Страница - 3

Айгерим сидела близко к огню, и чистое лицо ее, отра­жавшее беглый свет пламени, разрумянилось, купаясь в его лучах. Полы ее шубки, из шкурок лисьих лапок, покрытой плотным черным шелком, были с подбоем из куньего меха. Роскошность шубы дополняли крупные розовые жемчуга, вкрапленные в витые серебряные пуговицы. Белая женская повязка-кимешек, устроенная на ее голове с особым изяще­ством, сияла чистотой. Дорогая, нарядная одежда подчерки­вала безупречную красоту зрелой, немного располневшей Айгерим. Сидя у очага, она шила мужу зимний тымак из меха красной лисицы.

Занятый чтением, Абай изредка поднимал голову от книги и взглядывал в небо за шаныраком, наблюдая погоду. Дваж­ды он справлялся у Злихи, заходившей в юрту со двора: не расходятся облака? Не проясняется ли небо?

После утренней трапезы, совершенной в молодом очаге, пришли в юрту Магаш и Акылбай с друзьями. Вслед за ними отдельной группой явились привычные в ауле Абая гости, свои люди: Ербол, Кокпай, певец и скрипач Мукá, Баймагам- бет и другие. Это были гости самого Абая. Дармен же, Какитай и молодой сэре Алмагамбет были гостями дома Магавьи.

Когда Ербол занял свое привычное место на торе, возле Абая, хозяин и у него спросил о погоде:

– Как там, снаружи? Не проясняется?

Абай снял очки, закрыл и отложил книгу и осмотрел при­сутствующих в доме. Айгерим, с улыбкой глядя на него, за­метила:

– Что-то вы, дорогой, уже с самого утра который раз справ­ляетесь о погоде! Или на дворе – лютая стужа зимнего джу­та?

Абай с откровенным восхищением посмотрел на жену. Яр­кий румянец горел на ее щеках, выразительно подчеркивая нежную белизну лица, безмятежно веселого. Ее мелодичный смех, словно звон серебряного колокольчика, высоко вознес­ся над серой будничностью и унынием осеннего ненастья. Смех Айгерим напоминал непроизвольную радость майско­го утра. Надолго задерживая свой взгляд на пригожем лице жены, Абай говорил ласково:

– Айналайын, ты точно заметила, что я часто справляюсь о погоде. Вместо этого мне чаще следовало бы поглядывать на тебя, и ни о чем таком не спрашивать! Хоть снаружи и пасмур­но, а в доме моем, оказывается, светит солнышко! Посмотри, Ербол, она ведь сияет как радуга! Ну какая там серая осень сможет затмить такой свет!

Смущенная Айгерим пунцово покраснела. И вновь прозву­чал ее негромкий переливчатый смех. И все, глядя на нее, за­улыбались. Она же обернулась к Злихе и велела подавать го­стям кумысу. Быстро был расстелен новый синий дастархан. Начиная с Абая, служанка стала подавать в желтых чашечках кумыс, наливая его из большой чаши половником, затейливо украшенным узорами из чеканного серебра.

Густой, матово-белесый осенний кумыс сегодня был осо­бенно хорош. Не успевший перебродить за одну прохладную ночь, еще не пенистый, он скорее был по вкусу как саумал, отстоявшееся кобылье молоко. С особенным удовольствием выпив по первой чашке, гости стали нахваливать: «Ай да ку­мыс! Какой вкус, аромат! Одно удовольствие!» В предвкуше-

нии варившегося на ярком огне мяса, попивая кумыс, гости пришли в хорошее расположение духа. Создалась самая не­принужденная обстановка, дружеский сход в доме Абая обе­щал быть интересным и приятным.

Вчерашний разговор о печальной судьбе Енлик и Кебека заставил задуматься всех, каждого по-своему. Старшие, Кок- пай, Ербол, Мукá и Баймагамбет, разговаривали об этом еще с утра, до прихода к Абаю, находясь в гостевой юрте. Историю Енлик – Кебека лучше других знал Ербол. Он толковал о же­стоком приговоре бия Кенгирбая как о деле, без всякого со­мнения, вынужденном, – ибо тобыктинцы были слабы и мало­численны, заступиться за своего, виновного, джигита они все равно бы не смогли. Толкование Ербола ни у кого из старших не вызвало ни сомнения, ни возражения. Событие было вос­принято просто как предание старины.

У молодежи, в юрте Магаша, эта тема также горячо обсуж­далась с самого раннего утра. Молодые акыны круга Абая – Акылбай и Магаш, его сыновья, а также Какитай и Дармен при обсуждении трагедии Енлик и Кебека пошли в том направ­лении, которое обозначилось вчера: сострадание, жалость к убитым юным возлюбленным и осуждение тех, кто обрек их на смерть. В молодом кругу было как раз много волнений, споров, страстных высказываний.

Камнем преткновения, который молодежь не смогла обой­ти, был довод Абая о необходимости «правды жизни» при создании поэтического произведения. Абай-ага наставлял: «Только найдя эту правду, ты придешь к настоящей поэзии». Дармен воспринял это наставление таким образом:

– «Правду» из уст Абая я понимаю как назидание нам. Это по поводу того, как воспринимать нам бия Кенгирбая. Потом­кам не надо раболепствовать и возводить в божество своего предка: «был он светочем мира», «мы не достойны и праха с ног его». Об этом и предостерегает Абай-ага. Он указывает: ищи только правду, если были при жизни какие-то пороки у

нашего святого предка, говори об этом смело, ничего не утаи­вай.

Из этих слов Дармена выходило, что в поэме, которую со­бирался написать, он мог и осудить Кенгирбая. Но тут ему возразил Магаш, стараясь сдерживать свое волнение:

– Прежде всего, надо понять, что есть правда, истина? Можно ли считать истиной все то, о чем твердят люди, по­винуясь законам веры и старым обычаям? Если это так, то ничего не остается, как только молиться аруаху Кенгирбая, возжигая ночью на его могиле поминальные огни… и никто не может его осуждать… Но можно ли назвать правдой только то, что одобряется большинством? Вот еще один вопрос. Друзья, часто бывает, что это не так! Истина не совпадает с мнением толпы! Наоборот – истина как раз противостоит заблуждени­ям этого большинства, и только она способна вывести заблу­дившуюся толпу на правильный путь! Так что в нашем случае мы должны прежде всего выяснить, в чем правда!

Высказывался и Акылбай, – несмотря на то, что говорил он всегда не очень бойко, тяжеловато, произнося слова хри­пловатым, как у его матери Дильды, низким голосом, – мысли простоватого с виду Акылбая всегда были основательны, хо­рошо выверены и глубоко продуманы.

– Я сейчас буду говорить не о Кебеке и не о Кенгирбае, – неожиданно для всех начал он, – а кое о чем другом. Вот, скажем, что означает понятие хакикат? Вы знаете – это выс­шая истина. Которая существует для всех времен, для всех людей, для всей вселенной. Но может ли быть такое? Вот и другие понятия – гадилет, справедливость, и шафкат, ми­лосердие, зулмат, вечный мрак, – все они являются ли неиз­менными раз и навсегда? Одинаково ли понималось все это во все времена, джигиты?

Какитай, еще один любомудр, с удовольствием выслушал Акылбая.

– Аке, я понимаю ваш вопрос как повторение тех вопро­сов мудрецов, о которых писали они в своих книгах. Но ка­верзность вашего вопроса в том, что вы его подводите под готовый ответ: «нет хакиката для всех времен». А раз так, то и справедливость, и зло не понимались одинаково в разные времена. И тогда можно допустить, что во времена Кенгирбая убийство несчастных Кебека и Енлик вовсе не посчиталось злом! Гадилет того времени вполне оправдывал их жестокую казнь. Не так ли, брат? – высказался Какитай и выразительно посмотрел на Магаша…

Молодой круг Абая проводил в подобных диспутах много времени. Порой, в горячей состязательности, молодые умы забредали так далеко, что не в силах были сами выбраться из философских дебрей, – тогда они обращались за помощью и советом к своему учителю.

Бывало, как в противостоянии Акылбая и Какитая, что спор­щики невольно выходили за пределы мусульманской книжно­сти и начетничества, что и было явлено в иронических словах Какитая. Магаш ответил ему одобрительным взглядом и по­сле некоторого молчания сказал:

– Какитай, ты лучше всех нас освоил русскую грамоту, по­тому и, наверное, твое толкование слов Акылбая похоже на высказывания некоторых русских мыслителей в их книгах. А у них часто бывают очень глубокие мысли. Но это – если смо­треть с их точки зрения. А если посмотреть с мусульманских позиций… – и тут Магаш засмеялся, – вы оба делаете уверен­ные шаги к вероотступничеству и ереси.

Какитай сразу принял шутку Магаша, также засмеялся в от­вет и произнес, нарочито понизив голос:

– Мне можешь говорить что угодно… Но не высказывай этого при Кокпае и Шубаре! Они ведь сразу же скиснут или начнут бушевать, когда толкования канонических книг явно выйдут за пределы дозволенных комментариев!

На Акылбая же произнесенное младшим братом Магашем слово «вероотступничество» произвело сильное впечатле­ние. В отличие от Магаша и Какитая, немногословный Акыл- бай был ретивым исполнителем правоверного устава.

– Магаш, ты к чему меня подталкиваешь, говоря о веро­отступничестве? – посуровевшим хрипловатым голосом про­гудел он. – Я никогда, кажется, не оступался и не забывал обращаться лицом в сторону Мекки. Чего вздор мелешь?

Улыбнувшись, Магаш поддел брата еще заковыристей:

– Акылбай-ага, у меня нет никаких сомнений насчет того, что вы знаете, где Кааба. Но если то, что высказали вы совсем недавно, соответствует истинному вашему убеждению, то вы, брат мой, далеко в сторону ускакали от Каабы!

Все еще не совсем понимая, Акылбай продолжал молчать, ожидая конца речи Магаша. А тот говорил:

– Я запутался в ваших противоречиях, джигиты. Вы говори­ли: «разным временам сопутствовали разные истины». Зна­чит, в разные времена справедливость также воспринималась по-разному. Зло тоже определялось по-разному. Но разве так сказано в Коране – в аятах, хадисах? Нам свойственна само­уверенность, наверное, когда говорим: да, мы идем по пути, указанному Пророком. Если истина, зло, справедливость ви­доизменяются в каждую эпоху, как вы утверждаете, то ведь и вера должна изменяться? А разве такое возможно? Разве может религия, создающая вечные каноны для верующих, видоизменяться? Из ваших слов вытекает, что может – это и является ересью! В таком случае, может статься, в иное вре­мя, в ином правоверном обществе и пророк не будет признан пророком! А его дядя Абужахил, язычник и упрямец, так и не принявший мусульманской веры, не будет причислен к языч­никам. Вы уж не сердитесь, Акыл-ага, но что-то не получается по-вашему.

Какитай и Дармен защелкали языками от восхищения, пле­нившись остротой мысли Магаша. Однако неповоротливый,

медлительный Акылбай, объединив все выдвинутые против него обвинения, смог против них выставить единый многому­дрый ответ:

– У нас, в мусульманском мире, имеется такое понятие: ме­няются времена, приходит новая эпоха – появляется новый пророк. Появляется и новая великая книга. Так ведь и было: сначала были Талмуд, Ветхий Завет, потом Евангелие, затем Коран. Приходит новое время – несомненно меняется канон веры, но неизменным остается учение о вечном Едином Соз­дателе!..

Дармен с любопытством и удивлением смотрел на Акыл- бая, тот с достоинством спокойно взирал на друзей. Нашел все-таки ответ старший сын Абая!

– Уа, нашего Акыла-ага голыми руками не возьмешь! А ведь казалось, что Магаш и Каке уже объехали его! – восклик­нул Дармен.

Теперь Акылбай, приободрившись, позволил себе пошу­тить над младшим братом:

– Как видишь, айналайын, Магаш, не всегда это получается у вас с отцом: куда хочу, туда и заворочу. Воля ваша, но вам не надо пытаться всех впрячь в свою упряжку! – посмеиваясь, завершил Акылбай.

В голове Магаша было кое-что еще, что мог бы он выдви­нуть в споре, например, мысль о том, что и после прихода самого Пророка время не остановилось, произошло в мире немало перемен в человечестве. Дитя человеческой истории все еще растет – так и по пришествии последнего пророка… Но, памятуя о том, что Кокпай, Шубар и Акылбай всегда высту­пают как ревностные мусульмане, Магаш не стал выставлять перед ними свою мысль. Ему было вольготно разговаривать с самим Абаем и с Какитаем, которым вовсе было не свойствен­но проявлять настоятельность правоверных книжников.

Разговаривать свободно, открыто о религии они могли, оставаясь только втроем – Абай, Какитай, Магаш, – поэтому

он, ценя это духовное содружество, решил не испытывать судьбу и не задевать истовых правоверных чувств своего старшего брата. С другой стороны, горячность юного Дарме- на по поводу правды жизни в искусстве вызывала в Магаше сочувствие и понимание.

Для Дармена вопрос правды, поднятый им сегодня, был очень важен, поэтому он никак не мог отойти от него. Он чув­ствовал, что у остальных из круга Абая, получивших более основательное русское образование, а также и впитавших много из мусульманских книг, знаний намного больше. Но это не вызывало у Дармена ни зависти, ни ущемленности, наобо­рот, – круг молодых порождал в его сердце только чувства большого уважения и восхищения. С восторгом он думал: «Где я среди казахов мог бы услышать такие умные разгово­ры, как у Абая и его сыновей!»

Он был счастлив, что принят в круг Абая, что сам Абай-ага согрел его вниманием и заботой, словно родного сына. Од­нако его поручение – именно ему, Дармену, написать поэму о Кебеке и Енлик, внесло в сердце молодого акына великое беспокойство. Как же ему быть с условием правды жизни, что должна лежать в основе поэмы, – о чем говорил вчера Абай? Об этом он и попытался сказать друзьям в конце разговора:

– Ваши споры так глубоки и поучительны. Но как мне быть, – ведь на мои вопросы вы не дали ясного ответа, агатаи. Во­просы эти остались покинутыми, словно сироты. Не ответив на них, вы ускакали в бескрайнюю степь… Так на чьей сторо­не правда – на стороне Кебека или тех, которые обрекли его на смерть? И как все это должно соотноситься с хакикатом?

Словно считая неуместным вновь возвращаться к прошло­му разговору, Какитай стал сводить все на шутливый лад.

– Е, вам не кажется, что мы загнали сами себя в горячее пекло и теперь топчемся на выжженном месте? – воскликнул он.

Все рассмеялись. Но Магаш бросил внимательный взгляд на Дармена и, заметив, как тот расстроился, не получив долж­ного ответа, попытался накоротке успокоить его:

– Ты же видел, Дарменжан, как мы распинались перед то­бой, пытаясь определить твою «правду». Но за самым пра­вильным ответом придется, пожалуй, обратиться к самому учителю.

К этому часу вернулся молодой певец Алмагамбет, которо­го посылали посмотреть, что происходит в юрте Абая. Джигит доложил друзьям:

– Абай-ага попил чаю, читал книгу. В гостевой юрте закон­чили пить чай, и Ербол-ага с друзьями перешли теперь в очаг Айгерим. А там, в казане, на медленном огне, варится мясо жеребенка, в доме тепло, гости ведут хорошие разговоры, – так что самое время и нам присоединиться к ним.

И вскоре молодежь перешла в юрту Абая, послушать и принять участие в общем разговоре. За кумысом продолжил­ся тот серьезный разговор, который начался в молодежной юрте и о котором вкратце поведал старшим Магаш. Абай вы­слушал его с большим вниманием, уставив взгляд своих чер­ных ярких глаз на любимого сына. Когда Магаш уже заканчи­вал рассказ, снаружи послышался быстро приближающийся топот, смолк рядом с юртой, поднялся суматошный собачий гвалт, прозвучал мужской голос, прикрикнувший на псов, – и в юрту вошел, решительно откинув войлочный полог, рослый человек. Опережая его, в дом хлынул поток холодного возду­ха. Всколыхнулось пламя в очаге, синеватый едкий дым разо­шелся по юрте, достигнув тора. Кто-то из гостей закашлял, кто-то прикрыл рукою заслезившиеся глаза. Путник, невольно нарушивший интересный разговор, был встречен всеобщим сдержанным молчанием.

Прибывший, аксакал с окладистой бородою, не стал пер­вым произносить приветствие, а стоял и ждал, когда салем прозвучит от присутствующих в доме. Это был старый Жуман,

сородич Абая, и все присутствующие, кроме хозяина очага, встали со своих мест и начали приветствовать нового гостя, уступая место ему на торе. Вслед за Жуманом вошел его сын, Мескара, коренастый, смуглый джигит, внешне совершенно не похожий на отца. Айгерим подошла к Жуману и учтивым поклоном приветствовала старшего шурина. Абай не стал скрывать своего недовольства тем, что бесцеремонный ро­дич своим появлением нарушил ход интересной беседы. Тем более, что кайнага Жуман, старший родственник Абая, не вы­зывал у него особенно теплых чувств. Холодноватым взгля­дом он сопроводил незваного гостя, пока того усаживали на почетное место.

Известный по всей округе пустомеля и сплетник, Жуман не пользовался расположением Абая и приглашен в гости не был. Но, узнав о том, что в доме Абая будут забивать стригунка, родич заявился без всякого приглашения. Ибо ему в эту ненастную осеннюю пору до смерти хотелось попасть в чей-нибудь те­плый благополучный дом, обогреться там, наесться горячего жирного мяса и вдоволь попить хорошего кумыса, – ибо всего этого он не мог позволить себе в своем убогом очаге. С собой Жуман привел сына, такого же пустомелю и болтуна, как и он сам. С утра он велел Мескаре сесть на коня и выехать со двора к чужому аулу, чтобы сынок издали проследил, когда появится дым над тундуком Абаевой юрты. И вот теперь оба пожаловали как раз к обеду.

Подобных незваных гостей в щедром доме Абая появля­лось немало, – тех, что и зимой, и летом заявлялись без вся­кого приглашения, с единственной целью: со всем рвением разделить с хозяевами обеденную трапезу, откушать на сла­ву, а потом, откинувшись на подушки, сделать вид, что слу­шают назидания Абая-ага. Порой, не произнеся ни слова в ответ, они бесцеремонно поднимались и уходили, довольные лишь тем, что животы их набиты мясом и там побулькивает дармовой кумыс.

У Абая отношение к таким гостям было одно: он не обра­щал на них внимания, если только они не мешали текущей интересной беседе среди достойных гостей. И в этот раз Жу- ман с его сыном, усердно принявшиеся за кумыс, были тотчас забыты Абаем, и он продолжил прерванный разговор о по­нятиях «хакикат» и «правда жизни». Так как тема эта больше других занимала юного Дармена, Абай, учитель молодых акы­нов, заговорил, обратив свой взор на него:

– Мы с вами говорили, что если акын берется сказать свое слово, то оно должно быть проникнуто правдой жизни. Что это значит? Об этом хорошо сказано у русских хакимов, уче­ных людей, мыслителей нового поколения. Они говорили, что поэтическое слово призвано не только освещать жизненные явления, но и объяснять. И обязательно оно должно давать свою оценку происходящих событий, – обличая или, наобо­рот, восславляя их. Мысль, как мне помнится, принадлежит хакиму Чернышевскому. Так что если вдруг кому-нибудь из вас придется упоминать о наставлениях Кенгирбая, то не надо без конца повторять о нем такие в общем-то бессодержательные, истертые слова, как «о, великий», «о, священное создание», какие весьма охотно употребляют многие нынешние акыны. Писать надо правду жизни той эпохи, в которой он жил, и не восхвалять его до небес, как делают теперь, но рассмотреть его деяния на уровне человеческих поступков. – Так говорил Абай, высказывая вслух перед своими учениками одну из са­мых важных своих мыслей.

По обсуждаемой теме Абай высказался предельно ясно: «Жестокое убийство Кебека и Енлик, привязанных к хвостам лошадей, произошло не потому, что другого выхода не было, а только из-за того, что Кенгирбай не пожалел бедняг, не за­ступился за них, а решил предать их смерти».

Этот разговор за кумысом увлек молодых акынов и дру­зей Абая. А прожорливый Жуман, вдоволь напившись кумы­су, совершенно не слушал Абая и, насторожив глаза, следил

только за Айгерим и Злихой, готовивших мясо в казане. Од­нако кое-что из слов хозяина доходило и до ушей Жумана, непонятностью своей сея тревогу и смуту в его душе. И тог­да он, утомленный и подавленный недоступным для его ума разговором, причмокивал губами, широко зевал – и вдруг на какое-то время проваливался в глубокую, неодолимую дрему. В особенности тяжко пришлось бедняге, когда Абай перешел в разговоре с молодежью на тему хакиката, вечной истины. Ее старый Жуман уж не смог вынести. Он подал знак сыну, чтобы тот поднес ему подушку, прилег на бок и, укрывшись халатом- купи, на время отрешился от внешнего мира.

– Понятие это глубокое, очень важное, – говорил между тем Абай. – Хакикат толкуют по-разному. Ислам толкует это понятие в канонах имана, где сказано: «Вся правда в Коране, и это есть истина». Не стану прибегать к велеречивости, но прямо приступлю к тому, что сказал один мудрец прошлого, оспаривая писание Корана…

Кокпай беспокойно закашлял, поперхнувшись. Он с трево­гой уставился на Абая-ага, словно ожидая: что-то сейчас ска­жет не то! А вся молодежь так и склонилась в едином порыве вперед, к Абаю, уставив свои нетерпеливые, горячие взоры на него.

– Этот философ говорит: «Допустим, мы поверим тому, что Слово Корана передано Всевышним, его истинным создате­лем, непосредственно своему последнему Пророку. Тогда это, и последнее по времени, Слово должно своей истинно­стью, глубиною превосходить мысли и открытия всех ученых мира. В Слове Всевышнего должны содержаться наука всех наук, правда всех правд, самая высшая мудрость. Однако по­лучается ли так?»

Все присутствующие замерли, не сводя глаз с Абая.

– «Но почему эта книга последнего Пророка не превосходит книги гениев Древней Индии, мыслителей Древней Греции?»

– спрашивает философ. И ответы на вопросы – что такое Все­ленная? кто ее Создатель? что собою представляет душа че­ловека? – ответы на эти вечные вопросы человечества Коран дает менее глубокие, чем сочинения мудрецов прошлого. В учении Шакья Муни, создателя религии буддизма, которую исповедуют и китайцы, и монголы, этим вопросам уделено го­раздо большее внимание. А что касается научных сведений о мироздании, о космогонии и астрономии, а также сведений о строении человеческого тела, то в Коране они даны, к со­жалению, в преломлении сказок, мифов и легенд, – что вы­зывает порой невольную улыбку… Так говорил один мудрец, хаким прошлого, – завершил Абай и с улыбкой оглядел лица слушателей.

Все сидели молча, лишь один Кокпай, прижав ладони к гру­ди, прошептал – словно выдохнул:

– Астапыралла!

Дармен, Магаш и Какитай не смогли скрыть в выражении своих молодых лиц, насколько захватили и взволновали их слова Абая. Между тем он продолжал:

– В Коране иносказательно выражены образы зла – «бе­совские силы», «чародейства», в которые трезвомыслящий человек никак поверить не может. Помните, из Корана? «Алем тарак айфа фаггала раббука би асхабиль филь…» – «по­смотрите, как за грехи перед Всевышним был наказан народ филь», прилетели волшебные птицы с камнями в клювах, каждая бросила камень на голову грешника и убила его… Это сказка, в реальность которой поверить, конечно же, невоз­можно. А что мог сказать просвещенный человек про молит­ву, которую наш Кокпай читает по пять раз на дню во время намаза… – «Куль агузи би раббиль фалях…» – в ней раб бо­жий просит Всевышнего защитить его от козней нечестивой старухи-колдуньи, которая может навести порчу… По словам философа, это ничем не отличается от камланий шаманов, заклинаний знахарей, которым в наши дни уже мало кто ве-

рит! Так некоторые вечные истины-хакикат в наши дни пре­вращаются ни во что!

Самые молодые, а вместе с ними и Абай, весело рассмея­лись, но Кокпай молча встал и, не сказав ни слова, покинул юрту. Дармен и Какитай засмеялись еще громче.

– Кокпай убежал, чтобы не усомниться в своей вере! – на­смешливо молвил Магаш.

Какитай вторил ему:

– Абай-ага! А ведь Кокпай не мог не бежать. Слова вашего философа бьют прямо в глаз. После его беспощадной прав­ды ничего не остается, как только сбежать куда подальше!

От громкого смеха Абая и его друзей проснулся Жуман, поднял с подушки голову. Он неодобрительно посмотрел на хозяина, поводил из стороны в сторону покрасневшими со сна глазами. Огонь под казаном уж давно, оказывается, прогорел, мясо сварилось, стало быть, – а хозяин не приглашает к тра­пезе и все еще продолжает свою болтовню!

Заметив, как сильно был расстроен Кокпай, Абай-ага за­думчиво молвил:

– Если почитать сочинения многих других мудрых фило­софов, то можно натолкнуться на еще более безутешную правду. Но нельзя же каждый раз срываться с места и бежать, как Кокпай! Имеешь твердую веру – стой за нее, научись вы­слушивать то, что о ней говорят. Защищай истину от клеветы, научись размышлять, взвешивать в уме, сопоставлять одно с другим.

После сказанного Абай вновь вернулся к начатому молоде­жью разговору о правде жизни в искусстве.

– Итак, вы хотели связать тему правды с творчеством акына. Но это как раз то, мои дорогие, о чем надо вам размышлять по­стоянно, что всегда должно быть в вашей памяти. И недавний наш разговор о хакикате связан с вашей темой. Несомненно, джигиты, что в разные эпохи, в различных обществах и правда выглядит по-разному. Посмотрите на прошлые религиозные

мифы, вспомните о великих мыслителях, чьи откровения каза­лись вечными и неизменными. Но проходит время – и все вы­глядит по-другому. За примером не надо далеко ходить: вспом­ните о вчерашнем случае, с чем столкнулись Дармен и Магаш! Разве сейчас зло и насилие не выглядит по-новому? Насилие и сегодня действует, доказывая свою правоту. Зло оправдывает себя своими «законными действиями».

Помрачневший Какитай вскинул голову и быстро загово­рил:

– Ойбай! Вы что, думаете, – окружению Азимбая нужно чув­ство правоты? Да никогда! Кроме злодейства и насилия они ни на что не способны, ничего другого им и не нужно.

Абай со спокойной усмешкою посмотрел на него.

– Не ошибаешься ли, не судишь поверхностно, баурым? Правду в разные времена действительно представляли по- разному. Считают ли Азимбай, Такежан несправедливыми свои действия? Ни в коем случае! Они свою правоту выстав­ляют вот в каком виде: «это мой кусок, моя доля, мой удел, потому что я из рода Иргизбай». Такова была правда и у деда Оскенбая, и у отца Кунанбая. Они считали, что, отойдя от нее, перестанут быть достойными потомками своих предков… Ну а какова правда у тех из бедных аулов, которых они угнетали? Этих правда была в том, чтобы сберечь свои головы. Тут есть над чем поразмышлять поэту. Пишите о прошлом, пишите о настоящем, – но все поверяйте правдой жизни, исходящей от простого народа! Здесь будьте тверды, верьте в справедли­вость народа и в прошлом, и в будущем! И если печаль обе­здоленных велит мне идти против такежанов, вступить с ними в схватку, то я открыто пойду на это. Все мои стихи и песни должны служить народу, так подсказывает мое сердце, к тому подвигает меня моя совесть.

Далее Абай в развитие своего разговора перешел на дру­гую тему. Он заговорил о России.

– Какую правду мы должны сказать о России, о русском на­роде? Если взять среди нас, казахов, таких людей, как Ораз-

бай, Жиренше и, тем более, Такежан, – они считают, что Рос­сия – это белый царь, которого надо бояться, но от которого зависит, получат ли они должность волостного для себя или для своих детей. Или какое-нибудь другое выгодное место, чтобы умножить свое богатство, расправиться с недругами, вымогать взятки. В сущности, они – недруги России, той ве­ликой, настоящей России, которая несет казахскому народу свет своей культуры и искусства. Такая Россия – друг для ка­захского народа, это могучая страна с бесчисленными горо­дами, в которых есть школы, библиотеки, больницы, величе­ственные дворцы. Россия – это железные дороги, протянутые до Сибири, это пароходы на Иртыше, это заводы и фабрики, где работают умные машины, шьют одежды, изготавливают станки и различные приборы. Но самое главное для нас – это ее необъятная культура, великие знания и мысли просвещен­ных людей и прекрасное искусство. Знайте, джигиты, такова подлинная Россия, и никогда она не станет чураться нас, не оттолкнет, если мы обратимся к ней за ее великими знания­ми, а наоборот – приветливо ответит: «Приходите, учитесь!» И все это правда, друзья мои, но эта правда – не для всяких там Оразбаев. – Так закончил свою речь Абай, сидя перед го­стями на торе, широко разведя в стороны руки, ладонями на слушателей.

Глубоко вникнув в слова Абая, Ербол про себя отметил, что его друг сегодня высказал особенно ценные для себя, самые сокровенные мысли. Во всем поддерживая Абая и сочувствуя ему, Ербол в душе сокрушался, что не все из их поэтическо­го круга разделяют взгляды Абая-ага. Кокпай, теперь отсут­ствующий, был одним из них. Любимый ученик акына-ага, Кокпай недавно высказался, беседуя наедине с Ерболом: «У Абая один недостаток – он сильно обрусел… Теперь что прикажете делать: покорно смотреть в рот русским, ждать их повелений?» Во время недавней речи Абая о России Ерболу вспомнился этот разговор с Кокпаем… Чем же отличается он

от Оразбая, Жиренше и других, порицавших Абая за слишком тесное сближение с русскими?.. А ведь сегодняшние мысли его очень разумны и глубоки. Они вполне ложатся в заверше­ние важного, значительного разговора…

К тому времени уж сняли казан с очага, – чего с таким нетер­пением ждал старик Жуман. Люди стали готовиться к трапе­зе. Помыли руки, уселись кружком на торе. Жуман приступил к мясу, достав из ножен большой острый нож с рукояткой из желтой кости. Добравшись до еды, старик вновь обрел свою обычную словоохотливость. Все еще злясь на Абая, что тот своими длинными разговорами оттягивал время обеда, Жу- ман теперь захотел расквитаться с ним и, пользуясь правом старшего, решил позлословить над хозяином.

– Е-е, никак не могу понять наших казахов! Сами талды­чат, не переставая, словно собаки брешут, а меня ругают за болтовню, даже наградили прозвищами: «Жуман-трепач», «Жуман-пустомеля». Это кто же из нас болтун и трепач, ува­жаемые мырзы? Если все люди, умеющие поговорить, счи­таются болтунами, то неужели и сам Кунанбай-ходжа, в быт­ность свою собиравший людей и говоривший перед ними целый день, мог быть назван болтуном? А взять нашего Абе- ке – сегодня он один говорил, и за все время, пока варилось мясо, никому не дал рта раскрыть – разве он не болтун? Не пустомеля? Так что не обзывайте меня больше трепачом, найдутся, как видите, похлеще меня!

Услышав это, Абай от души расхохотался, упираясь кула­ком в бок. К нему присоединилась звонким, переливчатым смехом и Айгерим. Засмеялись и молодые гости.

– Уай, аксакал! – воскликнул Абай. – Ты меня развеселил от души! Но хочу тебе сказать, что не обязательно уж очень много болтать, чтобы пустомелей назвали! Достаточно ска­зать всего одну вещь: «Эй, жена! Какой я умный, что успел с утречка сбегать по-большому!»