывается, все еще тут валяется!- Он с досадой отвел взгляд от двери, где лежал дырявый казан, присланный на заре из байской юрты. Кольбаю было приказано починить его и принести хозяину до обеда.

- За все лето и ломаного гроша заработать не дал! Каждый божий день находит работу то у себя, то у родственников. Ну почему я должен делать все задарма?- спросил Кольбай сам у себя и надолго задумался.- Видно, потому, что живу рядом с ним. От бая никуда не денешься...

- О аллах, ведь это же издевательство! Сегодня дырявый казан, вчера девяностолетней давности стремя со сломанным упором, а там арба с перегретой осью,- ворчал Кольбай, не в силах остановиться.- Дегтя, видите ли, пожалели, за все лето ни разу не смазали колеса. А трухлявый сундук с сорванными петлями, со сломанным замком? Правда, когда-то он открывался с певучим звоном, когда это было? Сорок лет назад вместе с байбише пришел этот сундук в байский дом...

- Что за нескончаемая рухлядь?- сокрушенно вздохнул Кольбай.- Кончится ли она когда-нибудь? И хоть бы материала давали на обшивку или жести на заплату, так нет же - ни тебе инструмента, ни ржавого гвоздя. Находи все сам, не спи ночами, мучайся. И все это за то, что бай дает тягло при откочевках. «Без меня ты бы по миру пошел. Ни разу не оставил тебя без помощи. Все лето таскал за собой, кормил». Кормил... Одна-единственная чашка кумыса в день да ложка супа, требуха, когда для байского гостя овцу заколют...

Сырые кизяки не загораются, сколько он ни крошит их. Хотя тундук откинут, дым не выходит наружу, вьется

неторопливыми синими космами, опускается ниже, все плотнее окутывая его. А Кольбай и не замечает, что становится труднее дышать... Вечная копоть и объедки... Вся его жизнь, все его труды и стремления вдруг представились ему похожими на это еле заметное тление очага. И показалось, что не едкий дым, а горькая жизнь выдавливает из глаз слезы и душит, не удручающие тяжелые мысли, а трудности жизни гнетут и клонят его молодое крепкое тело... Кольбай горько усмехнулся, бросил кизяки, поднял голову. Неся вскипевший чайник, покрытый толстым слоем сажи, вошла его жена Жамал. На плечах еще совсем юной женщины ее единственный наряд - до дыр изношенное платье. Через прорехи на плече и на боку проглядывает худое смуглое тело. Кольбай печально и долго смотрит на изможденное хмурое лицо Жамал.

- Те двое, твои родичи, опять ругаются у коновязи,- с досадой сказала она, присев у очага. Взяв щипцы, быстро засыпала золой дымящиеся кизяки.- Чтоб тебе пусто было, в этом угаре и чаю спокойно не попьешь! И чего они не могут поделить?- продолжала она, устанавливая чайник на головешки.- В угоду баю грызутся между собой... Хоть бы за что-нибудь свое, а то...

- Что еще там?- недовольно буркнул Кольбай.

- Талпак увидел, что лошади сгрудились у колодца, и кричит Сарыаузу: «Почему не напоишь? Тебя это не касается?» Тот огрызнулся: «А у тебя что, живот болит, не можешь? Видишь, я кобыл привязываю!» Разве они могут разговаривать как люди? Изругали друг друга на чем свет стоит, а теперь, наверное, уже дерутся...

- А бай что?

- Глядит на них и смеется...

Жамал расстелила небольшой полосатый мешочек, служивший дастарханом, бросила на него несколько кусочков курта и стала разливать чай.

Значит, опять натравил? Подзадоривает небось: «Ты сильный, ты непреклонный, ты непобедимый?..»

- И не говори!- с готовностью подхватила Жамал.- С утра до вечера только и забавляется ими, а тем и невдомек. Ведь кто они? Талпак - табунщик, Сарыауз, сам знаешь, приставлен помогать дояркам, за кобылами смотреть, а бай величает одного батыром, другого не иначе как силачом. Каждый день ссора, родичи называются...

- Проклятье на ваши головы!- не выдержал Кольбай.- Надоели до смерти! Подождите, я отобью у вас охоту драться!.. На всю жизнь запомните!..

Кольбай все еще грозился, когда в кибитку вошел Талпак. Он был взбешен, дышал тяжело. Жамал встревоженно оглянулась на мужа и застыла от удивления: Кольбай, улыбаясь, торопливо готовил Талпаку место.

- Э, Талпак! Дорогой батыр! Пришел? Проходи на тор!..- От его недавнего хмурого настроения, казалось, не осталось и следа. В одно мгновенье Кольбай превратился в радушного хозяина.

Талпак был удивлен еще больше. Это был парень в расцвете сил, великолепно сложенный, но туповатый. Двумя широкими шагами прошел он на почетное место. Сел, огляделся вокруг. Родич встречал его сегодня необычно. Расспрашивая о здоровье, суетливо ухаживал за ним: пододвинул дастархан ближе, подал чашку с дымящимся чаем. Это внимание придало Талпаку уверенности. Всегда молчаливый и независимый, Кольбай слыл среди родичей человеком себе на уме, далеко не простым. К тому же ремесло кузнеца - редкое в степи, а Кольбай был известен как искусный мастер. И если он так радушно встретил гостя и выказывает ему свое уважение, значит, есть за что! Талпак и вправду возомнил себя высоким гостем. Подбоченился, стал даже посматривать на Жамал свысока.

- Чтоб и детям твоим, и внукам...- раздалась в это время снаружи непристойная брань Сарыауза. Ругался он без особого азарта, хотя и во все горло,- видно, шел один. Голос приближался. Сарыауз как будто тоже направлялся к дому кузнеца.

Кольбай замолчал, наморщил лоб, посерьезнел и, наклонив голову, краем глаза стал следить за Талпаком. Услышав Сарыауза, тот сначала беспокойно заерзал на месте, потом гордо выпрямился, уселся плотнее и громко прокашлялся, как бы предупреждая соперника, я, мол, здесь.

Сарыауз уже подошел к кибитке, когда Кольбай неожиданно и громко воскликнул:

- Да!.. Говорят, они сегодня повздорили, не дай бог, схлестнутся опять.

Этого было достаточно, чтобы огромный Сарыауз, не долго думая, вломился в двери. Но слова Кольбая подхлестнули и Талпака.

- Эй, мать твою...- яростно встретил он соперника.- Как ты смеешь лезть в дом, где сижу я!

- Ах, туда твоих предков^- не остался в долгу Сарыауз.- Святой ты, что ли, что сюда и входить даже нельзя?- И он злобно уставился на Талпака.

Кольбай глянул на одного, на другого и сокрушенно покачал головой:

- Эх, говорил же я,- подерутся...

- Ты кому это угрожаешь?- Талпак стал подниматься на ноги.

До драки было уже недалеко, и Кольбай, не давая им опомниться, ткнул жену в бок.

- Эй, жена, собирай свои чашки! Не видишь, мешаются под ногами?- и, быстро отодвинув в сторону посуду и еду, приготовил родичам небольшое поле брани.

Соперники бросились друг на друга.

- Ишь какие силачи, разве таких разнимешь! Да еще сам, как на грех, обезножел,- шага сделать не могу.- Кольбай, виновато кряхтя, проковылял к выходу, с

трудом взобрался на старенький деревянный сундук с короткими ножками и уселся на нем с видом посто­роннего зрителя.

Жамал, которая до самой драки сидела молча, ничего не понимая, подняла отчаянный визг.

А Талпак и Сарыауз изо всех сил тузили друг друга кулаками,- они то отскакивали в стороны, то яростно сходились вновь, словно вырвавшиеся на волю бараны.

Кольбай, невозмутимо любуясь зрелищем, потянул жену за рукав.

- В нашем ауле разнять их никто не сможет. Сбегай в соседний аул, приведи длинноногого Мусу. Да поворачивайся быстрей!- прикрикнул он в ответ на недоуменный взгляд жены.- Думаешь, они сами разойдутся? Никогда! А от меня, сама видишь, никакого толку, и так еле сижу...

Отослав жену, Кольбай вынул из кармана табакерку, неторопливо отправил за обе щеки по щепотке табаку. Звучно и длинно сплюнул сквозь зубы и стал снова спокойно наблюдать за парнями, как будто они не дрались, а затеяли легкую безобидную игру. Время шло. Соперники молча колотили друг друга, тишина нарушалась только тяжелым дыханием и топотом ног дерущихся. Силы у них были равны, никто никого не мог одолеть, и, чуть погодя, они начали уже просто толкаться, норовя ухватить один другого за воротник. В тесной кибитке все было перевернуто вверх дном. Кольбай оберегал только чашки - единственную ценность в доме. Больше он ничего не жалел, и лежащий у дверей байский казан тоже.

Между тем обессилевшие драчуны стали испод­тишка оглядываться на Кольбая. Воротники у них были изорваны в клочья, глаза заплыли, посоловели, на исцарапанных скулах выступила кровь. Явно наступил момент, когда обычные драки подходят к концу. Стоило Кольбаю промолвить: «Хватит»,- чтобы ребята остановились, но он, видно, решил иначе.

- Ба! А говорили, что ты батыр!- как ни в чем не бывало отвечал он на красноречивый взгляд изнемогающего Талпака.