Страница - 28

2

С собой в поездку Абай взял Ербола, Кокпая, Баймагам- бета – из старших, и Магавью с Дарменом из молодежи. Это было весьма небольшое сопровождение. Хотели ехать и Ка- китай с Абдрахманом, однако Абай просил их оставаться в ауле.

– Айналайын, Какитай, мне пригодилась бы твоя помощь там, но ты лучше побудь здесь. Теперь ты приемный ребе­нок Оспана и Еркежан, переезжай жить в Большой дом. Будь хозяйским оком в ауле, веди все его дела. Тебе нельзя здесь сплоховать. Такежан и твой отец решили, что ты должен жить в Большом доме, и если ты сейчас поедешь со мной, могут возникнуть всякие пересуды. Так что оставайся, исполняй свое дело!

Абишу сказал ласково:

– Ты человек на отдыхе, сынок. Отдыхай! Зачем тебе все эти наши степные споры-раздоры, дрязги, жалобы, ябеды! Та­кое в степи не вчера началось, душа моя, и не завтра кончится. Твоя помощь, как вода, принесенная на кончике ласточкиных крыльев, не сможет потушить этот пожар. Постараюсь сам на своих плечах вынести всю тяжесть, что навалят на меня.

Говоря это, отец не знал, что за последнее время Абиш, по совету Павлова, сделал очень много, чтобы обезопасить отца на предстоящих испытаниях. В этом помогали ему молодые друзья из круга Абая.

Абишу, как и Павлову, было понятно, какие опасные по­следствия могут возникнуть в ходе предстоящего допроса генерал-губернатором, «жандаралом», чему будет подвергнут Абай. И нужно было заранее заручиться огромным числом всяких оправдательных свидетельств, ходатайств, «приго­воров», которые единственные для чиновничьих канцелярий имеют значение. Разумеется, там уже заведено дело на Абая и собраны вороха кляуз, жалоб и прошений, порочащих его. А народное доверие к нему, признанная всеми его честность и высокая порядочность – в чиновничьем мире хода не имеют.

Учитывая это, Абиш приступил к составлению заявления и собиранию тех бумаг, в которых были бы записаны случаи беззакония и произвола, допущенные властями в прошлом году во время сборов налога. В заявлении подчеркивалось, что Абай выступил только против незаконных черных побо­ров, что лишь вмешательство Абая предотвратило опасное столкновение между уездными властями и массой степной бедноты. В подтверждение этому были составлены «пригово­ры» от имени населения Чингизской волости. Подписать это должны были люди разных родов и аулов.

В Жатак с этой бумагой ездил Дармен. Он обошел все юрты, побывал у старой Ийс, у Жумыра, Канбака, Токсана, Серкеша и у других. «Приговор» подписали не только мужчины, но и

жещины. Подписывая бумагу, Даркембай, Базаралы, Абылга- зы и остальные жатаки высказались: «Для Абая кровью своей можем подписаться!»

Поговорив с Дарменом, Даркембай решил послать в Кара- молу расторопного джигита Серкеша, который часто бывал в городе и знал привычки русских чиновников. Также прозорли­вый Даркембай снарядил в Карамолу любимого Абаем акына, старого Байкокше.

Когда подписи под заявлением были собраны, Абдрахман отослал его с Алмагамбетом в канцелярию губернатора в Семипалатинск. Получилась увесистая пачка бумаг. Копию с них и со свидетельских показаний русских переселенцев о по­траве отослал с акыном Байкокше на Карамолинский съезд, с просьбою – постараться вручить бумаги в руки «жандаралу».

Так Абиш, которого отец хотел отгородить от своих непри­ятных дел, потихоньку от него же оказал существенную услугу. Вообще-то сам Абай не привлекал молодежь к своим заботам по поводу взаимоотношений с властями, не разговаривал, не советовался ни с кем по этому поводу. Единственный чело­век, с кем он посоветовался, был Павлов.

Тот предварил вопросы Абая словами:

– Ибрагим Кунанбаевич, вам предстоит не очень-то при­ятная поездка… Не сочтите за назойливость, но нет ли у вас вопросов ко мне? Скоро расстанемся, времени у нас не очень много. Да и когда еще придется свидеться? Вы и ваш аул, степь ваша – стали для меня дороги. Жаль, что приехал к вам не ко времени, в пору, трудную для вас. Зато я впервые увидел поминки, узнал, что у вас в степи есть свои Салтычи- хи и Кабанихи! – рассмеялся Павлов, вспомнив про Манике и Каражан. – Жаль, что не мог участвовать при разделе на­следства, потому что Федор Иванович Павлов не является одним из сыновей Кунанбая! Но в остальном, особенно перед вашей сложной поездкой в Карамолу, хочу быть полезен для вас. Спрашивайте!

Абай учтиво поблагодарил Павлова за добрые слова, за­тем стал спрашивать:

– На этот раз губернатор сам должен приехать на съезд в Карамолу. Что он за человек? Как мне с ним держаться? Я ведь раньше никогда не сталкивался с ним. Может быть, мне лучше обращаться к «жандаралу» через его чиновников? Или же самому встречаться и разговаривать с ним? Может, нанять адвоката? Ведь я предчувствую, сколько жалоб и лживых «приговоров» от моих врагов накопилось там, в канцеляриях.

Павлов тотчас стал отвечать, словно давно ожидал этих вопросов.

– Нынешний генерал-губернатор назначен к нам недавно. Мне приходилось слышать разное о нем в разговорах чинов­ников. Но у всех прозвучало единое мнение: у него нет снис­хождения к человеку, который держится перед ним трусливо. А некоторые даже поговаривают, что генерал вполне благо­родно поступил с теми, кто вел себя открыто и смело. При­мите это во внимание.

– Разумеется. Спасибо, что сказали об этом.

– Но имейте в виду, что, увы, – любой русский чиновник представляет киргиз-кайсацкую степь как дикую страну, на­селенную невежественными дикарями. И вам нужно пока­зать, что в этой степи есть Ибрагим Кунанбаев! Непременно дать им узнать, кто такой Ибрагим Кунанбаев, родившийся и живущий среди кочевников степи! Сумейте предъявить дока­зательства этим чинушам, что вы человек высочайшей нрав­ственной культуры! Явите перед ними духовную силу чело­века степи, свою силу, – которая в беспредельной честности, благородстве, в красоте поступков! Пусть через вас, Ибрагим Кунанбаевич, они почувствуют великую культуру и искусство вашей древней цивилизации! И дайте все это понять ему – со свойственным вам достоинством, деликатностью и уважи­тельным отношением к собеседнику.

Федор Иванович разволновался, лицо его вспыхнуло ру­мянцем. Из больших глаз его, казалось, сыпались красивые

синие искры. «Ссыльный, скованный цепью неволи, – а ведет себя как свободный человек на празднике жизни!» – подумал Абай, любуясь своим чудесным другом.

Но разговор их был внезапно прерван.

Раздались тяжелые шаги, забряцали шпоры, – по аулу шел, приближаясь к ним, здоровенный жандарм с красными витыми шнурами, свисавшими с плеча, с длинной саблей в отделанных медными кольцами ножнах. Настоящий блистаю­щий жандарм – в ауле!

– Господин Павлов! По личному распоряжению его высоко­благородия господина полицмейстера Семипалатинска я при­был за вами. Вы арестованы за самовольный выезд в киргиз­скую степь и будете сопровождены в Семипалатинск! Прошу немедленно следовать за мной! – обратился он к Павлову.

Абай был удивлен и сильно раздосадован. Павлов же спо­койно, с неким даже насмешливым выражением, смотрел на жандарма. Федор Иванович словно не был удивлен появле­нием в ауле устрашающего вида служаки, явившегося по его душу в эту глухую степь.

– Немедленно следовать за вами я не могу, – спокойным голосом ответил Федор Иванович, явно разыгрывая жандар­ма. – У меня тут еще дела.

– Не могу задерживаться! Велено доставить вас немед­ленно!

– Ну и доставляйте! А идти за вами пешком сто верст до Семипалатинска я не собираюсь.

У жандарма сделалось совершенное растерянное выра­жение на лице.

– Позаботьтесь найти для меня лошадь под седлом или возок. Обратитесь за этим к людям этого аула, да будьте с ними повежливее! Ну а я в последний раз выпью местного кумыса! Пойдемте, Ибрагим Кунанбаевич, надеюсь, вы не от­кажете мне в чашке кумыса?

Только в полдень жандарм подогнал к юрте телегу об одной лошадке, и Павлов уехал.

Абай крепко обнял и расцеловал друга. Молодежь с гру­стью прощалась с Федором Ивановичем.

Когда тележка с Павловым была уже далеко от аула, Абай со своими спутниками тоже отправился в путь.

Все эти дни Базаралы проводил в седле, объезжая на коне аулы. Он был теперь здоров. С того самого дня, когда во время схватки в Жатаке Базаралы сумел преодолеть себя и встать на ноги, чтобы кинуться в бой, боль в спине, после ужасного хруста, почти совсем ушла. Увидев, что он покинул постель и может передвигаться самостоятельно, Даркембай уговорил его сесть на коня и поехать вместе на урочище Гайлакпай, полечиться грязью. Там находилось соленое озеро Ушкара. Грязь со дна этого озера была самым лучшим средством против болезни поясницы и суставов. Даркембай пользовал лечебной грязью Базаралы две недели, укладывал друга в деревянное корыто, обмазывал ему ноги. Лечение помогло настолько, что вскоре Базаралы забыл о своих болях, и даже пошучивал:

– Зря я так боялся своей болезни, дрожал перед нею, как напуганный жаворонок, который прячется в траве от лисы. Оказывается, раньше, когда на меня валились всякие беды, я не знал никаких болезней. Спасибо Азимбаю и Даркембаю: один излечил меня черной бедой, другой – черной грязью!

И вот теперь он беспрерывно мотался по аулам, не зная ни сна, ни отдыха. Он старался для Абая. Со дня приезда в аул жатаков Дармена, собиравшего подписи на заявлении в защиту Абая, Базаралы решил сам ездить по всем бедным аулам Жигитек, которым также помогло заступничество Абая во время черных поборов. Базаралы знал, что с прошлого года Абая обвиняют в том, что «тогда он призывал людей к неповиновению и сопротивлению». И это обвинение идет от

клики Оразбая, к которой присоединился и Такежан со своими людьми, что ненавидели Абая как вероотступника и разруши­теля отческих устоев.

– Пусть говорят, что он откололся от Кунанбаев, ушел из стаи матерых волков, – правду они говорят. Абай ушел к наро­ду, готов душу выложить за него. Но за это Кунанбаи и Ораз- баи хотят его оклеветать и отдать под суд. Жа! Пора народу постоять за Абая! Сажусь на коня, поеду по аулам, соберу кучу бумаг и помчусь вслед за Абаем в Карамолу!

И Базаралы неделю без устали ездил по разным осенним стоянкам многочисленных аулов. Он объехал земли пастбищ племен Мамая, Кокше, Жуантаяк, рассказывая о славных дея­ниях Абая и о том, какую клевету хотят возвести на него враги.

– Разве мало помогал народу Абай? – говорил везде Ба- заралы. – Но можем ли мы сказать себе, что когда-нибудь по­могли ему? Этого не было, так давайте теперь поможем, когда он нуждается в нашем заступничестве!

И стар и млад в серых и черных юртах аулов всех племен, куда заезжал Базаралы, были рады увидеть его. Это был сно­ва их веселый, сильный, умный и добрый Базаралы!

Собрав два полных коржуна «приговоров» и свидетельств в пользу Абая, Базаралы помчался в сторону Карамолы.

Выехавший с малым числом сопровождения, Абай не так уж и спешил скорее попасть на съезд. Ехал три дня, останав­ливался на обед и на ночевку в знакомых аулах, у своих дру­зей. На четвертый день путники добрались до окрестностей Карамолы, спустились к долине и двинулись вниз по течению реки Чар.

Близился вечер, но прогретый за день сентябрьский воз­дух все еще оставался теплым. Благостная речная прохлада смешивалась со степным веянием, порождая приятный для людей и коней вечерний ветерок. Неширокая, с частыми кру­тыми извивами, река Чар неторопливо катила свои прозрач­ные бесшумные воды. На пологих местах еще ярко зеленела

трава заливных лугов. Речная гладь казалась неподвижной, сквозь невидимые струи виднелось светлое песчаное дно. Лишь разливаясь на мелководье поймы, протекая в лугах, вода тихо колебала тонкие стебли речных трав и едва замет­но журчала.

Прилегающая с обоих берегов реки Чар ровная степь была серебристо-палевого цвета из-за устилающего ее сплошным пушистым ковром волнующегося под ветром ковыля. Лишь отдельными яркими пятнами и полосками шла еще сохранив­шаяся степная зелень.

Выстоянные к осени кони шли бодро, лишь изредка косясь на прозрачные речные струи, негромко пофыркивая. Следуя по речной долине прямой дорогою, всадники переходили реку вброд несколько раз. Наконец, выехав на длинный изволок, передние всадники, ими были старшие в группе, подвели остальных к широкому плесу. Коней завели по колена в воду, остановили их попоить.

Байкокше, возглавляющий ватагу путников, приказал:

– Напоите коней, здесь мы переходим Чар последний раз.

Не слезая с лошадей, всадники разнуздали их. Громозд­кий, тучный Абай нагнулся с седла, чтобы вынуть удила изо рта коня, но Ербол его опередил и, подъехав ближе, сам вы­нул трензель.

– Апырай, сейчас начнут издеваться надо мной: мол, сам не может напоить коня! – шутливо посетовал Абай. – Дружи­ще, ты что, до самых седин все будешь заботиться обо мне?

– Вот, давно завел себе дурную привычку! – засмеялся Ер- бол. – Все кажется мне, что ты, бедняга, ни на что не способен сам, и надо тебя пожалеть!

Слова эти рассмешили всех, ибо чрезмерно располневший Абай хотя и казался менее подвижным, чем остальные, но еще был вполне джигит и управлялся с конем умело, ловко, как и любой казах.

Гнедой конь Байкокше зашел в воду дальше всех и пил самую чистую воду. Обернувшись на седле, старый акын с улыбкой смотрел на шутивших друзей. Глаза его искрились молодым весельем.

– Уай, как жалеете друг друга, словно двое калек! Подру­жились слепой да хромой, нашли опору друг в друге! А ведь впереди вас ожидают враждебные толпы, шумные битвы, придется пройти через огонь и воду! Где вы силы найдете, два батыра, коли так ослабли заранее?

Кони пили, отфыркиваясь, удила звенели, шутка старого седобородого акына была услышана всеми и приободрила джигитов, молодых и старых. Первым двинулся вброд через реку конь Байкокше, остальные последовали сзади, шумно разбрызгивая воду.

Абай обратился к Ерболу и Дармену, ехавшим рядом с ним, и спросил, указывая на Байкокше:

– Е, а вы ничего не заметили? Нет? Не думаю, что его одо­левает наваждение, как шамана-бахсы, но полагаю, друзья, что скоро придет к акыну вдохновение! Вот увидите!

Дармен молча посматривал на Абая. Молодой джигит знал, по опыту прежних отношений, что Абай-ага во многом прови­дец и может с одного лишь взгляда на человека определить, что тот намерен сделать – и сделает в следующую минуту. И Дармен с затаенным волнением стал ждать появления песен­ного вдохновения у старого акына.

Дармен и сам знал, как это происходит. Знал и то, что ниче­го дороже и выше этого не бывает…

Байкокше, уехавший далеко вперед, вдруг остановился в ковылях и слез с лошади. Когда остальные подтянулись к нему, старик уже освободил гнедого от удил и, взяв на длин­ный чумбур, пустил попастись.

– Всем спешиться! Скорее слезайте с лошадей! – каким-то необычно властным для него голосом повелел старый акын.

И люди молча повиновались. Но, спрыгнув с седел и пустив лошадей пастись, тотчас встали вокруг Байкокше. А он, сняв с головы тымак, в щелочку прищурил свои раскосые глаза, под­нял голову к небу и запел.

Необычная это была песня – без сопровождения домбры, монотонная, как молитва. Морщинистое лицо старика, его бе­лая бородка клинышком, задранная вверх, большой орлиный нос делали певца, исполнявшего странную песню, действи­тельно похожим на предсказателя-бахсы. По сути, это была не песня, а песенный пересказ сна, который видел Байкокше накануне ночью. Но все равно акын начал его с традиционно­го почина: «Ахау!»

Он увидел огромную пустынную местность, затянутую ту­манной полумглой, а посреди этого пространства неподвижно стоял один человек. Это был Абай. Он словно настороженно ждал чего-то. И вдруг со всех сторон разом, с безобразным шумом стали набегать на него свирепые существа. Была чудовищного размера черная собака с поджатым голодным брюхом. Был громадного роста облезлый тощий волк с вы­пирающей решеткой ребер. Была облизывавшаяся бешеная лиса, словно почуявшая запах крови. Были другие свирепые хищники, похожие на гривастых темных гиен. Звери окружи­ли человека и со всех сторон стали подступать к нему. Вдруг мгновенно сделалась страшная кутерьма, чудища кинулись на Абая одновременно. Все исчезло в мелькании звериных тел. Тьма накрыла пространство сна.

Рев, визги, глухие стоны – и стало тихо.

А когда снова развиднелось, пред очами Байкокше пред­стала другая картина. Посреди звериного круга Абая не было. Вместо него стоял могучий желтый лев-арыстан с бурой гри­вой. Лев сам кинулся на врагов и вмиг разметал их вокруг себя. Удары его громадных клыков и могучих когтей были со­крушительны, клочьями разлеталась шерсть, рвалась в куски звериная плоть, красная, как огонь, кровь залила все вокруг.

Мгновение – и вот уже хищные твари с переломленными хребтами, рассеченными лапами, с перекушенными окровав­ленными телами валяются мертвыми вокруг торжествующего льва. Стоит он один, словно на холме победы, и грозно огля­дывается вокруг себя: «Есть еще кто-нибудь, кто хочет сра­зиться со мной?» Кривые острые когти его скребут землю, от­гребая камни, он бьет хвостом себя по бокам. Ярости и мощи его нет предела.

– Вот что я видел во сне, джигиты! – изменившимся, моло­дым голосом воскликнул Байкокше. – Думайте сами! Разгады­вайте! А теперь – все на коней!

И старый акын первым направился к своему гнедому коню.

Дармен, Магавья и остальные стояли на месте, все еще никак не приходя в себя. Первыми за старым акыном после­довали Абай и Ербол.

Вечер уже подступил, а до города еще оставалось ехать не так уж мало. Байкокше, ехавший впереди один, подхлестнул своего темно-гнедого жеребца камчой и перешел на скорую рысь. Остальные подтянулись за ним.

Никто не видел на его лице лукавой улыбки. Четыре дня назад, когда он был в гостях у Даркембая, тот рассказал ему о новых напастях, свалившихся на голову Абая. Рассказал о вызове его в Карамолу, для допроса «жандаралом».

– Сбились в стаи кровожадные толстосумы в степи и хищ­ные сановники в городе и хотят вместе навалиться на нашего Абая. В город на этот раз поезжай ты, ровесник. По мере сил своих постарайся придать ему воли и мужества для сражения с хищниками. Укрепи ему дух умными наставлениями. В час испытания кто поможет Абаю, как не мы с тобой? Пусть наша дружба с ним не будет для него напрасной.

Байкокше в эти дни поездки не раскрыл перед спутниками одного своего секрета. В двух дорожных сумах, перекинутых через спину его небольшого темно-гнедого жеребца, лежали

толстые пачки бумаг – заявлений, свидетельств, «пригово­ров» и писем в защиту Абая, подписанных сотнями простых людей. Этот груз свой Байкокше берег, как зеницу ока.

Задача его была – пройти с этими бумагами к самому «жан- даралу».

У всех в этой маленькой ватаге друзей были свои тайные мысли, желания, намерения, опасения и надежды, направ­ленные только на одно – как помочь Абаю. С этим путники и прибыли поздним вечером в Карамолу. Остановились в госте­вой юрте, которую поставил для них Айтказы.

3

Оразбай был уже в Карамоле, основательно расположив­шись в собственных юртах: при нем было достаточно людей и скота – как дойного, так и под нож.

Выехав на день позже Абая, прибыл на день раньше – дви­гаясь скорым ходом, без остановок, поскольку силы его удваи­вались от единственного, но уж больно крепкого желания: здесь, на чрезвычайном сходе, не гнушаясь ничем, собрав и тех, и других – казахов степи и чиновников города, – всех на­травить на Абая, чтобы свалить его замертво.

Как ни рвался Оразбай на сход, как ни стремился поско­рее выйти в дорогу, пришлось ему задержаться. Сидя в своем ауле, теряя покой, чутко улавливая любые слухи, он ждал ве­стей о вражде Такежана и Абая, вестей от тяжбы, что прошла недавно в Ералы – о дележе наследства Оспана.

Именно это коварное наследство и могло прямиком бро­сить Такежана в руки Оразбаю. Но Такежан не давал своего последнего слова, хотя Азимбай точно сказал: дети Кунанбая не на шутку повздорили.

Все это и держало Оразбая в ауле, не давало отправиться на сход… Вот, наконец, сюда пожаловал Азимбай, уже давно обещавший приехать.

Оразбай и Демеу тотчас отвели гостя в уранхай и хоро­шенько расспросили обо всем. Азимбай был достаточно хи­тер, к тому же, не беден, а значит – вполне независим. Ораз- бай то нетерпеливо теребил его за рукав, то наседал, жадно поедая джигита своим единственным глазом, стараясь пой­мать каждое слово из его уст. Надменный внук Кунанбая от­вечал скупо, в общих словах и поведал лишь о самом малом, незначительном.

Вот что удалось узнать… Абай крепко обидел не одного Та- кежана, но и Исхака. Хорошо зная, что все уважают его, и ни­кто не пойдет против, Абай сумел удержать в своих руках на­следство Оспана. Будучи старшим, Такежан пострадал только из-за своей робости. Пока не зная, как заполучить свою долю, он прекратил все разговоры.

Азимбай не сказал ни слова о том, какие разгорелись тяж­бы между сородичами, однако он дал понять главное: Таке- жан достаточно обижен на Абая. Если вражда разгорится, то, в конце концов, Такежан сам найдет дорогу к Оразбаю. Имен­но это было благой вестью, что принес Азимбай, да и приезд его в аул также был хорошим знаком.

Поняв, что на большее расколоть джигита не удастся, да и самое нужное уже было выведано, Оразбай оставил их вдво­ем с Демеу и вышел из уранхая.

Солнце только что закатилось. В сумерках Оразбай поехал в свои табуны, один, никого не взяв с собой. Под ним был конь заячьего окраса, шея дугой, с широким крупом, накрытый бе­лым чепраком. И сам Оразбай, сливаясь с конем, был сейчас одет во все светлое: на голове – легкий заячий борик, на пле­чах – широкий тонкий чапан из репса. Всадник двигался не­спешным ходом, перейдя к концу пути на бодрый шаг, слился с селевым потоком своего светло-сивого табуна.

Тысячный табун Оразбая был почти всецело светло-сивой масти и носился по джайлау, словно единое, огромное, не­прирученное животное. Лошади – жеребцы и кобылы, четы-

рехлетки, пятилетки, составлявшие ядро табуна – были не в меру строптивыми, пугливыми и дикими. На протяженном жели, в пору привязи дойных кобыл, хозяин велел держать не менее ста жеребят. Проезжающий мог залюбоваться светлой вереницей молодняка, – во славу и на радость самому Ораз- баю, – который и делал столь длинный аркан, чтобы показать себя перед людьми.

Сейчас он был один среди своего тысячного табуна, почти в темноте, бесцельно дергая поводья, и мысли его метались, будто не коня он подхлестывал камчой, а самого себя. Вдруг спешивался, вел за собой коня в поводу и бродил по табуну, словно волк на охоте, затем снова вскакивал в седло…

Нечем порадоваться. Оразбай отер слепой глаз, успев­ший уже иссохнуть, провалиться, как у мертвеца. Сминая в руке борик, глубоко задумался… Вдруг перед ним в темноте всплыло так же одноглазое лицо Кунанбая, с которым Ораз- бай враждовал когда-то.

Конечно! Враждовать надо так, как это умел Кунанбай. Коварно и жестоко, мстительно и беспощадно. Вся злоба Оразбая будто жила в нем сама по себе, копилась с далеких времен. Будь Оспан сейчас жив, он стал бы его самым нена­вистным врагом. А теперь его целью был Абай, и уже третий год Оразбай беспрестанно плел свои козни против него, пу­ская на это дело сотни голов лошадей, которыми он платил чиновникам, писарям и толмачам. Подумав об этом, Оразбай огляделся в темноте, осматривая свой тысячный табун, будто прикидывая, насколько он поредел за эти годы, пущенный на взятки в городе.

Всех опутал паутиной Оразбай! Ее нити тянулись до Усть- Каменогорского, Зайсанского уездов, откуда на чрезвычай­ный сход съедутся владетели несметных стад и властители степных волостей, аткаминеры, бии. Вдобавок к тому, силки Оразбая были расставлены и в Семипалатинске, чуть ли не в кабинете самого уездного главы, словом, все свитые им ве-

ревки смыкались, как сеть, теперь в одном месте – в Карамо- ле, где на днях начнется сход.

Имя Оразбая было на устах волостных и судей родов Ке- рей и Матай, располагавшихся именно в Карамоле. Нашли с ним общий язык и баи, старшины родов Уак, Бура, Найман и Басентиин, кочующих по степным берегам Иртыша. Что каса­ется городских денежных баев, то и с ними в последние годы завел Оразбай тесную дружбу, обмениваясь щедрыми дара­ми, словно со сватами. Здесь же, в степи, среди тобыктинцев, чуть ли не половина людей из пяти волостей были в кумов­стве с ним.

Но только один аул Абая все эти хитроумные, столь широ­ко расставленные сети небрежно обходил стороной. У Ораз- бая словно камень в глотке застревал, когда он принимался думать о том, как рассорить Абая с сородичами. Чтоб их бесы попутали! Пулей, которая смертельно ранит Абая, как раз и могла стать эта распря с Такежаном. И тогда Абай будет обре­чен на одиночество в родовом Большом доме, а после, может быть, даже изгнан из отцовского аула.

Вот почему Оразбай все это время говорил и думал о деле­же наследства Оспана. А теперь, когда Такежан колеблется, надо действовать немедля, не жалея ничего!

Все это кружилось в его голове, когда он, в своем светлом чапане, белый, как призрак, носился по табуну на светло­сером коне, пока лошадей после водопоя не погнали на вы­пас.

Возвращаясь скорым шагом в аул, Оразбай издали раз­глядел своим единственным, но зорким глазом, что у керме спешилась группа всадников. Чтобы приехать в Карамолу с подобающим сопровождением, Оразбай позвал с собой мно­гих владетельных баев. Вот они и начали собираться: те, что стояли у коновязи, были Абыралы, Молдабай, Жиренше и Байгулак. Когда Оразбай сошел с коня, они только что при­нялись за вечерний чай, расположившись в большом доме, и принимал их расторопный Ыспан.

Войдя, Оразбай сразу увидел этого безбородого смуглоли­цего джигита, который уже бежал к двери. Взяв из рук старше­го брата камчу и борик, Ыспан усадил Оразбая повыше.

Оглядывая гостей, Оразбай начал разговор, который вына­шивал последние дни:

– И когда только казахи перестанут талдычить: Ибрай справедливый, Ибрай мудрый? Глядите, что вытворяет этот «справедливый Абай». Даже Такежана и Исхака, своих бра­тьев, рожденных от одной матери, заставляет выть от обиды. Обоих оставил с пустыми руками, без наследства, выгнал из главного очага Кунанбая, все взял себе! Разве это справедли­во? Это ли назовем благородством? Наглость это и пакость, и творит он все это и с живыми, и с мертвыми потомками Ку- нанбая!

Все это Оразбай говорил, захлебываясь от злости, высоко поднимая палец, возвышаясь на торе и яростно сверкая гла­зом на каждого из гостей.

– Не я ли предупреждал? – вопрошал он. – Не я ли говорил: наследство Оспана, наконец, откроет истинное лицо Абая! Так и вышло. Кто сбивает людей с пути, сводит на нет все хорошее, что оставил Кунанбай? Кто разоряет мирную жизнь целого домашнего гнезда? Абай! Кому он только не вредит? Все, кто идет за ним, отрекаются от праведного пути отцов, становятся изгоями. Почему? Да потому что сам он давно от­рекся от всего – от старинных обычаев, нравов, даже от род­ного языка!

Почти всю эту ночь Оразбай говорил нечто подобное, и его друзья с удивлением слушали его. Никто ничего такого не знал о наследстве Оспана, о распре Такежана и Абая. Ни Абыралы, ни Байгулак ничего не ведали, лишь до Жиренше доползли какие-то туманные слухи…

Молдабай, косо поглядывая на хозяина, думал: «Вот, на­рядился в двуличные одежды… Да если бы в его словах была хоть капля правды, он бы не порицал Абая, а поддерживал его…»

– Неужто все это так, Оразеке? – вдруг перебил Оразбая Байгулак, как бы высказав вслух осторожные мысли Молда- бая.

– О чем это вы тут говорите, Оразеке? – усомнился и Абы- ралы.

Оразбай сердито оглядел гостей.

– Е, зачем мне врать, бес, думаете, попутал меня? – ис­кренним голосом произнес он. – Напротив, со мной, за моим дастарханом – сам Кудай всемогущий! Он все видит, и вы ско­ро тоже узрите… Клянусь жизнью, я говорю истину!

Некоторые гости удивленно переглянулись… Впрочем, после хорошего ужина, после мяса жеребенка, варившегося столь долго, что его уже не надо было жевать, после чая и обильных чаш кумыса, многие переменили свое суждение. Слово за слово, эти спесивые, задиристые баи рода Тобык- ты принялись поддакивать Оразбаю и обвинять Абая во всех смертных грехах.

– Почему же имя Абая тогда у всех на устах? – начал Бай- гулак, славившийся своей рассудительностью. – Почему все ближние-дальние прямо-таки смотрят ему в рот?

Вопрос был обращен к Оразбаю, но тот лишь отвернулся, недовольно махнув рукой. За него ответил более проворный на язык Жиренше:

– Е, Байгулак! Абая величают великим мудрецом, славным оратором-шешеном. А нас кое-кто записал в неучи и невеж­ды, что сгорают от зависти к его золотой короне.

Последние слова, произнесенные с обычной для Жиренше насмешкой, так задели Оразбая, что он задрожал от злости.

– Да на что нам его ученость, даже если кое-кто назовет его великим мудрецом? В чем его ученость? «Предки плохие, отцы плохие, праведный путь казахов плох», – продолжал он, уже якобы передразнивая Абая. – Или вот: «волостной – вор и обманщик», «бии да баи – грабители и насильники», «мул­ла – невежда и плут». Будто мы и сами об этом… – Оразбай

запнулся, но затем продолжал более уверенно: – Что это за мудрость, из-за которой ссорятся дети и отцы, народ сбива­ется с толку?