Страница - 5

Абай проснулся уже вечером, от громкого овечьего блеяния. Видно, овец уже подоили, к ним подпускали ягнят. Что-то задержались с вечерней дойкой, на дворе стояли уже глубокие сумерки. Жизнерадостный шум и гам вечернего возвращения стад всегда волновали Абая. Но сейчас все это милое и привычное родное житие доходило до его сознания сквозь какую-то смутную пелену. Болела голова. Все тело охватывал нестерпимый зуд. Во рту пересохло, губы похолодели. Язык стал грубым, черствым. В глазах плыл туман. Не сразу заметил, что рядом находятся мать Улжан и бабушка Зере. Мать сидит, опустив глаза, положив прохладную ладонь ему на лоб.

- Апа, аже, я что, заболел, да? - совсем по-детски обратился к матери и бабушке Абай, с трудом перевернувшись на постели в их сторону и глядя на них повлажневшими от жара глазами.

- Ты весь горишь. Где у тебя болит? - спросила Улжан.

Когда Абай поворачивался в постели, у него сильно закололо и застучало в висках, голову сдавила тупая боль. Он сказал об этом матери.

Пока Абай спал, Улжан кое о чем сообщила свекрови. И обе пришли к выводу: сильно напугался, оттого и заполучил нервную горячку. Старая Зере, услышав про то, что рассказал Жиренше, и про то, что видели дети в ауле Жексена, только плюнула и стала ругаться, -ругала и Жиренше, и старших.

Абай понял, что обе матери, мама Улжан и бабушка Зере, уже знают о том, что он пережил, и поэтому тихим, сдавленным голосом сразу начал жаловаться матерям:

- Отец... Отец! - и смолк, и долго перебирал пальцами складку одеяла на груди; и высказал то, что лежало тяжким грузом на его сердце. - Какой он жестокий... Какой безжалостный... - Сказал это, словно делясь с матерями страшным сокровенным знанием.

Первый раз он высказался открыто, впервые поделился с другими тем тяжелым темным чувством, которое носил в самой глубине души. Это было чувство страха перед родным отцом.

Старая Зере услышала не все, мама Улжан, хотя и слышала, никак не отозвалась, хранила молчание. Однако после того, как свекровь настойчиво потыкала ей в колено сухеньким кулачком, приговаривая: «О чем он? О чем?», - Улжан громко произнесла на ухо старушке:

- Об отце говорит! Говорит, слишком жестокий. Почему, мол, не сжалился!..

Бабушка все поняла, печально вздохнула и потом, согнувшись в пояснице, нежно припала лицом своим к лицу внука и долго вдыхала родной аромат детского чела.

-Жаным... Родненький, любименький мой. Ягненочек мой... -забормотала она; и добавила шепотом'-Не пощадит... Нет, не сжалится он никогда... - И, закрыв глаза, выпрямила спину. Подняла голову, стала молиться.

- О, Создатель! Прими мое слезное моление. Прости и помилуй меня в час неурочного обращения к тебе. Но я молю тебя: огради дитя родное, ненаглядное от волчьей злобы отца его! Не дай проникнуть в сердце дитяти бессердечности и жестокости отца его, Создатель наш!

Она провела по лицу старыми искореженными пальцами, завершив молитву, и благословила внука.

Улжан присоединилась к благословению - бата, прошептала:

- Ауминь!

Две матери - и между ними израненное в самое сердце их любимое дитя. И в поздних сумерках, в час, когда таинственные аруахи витают над судьбами людей, все трое молча молились за все то, что было для каждого из них самым сокровенным и благим в жизни. Абай сердцем своим присоединился к матерям и также провел ладонями по лицу, и тоже прошептал «ауминь».

И показалось, что безмятежность детства вновь вернулась к нему, и на душе вспыхнул яркий свет высокой радости.

Но это на душе. А в теле поднялся жар, и головная боль усилилась. В юрте наступила глубокая тишина. Все трое хранили молчание, каждый свое. А снаружи и овцы, наконец, угомонились, и ягнята перестали блеять и плакать. Казалось, шум вечерний постепенно удалился в пределы наступающей ночи. В доме и на улице воцарилась общая необычайная трепетная тишина.

Вдруг среди этой тишины возник далекий, но быстро приближающийся зловещий голос. Истошный, тревожный крик.

-Ойба-ай! Родимый мой! Ойбай, бауырым!

В этих краях такой крик раздается по случаю смерти человека, обычно кричит мужчина, скачущий с траурным возвещением. В доме Абай и Улжан насторожились, прислушиваясь, старая Зере ничего не слышала. Первая мысль, что пришла на ум Улжан, была о близких - не случилось ли чего в соседних аулах с родными. Затем она подумала о самом Кунанбае - может быть, с ним что-нибудь стряслось? Прислушиваясь, Улжан испуганно замерла.

С испугу вначале даже и не заметила, что приближающийся крик не сопровождается конским топотом. Когда он зазвучал рядом с юртой, стало ясно, что кричит пеший человек. И тут Абай первым догадался, кто это кричит. Он узнал этот детский голос, который пытался подделаться под взрослый крик, изо всех сил стараясь звучать грубее. Конечно, это был голос озорника Оспана.

Возвращаясь вечером домой, мальчишка шел посреди улицы и во всю глотку, на весь аул выкрикивал слова траурного возвещения:

-Ойбай, бауырым Кодар! Ойбай, родимый мой Кодар!

С таким криком бежал меж юртами Оспан, вскидывая над боками руки и хлопая себя ладонями по бедрам. Весть о страшной казни Кодара донеслась до аула Кунанбая, в каждой юрте только и говорили об этом, дерзкий неслух и шалун Оспан тоже услышал о смерти Кодара, и что-то поразило воображение мальчишки. Он, заводила и главарь аульной детворы, собрал к вечеру своих сверстников на пустыре у родника и затеял эту зловещую игру - похороны Кодара. Вырыли посреди пустыря ямку, положили туда старую кость и засыпали землей. После навалили камней, мусору, соорудили могильный холмик и, поголосив возле него, стали расходиться во все стороны по аулу с жутким криком «Ойбай. бауырым Кодар! .» А теперь Оспан, наигравшись в эту игру, возвращался домой.

Сильно переволновавшаяся из-за болезни Абая, обеспокоенная Улжан слышать не могла эти крики и страшно рассердилась на Оспана за его глупую выходку. Когда он сунулся в юрту, мамаша приветливым голосом, ласково подозвала к себе сына, который допоздна пропадал на улице и теперь возвратился в материнский дом с чумазым лицом, с измазанными в грязи ногами .

- Сынок, подойди ко мне, - позвала его Улжан. - Иди скорее сюда.

Настороженно посмотрел Оспан на мать, и если бы она хоть словом обругала его, строптивый мальчишка тут же огрызнулся бы, развернулся и дунул из юрты. Но обманутый ее ласковым голосом, озорник прошлепал босыми ногами от порога, через всю юрту мимо очага и плюхнулся у постели Абая, налетев боком на колено матери И тут она его и схватила за правую руку.

-Ты зачем эту дурную за гею придумал? Кто тебя научил? Раззе я не говорила тебе, что это плохая приме га? В доме ребенок больной, а ты голосишь по покойнику, бесенок непутевый!

Отругав как следует маленького баламута, мать подмяла его, прижала к ковру и надавала ему шлепков по вертлявой заднице. Оспан не плакал, когда ему доставалось от сурового отца, но если наказывала мать, он становился не в меру плаксивым, выл, орал, заливался слезами. Если отец, лупцуя его, не обращал внимания на то, плачет он или нет, то мать при наказании могла разжалобиться, слыша его вопли и стенания. И хитрющий, лукавый Оспан пользовался этим, чтобы меньше доставалось ему. Вот и сейчас, изображая жуткое отчаяние, вырвался из рук матери и, запрыгнув на ее высокую костяную кровать, рухнул лицом в подушку и громко заревел. Но в этот раз, рассердившись особенно сильно, мать на его уловку не поддалась, не стала его жалеть и успокаивать. И Оспан вскоре понял, что ему прощения не будет. Хотя слезы у него давно уже кончились, он принимался время от времени вопить осипшим голосом, хотя притворный плач давно надоел ему самому. И когда он увидел, что уже никто не обращает на него никакого внимания, Оспан снова взялся за старое и начал выкрикивать:

-Мой родненький, мой дорогой! Ойбай, родненький!

Искоса потихоньку бросал взгляды на матушку, но никто на него по-прежнему никакого внимания не обращал. Тогда он, распоясавшись окончательно, пустился надело небезопасное и стал выкрикивать:

- Ойбай, родненький Абай! - провозглашая траурную весть про живого брата.

Атот не только не испугался, но даже развеселился. Сквозь свою головную боль с улыбкой вслушивался в крики Оспана, Абай в эту минуту понял, как сильно он любит своего братишку-озорника, готов ему все простить....

Но не то происходило с матерью. Оспан заметил опасность. Крупное тело Улжан вздрогнуло и начало клониться вперед, она собиралась встать. Предчувствуя, что его может ожидать какое-то новое, очень неприятное наказание, если он опять попадет в руки матери, шалун Оспан проворно спрыгнул с кровати и с возгласом:

- Ойбай, бауырым Абай! Ойбай, Абай! Аба-ай! Аба-ай! - он стремительно прошмыгнул мимо матери и через всю юрту, сверкая пятками, проскочил к двери и уже оттуда, стоя на пороге, оглянулся назад. Поднявшаяся на ноги тучная Улжан хотела догнать и схватить сына, но того и след простыл. Только и смогла она отвести душу, что крикнула вдогонку:

-Эй, кто-нибудь там! Схватите его скорей, приведите ко мне! Поймайте этого сумасброда! Я ему покажу, как не слушаться матери!

С вызовом, нарочито неторопливо Оспан стал расхаживать взад-вперед перед дверью, однако вскоре сорвался с места и пулей понесся к крайним юртам аула, ибо краем глаза заметил, что его старший брат, а точнее, дядя Такежан, крадется по улице, чтобы арестовать его и привести к Улжан...

6

Абай заболел серьезно и слег надолго. Одни говорили, что это у него пищевое отравление, «ушынган», другие - что это приступ нервной горячки, «сокпа», третьи уверяли, что у мальчика тиф, однако никто в ауле не знал точно, чем он болен, и никакого лечения для Абая не было. Лишь в первый день, как он слег, бабушка призвала какую-то пожилую женщину, которая перед закатом вывела больного из юрты, поставила лицом к западу и стала пошлепывать по нему еще теплыми легкими только что зарезанного барана. Сбрызнула водой изо рта и стала дуть ему в лицо, после чего принялась заговаривать:

- Сгинь, нечистая сила, сгинь! Оставь дитя малое, - бормотала она, выставляя лицо мальчика под багровый свет закатного солнца.

Этим заговором и обошлось все лечение. Когда Абай, поднятый с постели, выходил из дома, он еле устоял на ногах, все кружилось у него перед глазами, дрожь озноба сотрясала все тело. В глазах повисла мутная пелена, сквозь которую вся окрестность, освещенная багровым огненным сгустком закатного солнца, предстала в сиянии какого-то необычайного, болезненно яркого цвета. Таких красок мира Абай еще не видел. Такое может быть в сказке или в дивном сне. Или в потустороннем мире иной вселенной, чем наша.

Спустя два дня аул двинулся на перекочевку от Колькайнара в сторону Чингиза. Уже за несколько дней до этого старейшины аулов и владетели больших стад перестали спрашивать у проезжих, появлявшихся из-за перевала, сошла ли вся мерзлота с джайлау и пробилась ли трава на горных лугах. Это означало, что уже решено кочевать. Склоны Чингиза обрастали травою позже, а ктому времени низины предгорья и подножия гор уже покрывались буйной зеленью. По весне на Чингизе высокогорные луга освобождались от толстого слоя снега нескоро, но именно там располагались лучшие летние пастбища на просторных джайлау, с обилием чистейшей воды горных рек. И эти пастбища по ту сторону перевала целиком принадлежали роду Тобыкты.

Обычно, придерживаясь времени, когда снимался на перекочевку главный аул Кунанбая, остальной кочевой народ соседних аулов тоже всей ордой приходил в движение, дружно отправляясь на джайлау. Тянулись караваны многолюдных кочевий - через богатые разнотравьем низины, - от зимовий Жидебай, Мусакул, Шуйгинсу и далее разными тропами через перевалы Чингиза. Отправлялись к самым ближайшим луговым урочищам за перевалом: Акбайтал, Колде-нен, Жигитек, Шаткалан. Некоторые урочища назывались именами родов, которым они принадлежали: «Жигитек», «Бокенши»...

К урочищу Бокенши путь проходил по широкому распадку между зимниками Жексена и Кодара.

Был бы Абай здоров, то дни кочевки на летние джайлау стали бы, как и всегда, самыми веселыми и радостными днями для него. Шумное и хлопотное, многотрудное кочевье взрослых было охвачено большими, нешуточными заботами, а для беспечной детворы весенний исход из долин на горные джайлау оказывался сплошным праздником. Владетели больших стад и мелкая беднота тревожились, не растерять бы по дороге скот, а дети на этой древней кочевой дороге резвились и веселились, и ничего лучшего не могли бы себе пожелать. Весь путь от Колькайнара до самого Байкошкара, стоянки Ку-нанбаевского аула, куда надо было добираться кочевникам за десять переходов, маленький Абай в прошлые памятные годы воспринимал какдолгую веселую прогулку-длинный ряд праздничныхдней,

В этом году такое же многолюдное шумное кочевье, но ускоренное и укороченное по времени. Одноразовые ночевки на известных исконных стоянках: Талдыбулак, Барлыбай, Кызылкайнар. На некоторых стоянках вообще не задерживались: остановившись после ночного перехода утром, к вечеру трогались дальше. Кочевка на этот раз была особенно убыстренная, происходившая в большой спешке. Даже там, где останавливались на два-три дня, больших юрт не ставили. Наскоро разбивали маленькие легкие юрты «абылайша», сооружали войлочные балаганы «жаппа» или низкие, тесные шалаши «итарка», составленные из настенных юртовых решеток кереге. Каждый селился во временном лагере как ему заблагорассудится, и казалось, что большое кочевье взрослых решило поиграть в детские игры - «аул-аул», «курке-курке», «шалаш-шалаш». Находившиеся вдали друг от друга всю зиму, раннюю весну и осень, аулы встречались только на путях весеннего перехода на джайлау, и какое-то недолгое время находились они в самом тесном общении во время ночевок и в дни совместного отдыха на исконных стоянках. И тогда все тонуло во всеобщей сумятице, перепутывалась скотина, поставленные как попало шалаши одного аула смешивались с балаганами другого, шум и гам стоял несусветный, порой и люди теряли друг друга и не могли отыскать свои времянки.

Особенно беспокойными и тягостными дни кочевий были для чабанов и для ягнячьих пастухов - козыши, не меньшие тревоги и мучения выпадали на долю табунщиков. В чужие косяки могли уйти и расседланные лошади, и молодые невыезженные стригунки. Ягнята одного аула забегали в чужое стадо, овцы разных отар смешивались - попробуй их раздели И в этой неразберихе кое-кто хватал приблудных баранов и ягнят чужого аула, резал их под покровом ночи и торопливо, в темноте, пожирал «пришлое мясо», порой недоваренным, боясь не успеть до рассвета...

Этот поспешный исход аулов из зимников на джайлау вынуждал кочевников сбиваться большими скоплениями людей, стад еще и потому, что на них с небывалой лютостью и наглостью совершали свои разбойные нападения волки. Их было немало, они размножились на безлюдных склонах Чингиза и до появления кочевых стад вскармливали своих волчат в основном на мясе сурков, которых водилось здесь уйма. Теперь же, когда появились рядом с ними огромные стада овец и конские табуны, звери стали налетать на них, словно неудержимые вихри, совершали дерзкие ночные набеги и беспощадно резали скот. Вот и вынуждены были многие аулы для охраны своих стад объединить усилия. Охрана не слезала с лошадей, люди всю ночь жгли костры вокруг временного пристанища и с оружием в руках стерегли скот, не смыкая глаз. Все это превращало мирное перемещение к летним пастбищам во что-то похожее на передвижение огромного войска Днем весь кочевой люд на седлах, каждый джигит держит в руке или копье, или боевую палку-соил, или тяжелую секиру. Воистину все это было похоже на военные действия, на выступившее в поход войско

Нынешняя кочевка оказалась для Абая мучительной. Никакой радости, никакого веселья. Он уже не лежал в жару, в бреду, но не был и вполне здоров. Даже просто ходить, ехать верхом на лошади он не мог. Душа не радовалась ничему, двигаться не хотелось. Голова постоянно кружилась, в глазах темнело, когда он, пересилив себя, пытался встать на ноги Но аул не мог не кочевать из-за его болезни

Кунанбай, обычно навещавший Улжан через два-три дня, в остальные дни жил у своей младшей жены, красавицы токал Айгыз. Изредка навещал старшую жену, байбише Кунке, у которой был свой отдельный аул. Но во время кочевки Кунанбай всегда двигался вместе с ее аулом. В начале болезни он поинтересовался ходом болезни Абая, потом будто совсем забыл о нем.

Абай не мог усидеть на коне, Улжан не разрешила ему и ехать поверх тюков на верблюде - мол, если завалится груз или верблюд упадет, ребенок может разбиться насмерть. У старой бабушки Зере совместно с Улжан имелась двухколесная арба. Кочевой народ тобыкты вообще не знал, что такое арба, пока однажды Старшая мать не заимела эту крашенную в синий цвет тележку с огромными колесами. Ее привез Кунанбай из города Каркаралы, возвратившись с выборов, на котором его избрали ага-султаном Это был первый в Тобыкты колесный возок

- При кочевке будешь ехать на ней, - коротко сказал он матери. По своей тучности Улжан было трудно передвигаться верхом на лошади, и она предпочитала ехать вместе со свекровью на повозке. Но по болезни Абая мать без лишних слов усадила его рядом с бабушкой Зере на арбу, а сама пересела на своего коня, спокойную гнедую кобылу, и ехала то сзади, то рядом с арбой.

Одна из самых продолжительных остановок Кунанбаевского аула была в местечке Ботакан. От Колькайнара добраться до Ботакана получилось двадцать дней. И за все это время Абай так и не смог преодолеть окончательно свое болезненное состояние По-прежнему кружилась голова, но теперь на стоянках он мог хотя бы самостоятельно выйти или зайти в юрту.

У него до сих пор еще больна душа, и она должна выздороветь, ведь детство еще не совсем ушло от него и могло вернуться с улыбкой чистой радости - но что-то странное происходило с ним. Он не хотел возвращения детства, не хотел больше его забав и веселья. Он словно внезапно лишился детства. Могло показаться, что чувство великой подавленности родилось в нем в связи с перенесенной болезнью, но можно было и сказать, что все это явилось следствием недавно пережитого - мучительного, страшного, непосильного для детской души. А может быть, просто кончилось его детство? И началась взрослая жизнь? Однако взрослым он еще не стал, а из детства ушел - замер где-то посередине.

Абаю в этом году исполнилось тринадцать лет. По виду и по росту соответствовал своим годам. В сравнении с прошлым годом - заметно вытянулся. Стали казаться длинными руки его и ноги. Раньше нос был у него курносым, теперь вытянулся и выглядел длинным. В лице уже нет черт и выражения ребенка, - это лицо подростка, предвестника юноши. И несмотря на все это, он еще так далек от взрослости, от подлинного юношеского обличия. Худой, вытянутый, с торчащими мосластыми руками и ногами, он казался каким-то бледным растением, выросшим без лучей солнца.

Раньше был смугловат, румянец разлит по смуглоте. Сейчас-то ли сказалось долгое пребывание в городе, то ли болезнь повлияла -Абай выглядит бледным. Сквозь негустые темно-каштановые волосы просвечивает белая кожа головы. И это также выглядит как признак его болезненности - росток, не знавший солнца...

Его внешнему виду соответствовало и поведение, и проявляющийся новый характер Абая. Он редко выходил на улицу во время многодневных стоянок, и хотя мог уже ездить верхом, предпочитал конным прогулкам домашнее времяпрепровождение. Вместо прежних друзей-сверстников он нашел себе нового друга, с кем предпочитал не расставаться, и этим другом стала его старенькая бабушка Зере. Нашел новое занятие для себя, взамен прежних мальчишеских игр, и в этой новой увлеченности наперсником для него стала не только бабушка, но и мама Улжан. Обе матери Абая оказались искусными рассказчицами, но началось все с бабушки.

Абай не думал не гадал, что не знающая никакой грамоты, почти глухая дряхлая Старшая мать носит в своей памяти запечатанные там навсегда чудесные истории, песни, баллады и поэмы народной старины. А выявилось это неожиданно, однажды вечером. Это было в начале болезни, Абай не мог уснуть, и он стал разговаривать с бабушкой, попросил ее рассказать о чем-нибудь, чтобы отвлечься от своего недуга. И тогда старая Зере, как-то по-особенному задумалась, помолчала немного, и вдруг распевно, торжественно начала:

Е-е!.. Как в тумане исчезли былые дни.

Многие жили на свете, где нынче они?

Абай с первого же мгновения был поражен, очарован былинным зачином, он запомнил этот случай и потом, каждый раз, прося у бабушки новых песен и легенд, тихонечко тыкал пальцем ей в колено и многозначительно произносил' «Е-е!.. Как в тумане исчезли былые дни...»

И бабушка охотно принималась рассказывать, декламировать, напевать. Она рассказала много легенд и сказок. Так были рассказаны «Едил - Жайык» - сказ о Волге и Урале, «Заповедник Жупар». Абай заставлял бабушку рассказывать с утра до вечера, и даже в пути на джайлау, трясясь в арбе, старая Зере припоминала и передавала внуку то, что она услышала и набрала в памяти за всю свою жизнь - и никому еще до сих пор не рассказывала.

Позднее, уже окончательно выздоровев, Абай обнаружил в памяти бабушки еще один неиссякаемый источник рассказов. Это были воспоминания о том, что она сама видела, пережила, запомнила. Так, несколько дней подряд старая Зере рассказывала о междоусобной вражде казахских племен, о распрях и стычках отдельных воителей... Рассказала и о том, как лет тридцать тому назад род Найман вероломно напал на их аул, и тогда она потеряла приемного сына по имени Бостанбек, а из найманов был пленен акын по имени Кожамберды, который в железных кандалах протомился у тобыкты года полтора. За это время они услышали от пленника много кюев и поэм его собственного сочинения, и старая Зере запомнила немало стихотворений акына... Также она рассказывала о грозном опустошительном набеге, получившем впоследствии название «Нашествие Карашора».

В один из этих дней весеннего исхода на джайлау старая Зере поведала о печальной судьбе девушек Мамыр, Енлик, для которых любовь стала трагедией. Ничто из сокровищниц народной памяти, передаваемого Абаю бабушкой Зере, не было для него скучным, с неизменным жадным вниманием он выслушивал и запоминал все, что она рассказывала.

Порой, когда уставшая бабушка отнекивалась или у нее не было желания рассказывать, Абай обращался к родной матери Улжан, которая тоже слышала, запомнила и хранила в своей памяти немало старинных историй из жизни казахов Причем помнила и передавала их в стихотворной форме, такими, какими сочинили их народные творцы, известные и неизвестные акыны и жырау. Абай удивлялся силе и глубине памяти мамы Улжан, которая нигде не училась, не занималась но запомнила и сохранила в памяти все до последнего слова. И она передала сыну много известных легенд, сказаний далекой старины, поэм и стихотворных сочинений акынов и слов назиданий, остроумных шуток-прибауток, ставших крылатыми выражениями у казахов.

Для того, чтобы обеим матерям не прискучило без конца рассказывать ему и напевать, Абай для поддержания вдохновения сам читал им «Сказание о Юсупе и Зулейке», - одну из привезенных им из города книг При этом сопровождал чтение мелодическими напевами. Некоторые непонятные матерям старотюркские слова и отдельные выражения тут же по ходу чтения переводил на казахский. И, подогрев их интерес к творчеству, просил матерей рассказать что-нибудь еще из историй родной старины.

Если бабушка Зере принималась рассказывать о набегах, грабежах, иноземных нашествиях, то делала она это столь выразительно и мощно, что для Абая кровавые события, горе и плач народный словно представали воочию. С малых лет он любил слушать сказки и были старины, хранившиеся в памяти кочевого народа, а этим летом хранилище его собственной памяти значительно пополнилось.

В один из тех дней, когда он, уже выздоравливая, мог много времени уделять выслушиванию рассказов своих матерей, под вечер в доме оказались два незнакомца, заночевали. Один из них был пожилой, другой молод Того, кто помоложе, Абай знал, увидев его, обрадовался. Это был исполнитель мелодических поэм, жырау, степной певец по имени Байкокше. В прошлом году он гостил у них на джайлау, жил три дня, и от него Абай впервые услышал поэму «Козы-Корпеш и Баян-Слу». Его пожилого спутника Абаю раньше не приходилось встречать, но оказалось, что этого человека хорошо знает Улжан.

После приветствий, расспросов, пожеланий здоровья мама Улжан, глядя с улыбкою на Абая, сказала:

- Ты все надоедал нам с бабушкой, расскажи тебе да расскажи, а теперь, сынок, настали для тебя именины сердца, пришел праздник по твою душу. Вот человек, который носит при себе неисчислимо много сказок и рассказов. Носителя сказок, сыночек, зовут Барлас, вот этот аксакал-акын Барлас! Поприветствуй его

Светлолицый человек, благовидный, с седой бородкой клинышком, с сильным голосом, Барлас сразу понравился Абаю Он не был похож на остальных взрослых, которые предпочитали больше молчать, тая в себе все то, что они знали. Барлас же оказался человеком с открытым сердцем, непосредственный, живой, разговорчивый. Вел себя свободно, как свой человек, часто бывающий в этом доме.

- Э, сынок, как говорят, «речь сказителя льется, как вода, внимание слушателя вбирает, как мел», умеющий говорить, умеющий и слушать - вот истинный человек своего народа Была бы у тебя охота да терпение, родной, - Байкокше не устанет рассказывать! - Сказав это, Барлас с улыбкой оглянулся на своего молодого спутника.

С переездом на джайлау стали появляться в доме гости из дальних аулов, вот как и сегодня. Барлас из рода Сыбан, по заведенному обычаю, приехал поприветствовать откочевавший на летнее житье аул. Его собственный аул стоял на джайлау неподалеку, он откочевал из долины раньше; по пути к аулу Кунанбая акын повстречался с Байкокше, из рода Мамай, и оба вместе повернули своих коней в сторону гостеприимного дома Улжан. Молодой поэт был учеником и почитателем уважаемого в степи акына Барласа. Ежегодно так и происходило: они встречались и потом неразлучно проводили несколько месяцев, разъезжая с места на место.

Поскольку в этом доме их встретили очень приветливо, оба поэта почувствовали себя непринужденно, им было приятно, что здесь знают и способны оценить их искусство И в эту ночь, пока варилось свежее мясо, Барлас исполнил «Кобыланды батыр». Это была самая мощная, самая красивая и впечатляющая поэма, подобную которой Абаю не приходилось ни слышать с голоса жырау, ни читать в книгах. Когда Барлас закончил и, готовясь к трапезе, помыл руки, Абай спросил у него:

-Кто сочинил эту поэму? Как зовут его?-Абаю непременно хотелось узнать имя акына, который создал такую замечательную поэму

- Сочинение это происходит из глубины веков, сынок. Как отзывается наш досточтимый Жанеке, я исполняю эту поэму так, как раньше исполнял ее акын Марабай из Младшего жуза.

Жанеке-это был известный в степи поэт Жанак.

Особенно понравились Абаю прощание Кобыланды, скачка Тай-бурыла и поединок Казана и Кобыланды. Ночью, улегшись в постель, он долго не мог уснуть, оставаясь под впечатлением услышанного.

Наутро Улжан не отпустила гостей.

- Не торопитесь уезжать. Оставайтесь, побудьте у нас еще несколько дней, - упрашивала она Барласа и Байкокше.

Это была, собственно, просьба Абая. Абай раньше предполагал, что все знания, все жизненные поучения передаются только через книги, а духовные знания - через медресе. Ему представлялось, что непревзойденными мастерами поэзии были и остаются Низами, Чавой, Физули, а мастерами тонкой любовной лирики, поэтами нежной печали - Шейх-Саади, Ходжа-Гафиз, а поэтом высокой героической поэмы - Фирдоуси, И с этими поэтами никто не может сравниться.

Как оказалось, он даже не знал, что у казахов есть множество не менее прекрасных поэм! Таких, как «Баян - Корпеш», «Акбала- Боз-дак». И есть свои великие поэты: Асан-Кайгы, Бухар-жырау, Мара-бай, Садак

И потому ли, что был до глубины сердца доходчив и понятен родной язык, и жизнь героев так знакома и близка, и звучание домбры, то поднимающее мелодию в недосягаемую высь, то растекающееся по просторам степей под рокот струн, то спокойно затихающее, то вновь возносящееся в страстном порыве - не от живого ли голоса домбры Абаю представляется, что невозможно услышать человеку что-нибудь более прекрасное, чем то, что услышал он в пении и музыке Барласа и Байкокше?

И днем и ночью Абай не отходил от своих гостей. Два акына наполнили дом Улжан высокой музыкой, и на время их пребывания Большой дом превратился в зачарованное место, где побывало все население аула, жаждущее встречи с родной музыкой и с высоким поэтическим словом.

Время привязывания кобыл на дойку предваряло час, когда все садились пить кумыс. Слегка захмелев от кумыса, народ жадно внимал своим акынам, их красивым голосам, струнному пению домбры. Пополудни акыны исполняли пространные поэмы-жыр, промежутки между ними заполнялись изречениями и поучениями мудрецов, пересказом тяжебных состязаний биев, стихотворными остротами краснобаев. Когда народ расходился и дома оставались одни близкие, Барлас пел свои собственные песни или исполнял сочинения наиболее близких и любимых его современников-акынов. У него в памяти был большой сборник песен акынов Шоже, Сыбанбая, Балта, Алпыса... В этом нескончаемом потоке поэтических песнопений сам певец, помнящий все это наизусть, особенно выделял те произведения, в которых говорилось о страданиях и чаяниях народа. Барлас не относился к тем поэтам, которые свой дар сочинительства используют для лести перед сильными мира сего и перед богачами.

С наступлением вечера Абай со своими обеими матерями заслушивался любимыми песнями Барласа. Они были чудесны, завораживающе мелодичны. В эти зачарованные минуты Абай вдруг переставал узнавать Барласа Перед слушателями находился другой, преображенный, Барлас Это уже не тот остроумный, искрометный балагур, исполненный веселья поэт. В вечерний час он представал умудренным жизнью назидательным поэтом, печальным старцем, глубоким мыслителем. И все понимали, что именно в эти минуты Бар-лас-акын раскрывается во всей своей подлинности и глубине.

Прислушайся к песне моей.

Немного поразмышляй.

Много ли нежности в ней?

Куланом в степь унеслась

Нежность в безвестный край.

Так отчего печален Барлас?..

- Что за печаль у Барласа? - спрашивал Абай у матери.

- Он велик, он никогда не унизится до восхваления недостойного в этой жизни, - туманно отвечала Улжан. - Ты внимательно слушай его, тогда все поймешь сам.

И Абай слушал, и сделал для себя существенное открытие. Песни акына бесстрашно обличали и даже бичевали неправедность богатых и всяких баев, беков, облеченных властью. Поэт не признавал власть! А ведь он пел в их доме.. В доме самого властного из властных.

Перед ага-султаном слезы утри.

Судить его никогда ты не смей!

Если скажет «умри» - то умри.

Скажет «иди», а ты не пойдешь,-

Поберегись, что перечить посмел.

В кандалах свою правду найдешь.

Абай радовался в душе, что нет дома отца. Ну, хоть бы еще немного задержался в гостях, думал он, хотя бы вовсе не появлялся, пока акыны здесь. Кунанбай и на самом деле не появился дома, пока Барлас и Байкокше пребывали в нем. Ага-султан в сопровождении старшин отправился по аулам решать какие-то дела. Поэтому Улжан и смогла задержать у себя Барласа и Байкокше Она не могла свободно приглашать к себе акынов и рассказчиков, Кунанбай их не особенно жаловал, да и сами акыны не любили бывать в этом ауле, приезжали туда по приглашению Улжан только в отсутствие хозяина.

Конечно, Абай понимал, против кого направлены стихи Барласа про баев, биев и всякой знати. Этих мальчик всегда мог увидеть рядом. Абай многое понимал, размышляя, но свое понимание и свои мысли он никому не открывал.

Правит родом лихой старшина.

Родня его благостей не лишена,

Вместе с родней объедает народ Волк-

старшина, широко раскрывая свой рот.

«Эти слова про старшину Майбасара», подумал Абай.

В буранном ветру, в непогоду и джут

И люди, и скот погибели ждут.

А волки оскалившиеся налетят -

Скорее порезать ягнят, верблюжат.

Никто не может им помешать

Зубами терзать, живьем пожирать.

И глядя на лютых, как волки, старшин,

Добавит акын себе новых седин.

Так напевно читал вслух Барлас и, закончив, тяжело вздыхал. И юному Абаю была понятной печаль великого старика. «Согласие и единство народа расшатано», - сказал он однажды, Абаю и это было понятно, и показалось ему, что ничего более горького и печального ни от кого больше он не слышал.

И смутным внутренним видением предстали перед ним толпы несчастных. скорбных людей, разбросанных по разным углам его родины, по разным временам, людей, никогда не знавших радости и состарившихся, как его бабушка Зере. Кто они? - спрашивал Абай и пытался внимательнее разглядеть людей своего воображения, но напрасно-они были неразличимы.

Однако если подобная сочувственная к миру печаль просматривалась и в его матери Улжан, и в дряхлой глухой бабушке-то никакого следа скорби и сочувствия по неизвестным беднякам и несчастным мира сего не замечалось в отце его Кунанбае, грозном ага-султане, твердом и непреклонном, как скала. Из суровых уст отца также исходили какие-то слова, выражающие что-то важное, наболевшее в нем, но Абай даже не пытался угадать, что отец имел в виду, - сын был далек от жизненных устремлений отца и совершенно не воспринимал его чувств и мыслей.

Присутствие в доме двух акынов было для Абая настолько радостно, желанно и значительно, что он постарался сделать все, чтобы как можно дольше задержать их у себя, и, действуя ласковыми уговорами, а также используя влияние обеих матерей на акынов, он добился того, что они пробыли в ауле целый месяц. За это время мальчик сердечно подружился с ними, почувствовал в них родных людей, ни на минуту не хотел с ними расставаться и даже стал укладываться спать рядом со старым акыном Барласом. Днем не отходил от него ни на шаг, старался сам прислужить ему, всячески ухаживал за ним. Аксакал и сам сильно привязался к Абаю, порою молча, по-доброму смотрел на необычного, умного и развитого подростка. Как-то оставшись с ним наедине, Барлас вдруг неожиданно обратился к нему со следующими стихами:

Скоро вырастешь, мой дорогой,

Кем же ты станешь, мальчик родной?

В горние выси - полет устремив,

Вершин достигнешь, если будешь правдив.

И прочитав это напутствие, Барлас взял с колен своих домбру и протянул мальчику.

- Возьми, Абай родной, это мое благословение тебе. Домброй и стихами, идущими от самого сердца, благословляю тебя на славный жизненный путь.

От неожиданности и смущения Абай не нашелся, что и сказать. Он сидел, потупившись, глубоко взволнованный...

На другой день произошло то, о чем стало известно накануне вечером: «Поутру Барлас и Байкокше отправятся дальше в путь». Когда кони акынов уже были оседланы, Абай незаметно вызвал мать из юрты и наедине с нею заговорил:

- Апа, родненькая моя, давай отблагодарим их достойными подарками!

Улжан ничего не ответила.

Гости попили кумысу на дорожку, подошло время вставать и прощаться. Но Улжан, взглянув на Барласа, подняла руку и дала ему понять, что хочет сказать что-то еще. Гости задержались.

- Сынок мой, как вернулся с учебы, так сразу и заболел, слег надолго и никак не мог поправиться. Но вот приехали вы, и ваши речи, каждое ваше слово подействовали на него как чудесное лекарство. Ваш приезд оказался счастливым для этого дома, вы благословенные гости.