Страница - 29

Жиренше заерзал, передернул плечами, будто намереваясь слегка ткнуть его в пах, чтобы тот еще пуще взбрыкнул.

– Е, Оразеке! – вскричал он. – Каждый, кто хоть мало- мальски научился читать, бегает с бумажкой за пазухой, всю­ду твердит «Слово Абая», поет его песни, назубок знает его стихи… Что тут поделаешь, Оразеке! Его слова доходят до наших детей – не твои!

Жиренше огляделся с самой невинной улыбкой, еще пуще разозлив Оразбая. Абыралы перехватил мысль сотрапезника и, чуть пригубив кумысу, осторожно проговорил:

– Есть такое опасение. Нынче вся детвора, джигиты- домбристы читают Абая, поют Абая… «Песни Абая», «Слово Абая»… Думаю, тут расползается в народе некая новая за­раза.

Абыралы поругивал Абая, хотя и глубокомысленно, но все же неуверенно, с тревогой оглядываясь по сторонам, посколь­ку все знали, что в народе звучит не только «Слово Абая», но и одно едкое, насмешливое стихотворение, написанное Аба­ем про самого Абыралы…

Тут Ыспан, тщась подтвердить только что прозвучавшие речи, сказал, обращаясь к своему старшему брату:

– Оу, Оразеке! Разве не те самые «песни» да «слова» этим летом вы нашли в своем же очаге, у собственных детей? В книге, по которой мулла учил их грамоте… Как вы расчихво­стили тогда его! – Сказав, Ыспан засмеялся, что еще больше удручило Оразбая.

Помолчав, Оразбай заговорил, словно оправдываясь:

– Ну взял муллу беспортошного из здешних жуантаяков, думал, станет учить детей праведности, намазу да грамоте, а тот оказался чересчур умным. Оно бывает, что у людей, слишком грамотных, порой мозги прокисают… Вот сижу как-то

возле дома, прислушиваюсь, чему же он там учит, а этот не­доумок заставил детей блеять, заучивать наизусть словоблу­дие Абая. Высмеивает волостного главу. Кажется, это было про нашего Молдабая, – закончил Оразбай, ехидно смеясь.

Молдабай сидел молча, потемнев лицом: теперь и его за­дирают.

– Очернил, обдал грязью такого достойного человека! – продолжал Оразбай. – А у меня как раз в руке была камча. До того рассердился, что в кровь расписал этого муллу, и в тот же день выгнал пешком, как собаку, – пусть топает к своим жуантаякам!

Было видно, что он считает такое дело достойным всяче­ского подражания. Оразбай меж тем с гордостью оглядел го­стей и, прибодрившись, продолжал:

– Нет, надо перекрыть это словоблудие! Кто тут славит Абая? Как можно положить конец такому разврату, если даже достойные люди поют ему хвалу? Сказано же: во все време­на приходит свой искуситель. В наши дни, он – под личиной Абая. Идя против Абая, разве я не хочу уберечь казахов от гнусного совращения? О себе ли я пекусь? Неужто я желаю заполучить скот Абая или поживиться у него чем-то? Вот мой дастархан, вон мой табун, у меня своего хватит!

Хозяин махнул рукой перед собою, очертив круг дастарха- на, ткнул пальцем в стену юрты, в том направлении, где пас­лись в ночном его светло-сивые лошади, и продолжал:

– Попомните мои слова! Завтра же они прозвучат из уст уездного главы, их повторят и казахи, в низине и в горах. Все вокруг в голос завопят то же самое! На этот раз Абая вызы­вают в уезд, мне передал один толмач, мой человек в городе. Так и говорит: «Как я замечаю, гнева на него припасено до­статочно и у акима уезда, и у чиновников повыше. На этот раз, пожалуй, Абай покатится, как перекати-поле, в ссылку». Для того мы и едем в Карамолу, чтобы своими глазами увидеть, как скрутят Абая, и крикнуть ему вслед слова проклятья!

Закончив свою речь, Оразбай оглядел гостей, будто высмат­ривая несогласных. Все молча кивали под его шарящим взо­ром, и лишь Жиренше улыбался: как оказалось, у него было свое особое соображение.

– Дело не только в том, – вдруг сказал он, – что достойные люди края и чиновники из города, наконец, договорились и вместе хотят покончить с Абаем. Но вот что я вам скажу – на этот раз Абай не уйдет и от проклятия святых аруахов!

Оразбай и Абыралы, с разных сторон дастархана, изумлен­но глянули на Жиренше. Улыбка уже сошла с его лица. Он за­говорил сердито, даже злобно:

– Вчера, собираясь сюда, услышал еще кое-что. О новой, прямо-таки ужасной выходке Абая поведал мне Шубар. Он-то, хоть и часто хаживает к Абаю, но вовсе не его человек, вы не подумайте! И вот, рассказал, почему он так поспешно уехал из аула Абая. Весь этот аул – точно становище бесов. Вечно там крутятся темные люди: ссыльные, изгои всякие, мелочь какая-то, певцы-музыканты…

Перечисляя «темных людей», Жиренше все больше рас­палялся, словно каждый возбуждал в нем особую личную не­нависть:

– Вот, к примеру, есть там такой Дармен, сородич Абая. И тоже якобы акын, сочинил легкомысленную песенку. И в этой пустопорожней чуши прямо-таки опозорил Кабеке, моего свя­того предка Кенгирбая; мол «взяточник, кабан, волк, поедав­ший своих щенков!» Шубар как услышал этого Дармена, так сразу и уехал, а домой вернулся, хватаясь за грудь, так как сердце ему прихватило… Сказал: Абай и сам одержим беса­ми, и других успел затянуть в бесовщину. Вот видите!

– Вижу! – воскликнул Оразбай, вскочив с места. – Он и есть тот самый темный человек, Абай, тот, кто отбивает сына от отца, дочь – от матери, народ – от святых предков, от нашего праведного пути! Что с ним еще делать, как не проклясть и прогнать навеки?

Так, за ужином, за чаем-кумысом, гости Оразбая незамет­но для себя перешли в его веру: теперь и они, прежде сомне­вавшиеся, были твердо убеждены в том, что Абая надлежит «проклясть и прогнать навеки». С этой мыслью они и отправи­лись в дальний путь, при самых первых проблесках утренней зари…

В свите Оразбая было до сорока человек – видные баи да сопровождающие их джигиты. Возглавляя группу всадников, сразу за окраиной, Оразбай перешел на ходкую дорожную рысь. У него был свой расчет: несмотря на задержку, он дол­жен был прийти в Карамолу хотя бы на день раньше Абая, переночевав в пути лишь один раз. Пусть даже на полдня опе­редить бы Абая, – удастся потолковать с нужными людьми, привлечь их на свою сторону.

Просторную белую юрту привезли в Карамолу заранее. Едва спешившись, предусмотрительный Оразбай распоря­дился зарезать жеребенка-стригунка, также и валуха, и пару упитанных ягнят раннего окота. Вскоре его временное жили­ще было полно гостей. Все приглашенные, прибывшие с гор­ных волостей Семипалатинского уезда, уже были полностью на его стороне. С ними Оразбай давно нашел общий язык, откровенничая о деле Абая: он знал, что они такие же хитре­цы, как и он сам. На следующий день его имя уже стало часто звучать на устах волостных, биев, баев и богатеев, собрав­шихся в Карамолу, его называли не иначе как «бай Оразбай из тобыктинцев».

В полдень того же дня джигиты Оразбая привели на длин­ном чембуре упитанную светло-сивую кобылу, только что пой­манную в походном табуне. Оразбай велел поставить светло- сивую перед толпой и громко попросил дать благословление на жертву. Старшим из владетелей Тобыкты был Байгулак. Оразбай и попросил его благословить, чтобы зарезали ло­шадь.

К тому времени Оразбай натянул еще две белоснежные юрты, взятые в ауле Ракыша – волостного главы Аршалы. Не

забыл, конечно, и о кумысе: проворные юные джигиты бегали с чашами туда-сюда.

Кроме вчерашних гостей, сегодня были приглашены но­вые: люди из Семипалатинского уезда – ближних к городу во­лостей, а также волостей, протяженных вдоль Иртыша. Были здесь и богатые баи из Усть-Каменогорского, Зайсанского уездов, прибывшие на ярмарку. Из рода Семиз-Найманов с холмов был бай по имени Курбан. Из отдаленных мест Ир­тыша, Алтая, от рода Каратай был приглашен Ережеп. Здесь хватало и мырз – торе из родов Керей, Матай, Мурын и Сы­бан. И всех их щедро принимал именно он – «бай Оразбай из тобыктинцев».

Одет он был по обыкновению скромно: все тот же неиз­менный чапан из светлого репса, на голове – белый заячий борик. Однако едва он заговорил, как всем стало ясно, что за этой показной скромностью скрывается значительная сила и власть. Сев посреди тора, разгладив жесткую бороду с просе­дью, он сам повел разговор, четко и весомо произнося каждое слово.

Никто из приехавших ни вчера, ни сегодня не затрагивал разговора о главной заботе схода в Карамоле: о спорах, раз­дорах, долгах, о возмещении ущерба пострадавшим, людям огромного края…

Почему? Все дело в том, что чрезвычайный сход был со­зван как ответ на поток жалоб и прошений от простого люда. Все эти заявления подавались по поводу бесчисленных на­силий, барымты и даже человеческих смертей, а творилось все это именно теми самыми богатыми баями и властителя­ми, что сидели сейчас в доме Оразбая. Но нет – никакое на­казание даже и не коснулось их!

Все знали: если на сходе восторжествует справедливость, будут выслушаны прошения, то многие из тех, кто пил тут ку­мыс Оразбая, ел сурпу из его светло-сивой жертвенной кобы­лы, могут изрядно пострадать…

Назавтра прибудут начальники трех уездов. Ожидается сам «жандарал» из Семипалатинска. Что принесет в Карамо- лу этот чиновничий поход? Истинная же цель сегодняшнего сборища для степных властителей, баев и биев, – не дого­вориться о чем-то определенном, а просто обнюхаться, ведь каждый мог подставить другого под разящую пулю. А как убе­речь свои головы, если не держаться вместе? Разве может гнев «жандарала» пасть сразу на всех?

Так всегда узнают друг друга записные плуты – по глазам, по лицам, еще издали… Вот эти люди и пришли к дастархану Оразбая, каждый своим путем, но все вместе – с одним за­мыслом: уберечь свою шкуру, сбившись в плотную стаю.

Вот почему и не говорили они о делах схода, а просто ели сурпу с одного котла, шутили за кумысом, и в итоге всем ста­ло ясно: на этом сходе они не будут бодаться друг с другом. А если начальство лягнет одного, то остальные встанут за него горой. То же самое и с чаяниями людей, жалобами, что копи­лись годами: их жалобы опять попадут под сукно…

За дастарханом Оразбая шел малозначительный разговор о чиновниках, приезжающих назавтра, о судье-казахе и тол­мачах, что будут вместе с ними… Улучив минутку, Оразбай, никогда не забывающий о своих кознях, умело и как бы не­взначай перевел разговор на Абая.

И тут оказалось, что об Ибрагиме, сыне Кунанбая, о его стихах и назиданиях наслышан весь Семипалатинский уезд.

Впервые произнеся за дастарханом его имя, Оразбай кра­ем глаза заметил, как одобрительно заулыбался какой-то ак­сакал, сидевший пониже, затем, во время своей речи зловеще вращая глазом, он увидел, как молодой джигит, разносивший кумыс, вытянул шею, прислушиваясь к словам об Абае. Нет, хватит! – решил Оразбай. Несмотря на то что часть собрав­шихся, преимущественно владетельные баи, скривили рты, будто даже имя Абая им слышать противно, он не сразу на­шелся, как повернуть разговор в иное русло. В середине его

длинной речи никому уже не было ясно, любит ли он Абая или нет, хвалит его или честит…

– Вот и Семипалатинский глава был достаточно разгневан, послал повестку, распорядился, чтобы он непременно был здесь, – говорил Оразбай ровным голосом, точно сообщая какие-то скучные новости. – Кажется, суд намерен допро­сить его по многим делам. Как бы конец не пришел Абаю на этот раз… По всему видно, что завтра его будут допрашивать перед всем честным народом. Вот такую весть послали нам толмачи жандарала…

Поведя ухом, пошарив глазом, Оразбай решил не продол­жать в том же духе, и вдруг нашел новый, неожиданный ход: не стал, как обычно, обвинять Абая в подстрекательстве лю­дей и страшных кознях против белого царя, а поведал всем, как сам был недавно удивлен неимоверной жадностью Абая.

– Наследство отобрал у кровных родичей! Эх, да что там наследство… – горестно махнул рукой Оразбай. – Он даже отцу своему Кунанбаю не справил тризну!

Все разом загалдели, замахали руками, даже тот аксакал, что улыбался, услышав имя Абая, изобразил гневное удивле­ние на лице… Впрочем, от зоркого глаза Оразбая не ускольз­нули и другие два-три удивленных взгляда…

Теперь разговор вроде бы повернулся в нужное русло, но на тебе! Вдруг один разгоряченный кумысом торе из сыбанов схватил домбру и забренчал на струнах, бараньим голосом пропев четверостишие:

Ибраю, братишке, стыд и позор

За то, что отцу, Кунеке, не справил он ас.

Неужто от непомерных затрат он бы помёр,

Коль мясом благословенным накормил бы нас?^[33]

Услышав подобное, гости от души расхохотались…

Этот чванливый торе был, как и Абай, жиен Бошана из рода Каракесек. Одну строку, пропетую так чудно лишь из-за неумения попасть в такт и рифму, он представил как свою по­этическую находку, с тем и хлопнул ладонью по инструменту, помедлил и даже подмигнул на слове «помёр». Сам прежде всех и захохотал…

Гости еще продолжали смеяться, когда со стороны тора до­несся грубый голос, громко и четко выговоривший такие сло­ва:

– Где это слыхано, чтобы сына чтили выше, нежели отца?

Это был Ракыш из рода Керей, богатый бай, вполне уяснив­ший, что истинно хотел сказать Оразбай в своей непомерно длинной речи. Высказавшись, Ракыш посмотрел вокруг, как бы ожидая немедленного ответа.

В юрте и вправду поднялся ропот: большинство, скорее, склонялись к мнению, что нет – не бывает сына, который бы поставил себя выше своего отца. Недолго послушав одобри­тельные возгласы, Ракыш, так же громко и внушительно за­говорил:

– Как он мог отказать отцу в последней почести, не устроив ас? Может быть, выступая с высокомерием, он хотел прини­зить славу своего отца? Кунанбая любили и почитали казахи, он возвышался над миром, словно минарет. Так что же – этот Абай считает, будто родился кем-то более благородным, чем отец? Спорил с ним даже при его жизни, всячески пререкался с ним, и еще до схода родителя в могилу совершил гнусный поступок, поднял руку на отца, за что и был проклят им! И вот теперь он еще и хочет завладеть имуществом отца, не дав ничего своим родичам. Если так портятся отношения детей с родителями, то это значит, что в наши времена нравы про­гнили насквозь!

– Барекельди! – вскричал Оразбай, подхватывая слова Ра- кыша на лету. – Молодец! Истину говоришь! Что мы делаем с плохим человеком, когда он совершает плохой поступок?

Правильно! Мы собираемся на сходку и сообща пресекаем его деяния. А если этот человек, мало того, что делает дур­ное, но еще называет себя хорошим? Это значит, что он плюет на всех нас! Выйдя из-под крыла хорошего человека, истинно хорошего, этот Абай презирает нравы-устои, давно живущие в народе. Так не лучше ли нам вовсе изгнать его от себя?

Последние слова были произнесены так четко и ясно, что все баи, бии, аткаминеры, приглашенные сюда отведать мяса серой кобылы, поняли, что это и есть главная цель Оразбая, его просьба, если угодно, его заветное желание… Какое-то время все молчали, уясняя каждый для себя сказанное, а Оразбай довольно откинулся на подушку: наконец-то, после всяческих уходов в сторону, песенок каких-то, удалось доне­сти до собрания свою мысль. Теперь дело за малым: оста­валось лишь договориться с каждым по отдельности, встре­тившись с ним лично или посылая посредников. Постепенно стало ясно, что аткаминеры из четырех дуанов-округов вовсе не намерены даже слово вымолвить в защиту Абая.

Вторым итогом этого весьма успешного пиршества будет их завтрашняя встреча с начальством. Когда эти люди представят свои многочисленные ябедные бумаги, то они же, при отдель­ном допросе, несомненно, выскажутся в пользу Оразбая.

Третье неоспоримое благо, приобретенное Оразбаем се­годня, было в том, что ему удалось показать себя, – словно блеснув в сумраке копьем. Теперь о нем будут говорить, что именно Оразбай – самый крепкий бай среди тобыктинцев, именно от него исходит главное слово рода Тобыкты. Это он, владетель Оразбай, сумел показать себя ловким, влиятель­ным человеком, знающим все входы и выходы из коридоров- закоулков власти… Словом, Оразбай не сомневался, что завтра же передаст высокому сановнику Абая, связанного по рукам и ногам.

Проводив гостей, он долго сидел у своей белой юрты, на­слаждаясь прохладным вечером, благодушно попивая кумыс

перед отходом ко сну – сытый, умиротворенный и спокойный, крепко уверенный в успехе завтрашнего дня.

4

В тот же день в Карамолу с небольшой группой всадников, незаметно спешившись у коновязи, приехал Абай.

Весь вечер прошел на удивление спокойно. Обычно на схо­дах немало людей целыми толпами приходили отдать ему са­лем. Сегодня же все было не так, как раньше. В юрте Абая си­дели только несколько близких его друзей. Из простого люда пришли лишь самые отчаявшиеся жалобщики. Из власть иму­щих – никто.

Последнее время многие просто сторонились Абая, побаи­ваясь его насмешек, жестких нареканий, беспощадной прямо­ты… Старшины из других родов прежде не упускали случая поговорить с ним, напомнить о себе: ведь он мог стать бием, если на то будет воля народа, и тогда, возможно, придется зависеть от него…

Теперь над Абаем сгустились тучи, и этот вечер был как затишье перед грозой. Оразбаю, разумеется, донесли и о том, когда и с кем приехал Абай, и о том, как встретила его Кара- мола…

На другое утро площадь Карамолинской ярмарки наполни­лась гулом: слышался конский топот, звон колокольчиков и скрип колес. Народу все прибывало, вереница больших пово­зок, запряженных тройками лошадей, тянулась нескончаемо, их обгоняли сотни верховых, поднимая на дороге пыль. При­бывали многочисленные чиновничьи караваны из уездов.

В толпе встречающих прошел восторженный ропот: никог­да прежде не приходилось видеть столько дорожной пыли, каковую мог поднять только значительный, протяженный ка­раван. На сей раз на сход пожаловало грозное чиновничье представительство, люди, сидевшие в повозках, были далеко

не из простых. Обычно даже по приезду двух-трех крестьян­ских начальников или уездного главы в степи случался нема­лый переполох, а тут едут сразу три уездных главы. У каждого при себе было по пять-шесть крестьянских начальников, а уж сколько приставов да урядников должно сопровождать такое шествие, вообще не счесть…

В окружении больших и малых чиновников трех уездов прибыл сам «жандарал». Этот слишком тщеславный человек очень любил всяческие почести, умел обставить свой выход с особой торжественностью и пышностью. Желая угодить этой его слабости, уездная власть помимо простого пристава, урядника, стражников щедро пополнила его свиту нескольки­ми жандармскими офицерами и специальными полицейскими чинами, отчего в целом и вышла столь внушительная армия.

Значительную группу в караване «жандарала» представ­ляли толмачи, секретари и советники различного толка, да еще тайные советники. Пестрая орда власти нагрянула на ма­ленькую Карамолу, словно сель, все скрыв в потоке пыльной завесы, которая шла по всей длине каравана.

Волостные и аткаминеры, служаки в форменных одеяниях, обвешанные медными бляхами, значками и регалиями, вся­кие чинуши из числа пожилых-молодых, встречавшие чинов­ничий караван на базарной площади Карамолы, значились далеко не последними людьми. Каждый из них был также на­делен своей небольшой силой и властью, более того, почти каждый имел свои тайные связи с разного рода чиновниками, а то и с самим «жандаралом»… Но, несмотря на собствен­ную значимость, а может быть, и благодаря ей, еще издали заслышав приближение грозного каравана, все они искренно залюбовались величественной картиной, иные даже пришли в настоящий восторг…

Люди стекались на базарную площадь, все чаще погля­дывая в сторону белых юрт, где остановились чиновники из города. Ближе к полудню собралась значительная толпа: во-

лостные и старшины четырех дуанов стояли, неотрывно и безмолвно глядя на глухо закрытые чиновничьи юрты.

Волостных глав можно было узнать по тускло блестящим на солнце медным цепочкам и бляхам. Иные из тех, кто но­сил форменные чапаны, потели в каких-то странных шубах с позументами старого образца: эти шубы были пожалованы в дар еще их дедам и накинуты нараспашку, поверх чапанов. Новая поросль, не накопившая собственных заслуг, вынужде­на была довольствоваться прежними почестями, и намерено выставляла их напоказ.

Люди стояли живым серпом, образовав перед собою про­сторную площадку, куда из белых юрт вот-вот выйдут имени­тые гости… Обычно казахи вели разговоры, сидя, но сейчас, ожидая, когда пожалуют чиновники, они стояли на ногах, без­ропотно храня терпение, словно при читке намаза.

Прошел уже битый час ожидания на ногах, однако среди атшабаров, стражников в фуражках с красным околышем, ле­ниво ходивших вокруг белых юрт, всякой мелкоты из местных биев, что стояла поодаль, все еще не замечалось никакого оживления. Те, что были внутри белых юрт, не торопились вы­ходить – чиновники никогда не торопятся…

Абай выдвинулся в толпе на самую середину живого сер­па, готового уже принять торжественный выход чиновников, вышел немного вперед и остановился в ожидании предстоя­щего. Ни тени от всеобщего ликования не было видно на его спокойном лице…

С час назад, желая узнать обстоятельства своего дела, он через одного толмача передал весточку только что при­бывшему Лосовскому: «Будет ли возможность поговорить с вами накоротке?» Лосовский, сразу выскочив из юрты, где остановился, подошел к Абаю и холодно приветствовал его. Это был уже не тот Лосовский, которого Абай знал прежде. Став тайным советником в канцелярии губернского корпуса, он, разумеется, принял сторону уездного главы, к которому

поступило немало жалоб на Абая. Теперь Лосовский наме­ревался обойтись с ним куда как более жестко, чем раньше, однако не мог полностью раскрыть свои намерения, ибо не знал, как к этому делу относится сам губернатор. Не отвечая на вопрос Абая, не удосужившись до конца выслушать его, он проговорил строгим тоном:

– Господин Кунанбаев, на этот раз ваши дела неважны. Очень плохи. Я не стану разъяснять, почему они плохи. Ибо вы человек образованный, много знающий, опытный. Весьма образованный человек! В соответствии с просвещенностью и вина ваша может быть весомей. Более мне нечего вам ска­зать. До свидания!

Абай даже ничего не успел возразить: юркий Лосовский по­вернулся и ушел – по-прежнему с холодным, хмурым лицом.

Дело принимало довольно опасный оборот. Абай разыскал в толпе Кокпая и Дармена и рассказал им об этой встрече, добавив:

– Лосовский увиливает, поджав хвост. А я ведь считал его чиновником, не лишенным справедливости. Да и ко мне он был прежде куда как более приветлив. Стало быть, начал портиться, попав в губернский дуан.

После встречи с Лосовским в душе Абая стала медленно вскипать досада. Сейчас, оказавшись в толпе, выстроившейся на площади, он с неудовольствием оглядывал лица рядом сто­явших. Вот группа людей, они говорят что-то друг другу, погля­дывая на него издали… Оказывается, он пришел сюда позже других, которые что-то коварное устраивают против него.

Многие сделали вид, что не заметили Абая. Иные, узнав, сдержанно поприветствовали его неопределенным движени­ем головы.

Всюду стоял многоголосый ропот, нарастая по мере того, как приближалось явление чиновников. В этом неразборчи­вом гомоне можно было различить отдельные слова, произ­носимые с особым подобострастием: «сановник», «жанда- рал», «аким», «тот самый начальник»…

Вдруг на лицах застыло какое-то общее счастливое выра­жение. Все внезапно замолчали. В стороне белых юрт нача­лось какое-то движение, быстро пробежал и скрылся за вой­лочным пологом белой казенной юрты стражник в фуражке… И тут перед глазами волостных, выстроившихся полукругом на площади, – словно в блеске пламени, засверкали ножны сабель, медные пуговицы, золотые погоны…

Казахские волостные тотчас вытянулись в один ровный ряд, зашумели, загалдели, перебрасываясь накоротке…

– Идут!

– Уездные! Акимы! Уа!

– Сам жандарал!

– Пай-пай! До чего же величав!

– Глаза слепит!

– Аж страх нагоняет! Мурашки бегут по спине!

– Не зря говорят: «властитель подавляет своим величи­ем»!

Так, суетливо и беспокойно, не стесняясь ни чиновников, ни друг друга, загалдели стоявшие в ряду – бии, аткаминеры, привыкшие вечно заискивать, угождать всякому начальству.

Неизвестно откуда взявшись, на площадь высыпали есау­лы, урядники, жандармы и, быстро разделившись на две ше­ренги, замерли на караул. Этим живым коридором и зашагали долгожданные чиновные гости. Они ступали широким, уве­ренным шагом, сверкая и звеня своими крестами и медаля­ми…

Впереди всех выступал главный судья – рослый, лысый, широкогрудый и статный, с кругло стриженой рыжеватой бо­родой. Он весь так и блистал на солнце – и новыми эполетами на плечах, и золотым аксельбантом на груди, и сияющей лы­синой. Роскошный пояс с позументами перетягивал довольно вместительный живот. Изящная сабля с рукоятью из чернено­го серебра свисала на перевязи через плечо.

За судьей шли уездные главы в чине полковников. Далее двигались советники, письмоводители, облаченные в черные штатские фраки и сюртуки.

Вдруг по рядам волостных прошелся суетливый шепот: «Жандарал! Омай, жандарал!» Волна короткого шепота, слов­но шелест камыша, тотчас пронеслась над всей толпой, обой­дя стоявших казахов, будто меж ними пронесся ветер.

– Жандарал!

– Что ни на есть – настоящий жандарал!

– Да он и лицом, смотри-ка, весь белый, представитель­ный! Е, таким и должен быть белый жандарал!

Встречающие все галдели и никак не могли успокоиться…

Тем временем генерал подошел к ряду волостных и, двига­ясь справа налево, заранее определив для себя значимость того или иного человека, принялся довольно бодро протяги­вать волостным свою руку. Рядом с генералом мелко семенил невзрачный курносый человечек, и на его маленьком смор­щенном лице ясно читались угодливые желания: «если что, может быть, я того… пригожусь?» Это был, конечно, толмач – низкорослый, кругленький казах…

Волостной Ракыш из кереев оказался в ряду первым – пер­вым и протянул руку жандаралу. Ракыш походил на челове­ка, отжившего свое, хотя и был далеко не старым. Он стоял, крепко прижав к груди остроконечный каракулевый черный тымак. Волостной будто был переломлен пополам – в своем застывшем поклоне. От рукопожатия «жандарала» ноги Ракы- ша затряслись в мелкой дрожи, будто и впрямь ему перебили хребет. Было видно, что этот человек совершенно не в силах совладать с подобострастной трясучкой, его язык заплетал­ся, и Ракыш сумел промямлить только лишь одно: «Здрясити, ваше высокородие!»

Тем временем жандарал уже перешел к следующему во­лостному, протягивая ему руку, и тот в точности повторил все движения и слова Ракыша, будто бы Ракыш и задал некий

должный тон. И третий, и последующие – каждый переминал­ся с ноги на ногу, сучил коленями, не переставая прижимать к груди свой тымак или борик. Никто из них так и не собрался с мыслями, не пришел толком в себя. Переломанные в поясе, скрюченные, они смахивали на каких-то издыхающих существ, корчащихся от боли, взывающих к Аллаху в свой смертный час. Все они повторяли одно и то же, те же жалкие слова, что и Ракыш: «Здрясити, ваше высокородие! Здрясити, ваше вы­сокородие! Здрясити…»

Казалось, никто и не знал других русских слов. Никто не осмелился даже назвать себя, представиться перед сановни­ком. Уездные начальники, идущие вслед за генералом, брез­гливо кривили губы… Так продолжалось до самой середины ряда, пока генерал не подошел вплотную к Абаю.

Увидев этого казаха, столь отличного от толпы других, «жандарал» удивленно вскинул брови. Это был какой-то иной казах, нежели все те, которых он уже отметил своей десни­цей. На этом человеке был длинный бешмет, скромный, но хорошо, на городской манер пошитый, и чапан его был тонкий и серый, а не как у других – грубый форменный. Да и цепочки с большой медной бляхой, тускло блещущим знаком власти, при нем вообще не было.

Перед ним стоял человек весьма представительного вида, и стоял он свободно, с достоинством. Протянув руку, он учти­во склонил голову, как это делают хорошо воспитанные люди, и внятно, звучным голосом произнес по-русски:

– Здравствуйте, ваше превосходительство!

И следом же, пожимая генералу руку, представился:

– Ибрагим Кунанбаев!

Губернатор, до сих пор шедший без остановок, теперь от­ступил на полшага назад. Сказал, оглядев Абая с головы до ног:

– Кунанбаев! Тот самый смутьян?

Несколько мгновений они молча смотрели в глаза друг дру­гу, затем продолжили говорить на русском языке.

– Да, ваше превосходительство, это я, – чуть заметно улыб­нувшись, ответил Абай.

– И отчего же вы сделались таковым?

– Есть на то причины… Я против действий некоторых лю­дей. Если угодно, даже борюсь с ними.

– Вам-то что до них? И зачем непременно бороться?

– Борьба – это закон жизни. Разве не все живое и неживое существует в борьбе? Все мы как-то боремся – и я, и вы, ваше превосходительство…

Щеки и лысина «жандарала» вдруг налились кровью. Да что это такое? Как смеет какой-то степной киргиз дерзить ему! При таком торжественном выходе, да перед уймой народа – так беззастенчиво, безбоязненно вступает с ним в разгово­ры… Вот арестовать его сейчас же – ведь жалоб на него до­статочно, и они дают основание…