Страница - 4

Слова Абая вызвали в юрте громкий хохот, бурю веселья. Все знали эту байку. Прошлой зимой, выглянув в дверь и за-

метив, что быстро портится погода, наметает снег и усилива­ется ветер, Жуман подозвал свою старуху и с ликованием в голосе воскликнул: «Ты только погляди, жена! Как завьюжило! Апырай, какой я умный, что успел вовремя по…ть!»

Какитай и Дармен так смеялись, что не могли даже наре­зать себе мяса, поданного на дастархан. Акылбай, сидевший рядом с отцом, ниже его, склонился к Айгерим и, с улыбкой на лице, зашептал ей в ухо:

– Женеше…

Акылбай, моложе отца всего на семнадцать лет, не назы­вал Абая отцом, тем более, Айгерим – матерью. С детства он привык называть отца – Абай-ага, а к его молодой жене обращался как к старшей родственнице – женге, ласкатель­но – женеше. Себя считал, скорее, младшим сыном Кунанбая и Нурганым, в доме которых вырос, а к Абаю относился как к старшему брату… С улыбкой, прищурившись, он тихо говорил в ушко Айгерим:

– Женеше, ау, как же глуп этот наш кайнага! Не поймет даже, что помирает, когда смерть уже догонит его! Видели, как его Абай-ага выстегал? Бисмилла! Я бы не желал испытывать на себе такие шутки, пока мне мила жизнь!

Еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, Айгерим отво­рачивала лицо от старого шурина, Жумана, делая вид, что разговаривает со своей служанкой Злихой, сидевшей за ее плечом. А Жуман тем временем, уже не помня, что над ним посмеялись, усердно набивал брюхо нежным мясом жере­бенка, отрезая от окорока изрядные куски. Наконец, насытив­шись, запив еду горячим бульоном из деревянной крашеной чаши, Жуман снова заговорил:

– Ну что, вдоволь потешились надо мной? А теперь я вам скажу такое, что вы перестанете смеяться! В последнее вре­мя я все не мог понять – отчего это так осмелел род Жигитек? Недавно ведь я жаловался тебе, Абай: «Один из их аулов, ко­чуя по долине Колькайнар, стравил своей скотине большой

стог моего сена». Так вот, милые-дорогие, эти жигитеки, знаете ли, совсем обнаглели. Стали вторгаться на земли Иргизбая. Посмели пререкаться с самим Азимбаем, голодранцы нищие! Говорят, стали сбиваться в стадо и мычать, как коровы, на­пуганные волчьей стаей. Но если Азимбай – один из самых достойных людей рода Иргизбай, то кто такие они перед ним – эти оборванцы из Жигитека? С кем они собираются тягать­ся?

При этих словах Жумана молодой Дармен фыркнул и про­говорил неторопливо, внимательно глядя на старика:

– Вот вам еще один пример того, какими могут быть разны­ми истина, правда… Об этом и говорил Абай-ага.

На говорившего Дармена старик Жуман даже не обернул­ся. Он пытливым взором уставился на Абая. А тот самым от­кровенным образом отвернулся от Жумана и перестал обра­щать на него внимание. И тогда Жуман возвысил свой и без того излишне громкий голос:

– А теперь слушайте все! Да повнимательнее! Недавно на краю нашего аула спешился гонец, ехавший в сторону аулов Жигитека. Он чуть не лопался от радости, сообщая нам но­вость, и требовал суюнши! Этот гонец был жигитек из рода Тусипа – большеносый Мадияр. Как говорится, он скакал во всю прыть, надрывая глотку и на всю степь оглашая: суюнши! И сказал нам большеносый Мадияр: «Наконец-то и к нам при­шел праздник! Кудай услышал нас, увидел слезы всего Жи- гитека. Наш защитник, опора наша, арыс наш возвращается! Базаралы сбежал с каторги и скоро будет с нами!»

Новость Жумана поразила всех в юрте. Абай вскричал: «Да это же замечательная весть!» Молодежь, вскинувшись вослед радости Абая, искренне радовалась.

– Апырау! Неужели он жив и здоров?

– Значит, уцелел наш Базеке!

– Появился вновь, словно на крыльях прилетел!

– Какая радость для родичей!

Жуман не был склонен к радости – его, как и многих ир- гизбаев, новость эта скорее огорчала и тревожила. Но мысли свои он не стал высказывать вслух, а ударился в предполо­жения:

– Если акимами волостей были бы Такежан или Шубар, вряд ли он посмел заявиться в родных краях. А узнал, навер­ное, что во власти Кунту, услышал, должно быть, что долж­ность ускользнула из рук сына хаджи Кунанбая, то и решился на побег, понадеявшись, что его не выдадут свои. Чему вы радуетесь? Думаете, он вам счастье принесет? Как бы не так! Вы еще почувствуете на себе, на что он способен, злодей! За­помните мои слова!

Тут Абай гневно прикрикнул на него:

– Довольно, аксакал! Перестань зря наговаривать. Если нет у тебя сорокалетней дружбы, не должно быть и сорока­летней вражды. Какую месть ты можешь иметь к Базаралы? Вернулся он живым – иншалла! Слава Всевышнему! Пусть ему сопутствует удача! – говорил Абай, сурово глядя на Жу- мана; затем обернулся к друзьям.

– Вражду и суровость оставим другим детям Кунанбая, а в этом ауле мы воспринимаем весть с радостью! Он всегда слыл славным джигитом в народе. Друзья мои, если вы раз­деляете мои чувства, то завтра же садитесь на коней и вы­езжайте в Семипалатинск, встретьте его! Это мое решение и моя воля. Передайте ему братский привет и добрые пожела­ния, – завершил Абай.

3

Новость подтвердилась: Базаралы бежал с каторги и вер­нулся в родные края. На это он решился действительно после того, как волостным акимом был избран Кунту, из рода Бокен- ши. Весть дошла каким-то образом и до его каторги. Остава­лась бы власть у Такежана и Шубара, которые и загнали его

на каторгу, Базаралы не решился бы на побег и открыто не появился в родном краю...

Избрание Кунту стало полной неожиданностью для многих тобыктинцев. Последние выборы проводил уездный началь­ник Казанцев, лично прибывший из Семипалатинска. Давно служивший на этой должности, Казанцев хорошо разбирал­ся в политике кочевников в степи и был весьма удивлен тем, что на должность волостного головы вместо кого-нибудь из отпрысков Кунанбая, привычных для уездного начальства, вдруг выдвинули и выбрали из другого рода. Для иргизбаев это было неожиданным ударом, да и сам уездный начальник был весьма недоволен.

Выборы были проведены весной прошлого года в стане Оспана, младшего сына Кунанбая, на джайлау в Пушантае. А перед этим в его родовом ауле Жидебай был созван сбор старшин Чингизской волости, на который пригласили около ста аткаминеров из всех родов Тобыкты. Призывал на сбор Кунанбаев Шубар, тогдашний волостной начальник. Он сове­товался со своей родней – Майбасаром, Такежаном, Исхаком, сообща они выстраивали козни и плели интриги, выявляя мнения старшин и аксакалов насчет того, кто на предстоящих выборах должен был усесться на место волостного главы. Итак, зарезав ритуальную серую кобылу со звездочкой на лбу, коккаска, и как следует угостив аткаминеров, аульных старей­шин, выборных-елюбасы, Кунанбаевы старались перетянуть на свою сторону тех, кто колебался, и подавить всякого, кто противился дать добро их ставленникам.

Объявленным же поводом для схода послужил вопрос о налогах, вернее – сборах с кочевников, которые среди них получили недоброе название черных поборов – карашыгын. Это были не годовые налоги, собираемые русскими властями с каждой юрты, а свои, родовые, денежные поборы, которые собирались теми же волостными и аульными старшинами для того, чтобы устраивать приемы городского начальства в сте-

пи, равно как и оплачивать дорожные издержки акимам, биям и аткаминерам, ездившим в город на поклонение начальству. Черные поборы, душившие в основном степную бедноту и средний народ, не касались баев и начальников, которые должны были организовывать приемы и совершать поездки в город, и не определялись по размеру, и не устанавливались по какому-нибудь известному порядку. Все зависело от произ­вола волостного начальства, кому в карман и шли собранные средства.

Но черные поборы не могли быть съедены одним лишь волостным начальником, – он полюбовно делился со всеми, кто помогал выколачивать их из народа, и поэтому в прошлом году, когда Шубар значительно увеличил объем карашыгын, никто из родовых и аульных старшин не стал возражать. Чин- гизская волость разделялась на двенадцать аульных атками- нерств, их представители, собравшись в Жидебае под шаны- раком Оспана, живо раскидали дополнительные расходы по отдельным «дымам» многочисленных мелких аулов, освобо­див свои родные от излишней нагрузки.

Не касаясь зажиточных и влиятельных людей рода, черные поборы всей тяжестью ложились на самых слабых, безответ­ных, малоимущих, обрекая бедные очаги на нищее существо­вание. Ни для кого из них не было спасения от карашыгын. Ро­довые вожди говорили им: кому принимать начальственных гостей из города? Не вам же! Не могут они останавливаться в ваших дырявых юртах, пить ваш прокисший айран! Вот мы за них и в ответе, достойно принимаем гостей. Но ведь и вы же наши родичи? А раз так, то почувствуйте и на себе тяжесть расходов!

Единение богатых при этом было похоже на стихийную спаянность аульных псов, которая появляется у них, когда приближаются волки. Простой народ прекрасно знал об этом, поэтому не мог надеяться на сочувствие и заступничество своих биев, аксакалов, старшин, волостных начальников.

«Что толку жаловаться им? Путь к сочувствию богатых невоз­можно увидеть, как тропинку меж пестрых камней на горном склоне!» – говорили измученные поборами бедняки. «Когда псы в единой стае, то у каждой собаки хвост крючком! – до­бавляли они. – Дружно облают тебя, поддерживая друг друга, а когда ты захочешь что-нибудь сказать им, твои слова будто рассеиваются по ветру! И что тебе остается делать? Только одно – молча отдавать им свое добро».

Но раскидывать черные поборы на множество бедных юрт оказалось делом нелегким. Прибыв с утра раннего, попив чаю и затем поев мясо серой кобылицы, баи трудились до обеда, но завершить разговоров не смогли.

Сразу же пополудни приехал Дармен, и тогда, оставив боль­шие комнаты деловитым аткаминерам, Оспан увел на свою половину, в дальнюю комнату, всех своих друзей и неделовых гостей, любителей просто поесть и погулять, провести весело время, переходя из аула в аул. Для них нашелся и кумыс, и бесбармак, и время для шутливых, праздных разговоров.

Появлению юного акына Дармена Оспан был рад, усадил его возле себя, налил в пиалу густого осеннего кумысу, затем подал ему домбру…

– Вовремя приехал! Тут собрались не самые бедные, раз­умеется, но все очень переживают, что в глотку им мало по­падет, потому что «расходы» у них, понимаешь ли, и надо им все аулы обобрать. Айналайын, пусть исполнятся все твои желания, но не найдется ли у вас с Абаем каких-нибудь ядре­ных песен, чтобы продрало как следует их толстые шкуры? А, Дарменжан? – сказал гороподобный Оспан, рассмешив всех присутствующих.

Дармен ждать себя не заставил, живо запел весьма про­странную песню, которую никто из гостей еще не слышал. Она как раз пришлась по душе Оспану. В песне была довольно злая сатира на волостных и родовых взяточников, обирал, неимоверно цепких и проворных в делах мздоимства. Время

от времени, подхохатывая пению Дармена, громадный Оспан вдохновлял его с мальчишеским задором:

– Вот разделал, так разделал! Барекельди! Прямо под дых им дал! Словно сыромятных ремней из сволочей нарезал!

Всех собравшихся в дальней комнате развеселили выкри­ки Оспана, раздавался громкий смех. Кое-кто из аткаминеров в большой комнате, услышав шум, захотел узнать причину и выполз оттуда в малую. Послушав песнопение, уполз назад и сообщил сидящим там, о чем поют в комнате Оспана.

Вскоре после обеда появились у него припозднившиеся Жиренше, Оразбай, Бейсенби, Абыралы и другие, молча усе­лись и стали дослушивать песню. Ее обличительный пафос как раз к этой минуте взлетел на самый гребень, и волна сати­ры накрыла с головою клятвопреступников, мздоимцев, коры­столюбцев, готовых ради выгоды пойти на братоубийство.

Оразбай не смеялся, как другие гости Оспана, сидел, на­супившись, поджав губы. Кучка биев, заявившихся вместе с ним, также сидела с застывшими лицами, с отсутствующим выражением в глазах. И тогда могучий Оспан, обернувшись к Оразбаю, задорным мальчишеским голосом воскликнул:

– Е, уважаемый бий! Отчего ты скуксился весь? Или тебе не понравилось, как Абай дубасит вас по голове, а?

Оразбай, сидевший с холодными глазами, как будто бы уйдя мыслями в себя, вдруг заговорил размеренно, многозна­чительно, словно пророчествуя:

– Это время наше такое… Похоже, все начало кругом за­гнивать… Мы стоим накануне опасных перемен, а когда это случится, то окажется, что разрушителями были такие люди, как сыновья хаджи… – закончил Оразбай и, все тем же холод­ным, отрешенным взглядом, пророчески уставился куда-то поверх головы Оспана.

Баи, бии и аткаминеры, окружавшие сидячей толпой Ораз- бая, закивали головами, одобряя его, и то смотрели пони­мающе на Оразбая, то переводили посуровевшие взоры на Оспана.

Затем Оразбай, приняв обиженный тон, обратился прямо к нему:

– Собрал почтенных людей в своем ауле и теперь бьешь их по голове! Что ж, унижай наше достоинство! Топчи нашу честь, изваляй нас в грязи! А всем своим слугам, малым де­тям, пастухам и конюхам дай волю, – прикажи им, чтобы они нас раздели донага и голыми погнали по степи! – И Оразбай в гневной досаде махнул рукой.

– Уай, байеке, о чем вы? Если ты не тот, кого раздевает догола песня, то тебе незачем беспокоиться и не на что оби­жаться. А если тот самый, то и поделом тебе! Ха-ха! Обижайся сколько угодно, хоть лопни от злости, а мне вот только смеш­но! – Сказав это, Оспан вновь расхохотался.

Невольно засмеялся и Дармен. Окидывая его и Оспана пре­зрительными, надменными взглядами, баи, бии и аткаминеры покинули комнату и присоединились к собранию старшин.

Солнце уже близилось к закату. Вышедший на свежий воз­дух, во двор, Оспан заметил, как около сотни коней под сед­лами пасется на том нетронутом лугу, который он берег для своих лошадей, до сих пор подкармливаемых прошлогодним сеном. Еще не закончилась зима, до весенней травы еще да­леко – береженый подножный корм очень был нужен его ко­ням к весне. Оспан буквально рассвирепел, увидев, что кони этих захребетников, обсуждающих черные поборы, объеда­ют его луг. Зычным голосом он кликнул работника Сейткана, тоже огромного роста, как хозяин, но костлявого, черного, гор­боносого джигита. Тот немедленно явился.

– Мало того, что они сами обжираются у меня мясом, так еще и лошади их потравили мой заповедный луг! Но я им по­кажу! Сейткан! Хватай соил и гони их прочь! Запри коней в верблюжьем загоне! Лупи их соилом и гони туда!

И огромный джигит, схватив длинную черную палку, отвя­зал от коновязи первого попавшегося коня, вскочил на него и поскакал к лугу, размахивая соилом над головой. Это был

простоватый джигит, немереной силы, драчливый и задири­стый, послушный слуга и приспешник своего знатного хозяи­на, кичливый и заносчивый оттого, что служит в таком богатом ауле. Готов был, как говорится, снять голову, если ему велят состричь с кого-нибудь волосы.

Ударами соила подгоняя коней, направляя к воротам за­гона, Сейткан торжествующе выкрикивал названия родов и племен, к которым принадлежали хозяева скакунов, – читая это по таврам, что были выжжены на лошадиных крупах:

– Сак-Тогалак! Котибак! Топай! Жигитек! Бобен! Карабатыр! Жуантаяк! Торгай!.. – и при этом на каждом выкрике наносил увесистые удары дубиной по бокам, по ногам и крупам мирно пасшихся до этого стреноженных лошадей.

Словно гонимая степным пожаром, лавина неловко скачу­щих спутанных коней устремилась к воротам пустого верблю­жьего загона, мгновенно сгрудилась перед низкой переклади­ной ворот – и вдруг с ужасающим треском стала прорываться под ними, ломая высокие деревянные луки седел, скалывая их в щепки ударами о жердину верхнего прясла, перегоражи­вавшего ворота.

Распределение черного побора между баями, биями и старшинами родов было к вечеру благополучно завершено: как всегда, больше всего «на расходы» отхватили себе дети Кунанбая. Чем остались весьма недовольны Жиренше, Ораз- бай, Кунту, Бейсенби, Абыралы, Байгулак и другие. Но ко всему этому, высокородных биев и мырз ожидало еще одно жестокое оскорбление: деревянные точеные луки на седлах коней, запертых в верблюжьем загоне, оказались почти у всех отломаны, вместо высоких, загнутых передков остались ку­цые обрубки. Выезжая из ворот загона, оскорбленные гости не прощались с Оспаном, даже не оборачивали лица в его сторону. Не прощались они и с Шубаром, братом Оспана, по просьбе которого и был собран сход в Жидебае.

Ехавшие одной кучкой бии Жиренше и Оразбай, присоеди­нившиеся к ним Кунту и Бейсенби в громкую ругань обсужда­ли прошедший съезд. Особенно бушевал Жиренше:

– Оказывается, мы собирались, чтобы сообща покрыть расходы одного Шубара! Уай, сородичи! Мыслимое ли дело? Чего они себе дозволяют, волчата Кунанбая? Все отхватили себе, ничего не осталось на нашу долю! Хоть кому-нибудь из них пришло в голову, чтобы и нам перепало кое-что? Ко всему этому, еще вот какое приготовили унижение! – И Жиренше с силой ударил кнутовищем камчи по обломку седельной луки Кунту, трусцой ехавшего рядом.

– Кунанбаевские волчата перепрыгнули своего отца Кунан- бая… Никто для них не указ, даже сам Кудай всемогущий! – злобно выкрикнул Оразбай. – И это мы сами избаловали их! Но если и дальше будем им потакать, то нас покарают аруахи, вот увидите! Надо выступить против Кунанбаев сообща, и на­чинать уже с сегодняшнего дня!

Бейсенби был немногословен, но всегда говорил точно и по делу. Оглядев лица тех, кто говорил, и молча посмотрев на тех, которые еще ничего не говорили, Бейсенби молвил, слегка придержав лошадь:

– Уай, неужели действительно так силен гнев, охвативший вас, джигиты? Докажите искренность ваших слов, уважаемые бии! – И Бейсенби бросил пронзительные взгляды на Жирен- ше и Оразбая. – А во мне можете не сомневаться! Аллах един, и Коран для нас един. Мы с вами едины в нашем гневе!

– Клянусь, буду мстить! – воскликнул Оразбай.

– Клянусь единым Богом и Кораном, пусть даже умру вме­сте с тобой, но буду мстить! Только скажи, во имя Аллаха, что нам делать?

Бейсенби теперь заговорил быстро, решительно:

– Если желания истинны, то пусть не останутся намере­ния только в словах. Пусть гнев наш не расплещется вместе со словами! Болтать особенно незачем! Все понятно. Отныне

враг наш – тот, кто захочет донести наши слова до сыновей Кунанбая. Нам следует язык держать за зубами. А сейчас – поедем на могилу Кенгирбая. Не стоит нам брать много лю­дей, семь человек поедут – и достаточно. Там и поговорим как следует, дадим друг другу клятву верности.

– Едем!

Прежде чем баи и бии тронулись в путь, Жиренше прого­ворил:

– Иншалла! Благослови нас Бог! Поклянемся на могиле предка, держа над головой камень с нее. Теперь хочу слы­шать тех, кто захочет пойти со мной …

Этими словами Жиренше дал понять всем, что он возглавит заговор против сыновей Кунанбая. Четверо-пятеро из окру­жения бия отъехали в сторону и, остановив коней головами в круг, коротко переговорили. Затем, отделившись от осталь­ной группы всадников, маленькая ватага поскакала к мазару предка Кенгирбая, находившемуся от Жидебая на расстоянии одного перехода стригунка.

К сумеркам заснеженная степь, смутно сокрытая во тьме, ис­пускала голубоватое свечение. Бело-голубая холодная степь, – на этом ровном сияющем фоне издали была заметна темно­серая, почти черная, островерхая стела на могиле Кенгирбая. Лет уже сто возвышался этот мазар на холме, возносясь узким, как кончик ножа, острием пирамиды выше всех могильных па­мятников во всей огромной округе. Даже по прошествии этого времени старый мазар ничуть не обветшал, удивительным об­разом сохранился, как новый. Не было в каменной кладке ни трещинки, ни осыпей. Таинственную мощь и жестокую потусто­роннюю власть сохраняла эта могила, уже целый век поддер­живая дух ослабевших сынов Олжая, Жигитек. Глядя на этот мазар, думалось, что никакого века не проходило, и жестокие, косные законы степи по-прежнему всевластно довлеют над ко­чевниками. В проем узкого полуарочного входа аспидно-черной выглядела внутренность склепа. Там царила неподвижная веч-

ная мгла. Свету не было туда доступа и днем – свет засты­вал на пороге… Вдруг взвыл и пронесся в морозной полумгле внезапный порыв ветра, словно свист раздался из угрожающей темноты надвигающейся ночи. Закачались, встряхивая метел­ками, испуганные толпы тростника-чия, словно сетуя на свою зимнюю безысходность. Стали тревожно вздрагивать, трепе­тать низкие оголенные кусты таволги. И над всей этой мяту­щейся, в страхе и слабости, суетной растительностью – непо­колебимо и величественно высился темный мазар, дом вечной смерти.

Прежде чем начать читку Корана над могилой, бий Ораз- бай произнес возмущенные слова, – оказалось, он все еще не отошел от того гнева, который вызвало в нем пение Дармена. И в особенности бий гневался на того, кто сочинил эту длин­ную изобличающую байские пороки песню:

– Их абыз – идолище, которому они поклоняются, это Абай… И я уповаю на одного лишь тебя, великий дух моего предка Кенгирбая, что ты предстанешь перед Всевышним, чтобы он достойно наказал Абая! Или ты сам, священный аруах наш, возьми да и накажи разрушителя наших древних устоев!

После того, как Бейсенби вполголоса прочитал молитву, все собравшиеся семь баев и биев провели ладонями по лицу, потом поклялись действовать вместе. Участниками тай­ного сговора были: Абыралы, старшина родов Сак и Тогалак; Бейсенби – вождь рода Жигитек, а также Оразбай от племени Есболат, Жиренше – от Котибак, Кунту – от Бокенши, Байгулак – от племени Жуантаяк, Байдильда – от рода Топай.

Клятва над могилой Кенгирбая должна была остаться их глубокой тайной. Решили: с этого освященного часа вести непрерывную тайную борьбу против детей Кунанбая. За три оставшиеся до выборов месяца подготовить народ, чтобы люд всего Причингизья выступил на выборах не за кунанбаевскую партию. Тайными подкупами перетянуть на свою сторону всех выборных-елюбасы, числом в двенадцать старшин. И в то же

время, чтобы усыпить бдительность кунанбаевцев, относить­ся к ним с еще большим внешним дружелюбием, чем раньше. Во всем на словах уступать им: «Е! Пусть будет по-вашему», – проявлять по отношению к ним видимую угодливость.

В эту ночь заговорщики решили заночевать на ближайшем зимовье Жиренше. Там и договорились, как действовать, – до самых незначительных мелочей. И этот день, начатый в доме Оспана мясом стригунка – коккаска, завершился ночью мясом жертвенного барана – аксарбас. И пусть сила жертвы аксарбас превзойдет силу жертвы коккаска и очистит от греха нарушения клятвы, данной в доме Оспана!..

Как и было заранее объявлено, через три месяца на про­сторном степном джайлау в Пушантае, где располагался тогда Большой аул Кунанбая, унаследованный, по обычаю, его младшим сыном Оспаном, начались волостные выборы. Оглашая степь звоном множества колокольчиков, с грохотом прикатила длинная вереница тарантасов с городскими чинов­никами, окруженная конными стражниками.

Прибыл сам уездный начальник Казанцев, изворотливый правитель, многие годы состоявший в самых дружеских от­ношениях с Шубаром и Такежаном, этими сменявшимися по­очередно волостными акимами, от которых уездный голова в течение многих лет имел недурное кормление и многие выго­ды. На этот раз Казанцев приехал со своей супругою, пухлой миловидной дамой с голубыми глазами, Анной Митрофанов­ной. Во время их трехдневного пребывания в Большом доме Оспана на плечи Анны Митрофановны набросили роскошную соболью шубу, крытую черным шелком, а в дорожный сунду­чок Казанцева попали заботливо перевязанные пачки круп­ных ассигнаций.

На этот раз сыновья Кунанбая решили уступить место волостного начальника Оспану, который впервые не только согласился на должность, но и сам попросил ее у братьев... Оспан, в отличие от них, при жизни отца не попросил у Ку-

нанбая своей доли от его огромного богатства, все свое со­стояние наживал сам. И жизнь его задалась, состояние было немалое, когда по смерти Кунанбая стал, как младший сын, главным баем Большого дома – самым первым мырзой сре­ди кунанбаевских иргизбаев. Но Бог не дал ему детей, и это стало его неизбывной печалью. Три жены у него было – Ерке- жан, Зейнеп и Торимбала, и ни одна из них так и не понесла. Окруженный множеством людей, бесчисленными родичами из кунанбаевских аулов, богатый, уважаемый всеми, глав­ный наследник Большого дома Кунанбая – бездетный Оспан оставался безутешен. Часто, жалуясь своим самым близким людям, он принимался рыдать, сотрясаясь всем своим огром­ным телом, и называл себя беспомощным однорогим оленем, ястребом-подранком с перебитым крылом. И ничто не могло утешить его. На этот раз он сам обратился к братьям:

– Сяду на это место. Может быть, тем и отвлекусь немного. Попробую стать волостным начальником.

Так и решили иргизбаи – пусть Оспан сядет в кресло во­лостного. Им и в голову не приходило, что народ захочет по- другому. Править волостью должны только они, Кунанбаевы, и к мысли этой уже давно привыкли. Каждый из них предпо­лагал: «может, завтра на это место усядусь я», считая, тем самым, его нераздельным достоянием кунанбаевской семьи, определенным Всевышним.

Предназначая дом Оспана для принятия высокого гостя, Кунанбаевы открыто говорили: «Это дом будущего акима во­лости». Да и сам Казанцев, видя богатство и щедрость хо­зяина, нисколько в этом не сомневался: «Он и будет избран. Оспан Кунанбаев станет волостным».

И на этот раз традиционные выборные три юрты были поставлены одна за другой, сообщались проходами. В этих юртах с утра провели собрание елюбасы, выборные от пле­мен – так называемые «пятидесятники». В первый день схо­да они под руководством крестьянского начальника Никифо-

рова определяли твердые подушные сборы, налагаемые на волость через его начальника. А уж этот раскидывал налог по аулам и семьям, исходя от их численности и наличия ско­та. Таким образом, поборы с каждого дыма были отличны от других: сумму налога исчисляли в ходе подробного разбира­тельства по каждому аулу и по каждой семье – этим делом за­нимались целый день крестьянский начальник из города и ат- каминеры становых аулов вместе с елюбасы. При двенадцати старшинах Чингизского округа состояли тридцать елюбасы.

На первом заседании вел собрание крестьянский началь­ник третьего участка Семипалатинского уезда Никифоров, а сам Казанцев, глава уезда, сидел в величественном мол­чании, удобно расположив в кресле свое тучное тело, время от времени сурово насупливаясь и дуя в свои бурые пышные усы. Так он показывал кочевникам-казахам, каким должен быть представитель власти царя здесь, в степи. И на степня­ков все это производило должное впечатление.

Он дозволял себе разговаривать на собраниях только с молодым казахом-толмачом да с писарем волостной упра­вы, Захар Ивановичем, мелким, юрким человеком, которого местные люди называли «Закар». Кроме них были считанные единицы, кого уездный начальник удостаивал своего обще­ния через толмача: дети Кунанбая – Шубар, Исхак, Такежан. В последние дни, будучи гостем в доме Оспана, Казанцев – «Казансып», как называли его казахи, – дозволял себе пого­ворить с Оспаном, в особенности после его подарков.

Не знающий русского языка, способный общаться только через толмача, Оспан, между тем, оставил хорошее впечатле­ние о себе у начальника Казанцева и его супруги Анны Митро­фановны. Понравился Оспан и спутникам высокого начальни­ка. И не только тем, что был радушным и щедрым хозяином, – в отличие от других аткаминеров, скрытных и себе на уме, отводящих свои глаза перед начальством, Оспан поражал своей открытостью, широкой улыбкой, обнажавшей яркие, бе-

лые, безупречные зубы. Притягивал внимание сильным взгля­дом длинных раскосых глаз, которые широко раскрывались от удивления или сужались при волнении. В этих глазах вспы­хивал, словно огонь яркой лампы, свет такой искренности и открытости чувств, что громадный батыр выглядел сущим ре­бенком, наивным и чистым. Не мешали этому впечатлению ни крупное лицо, ни яркие, большие губы, ни черные густые ви­сящие усы. При разговоре речь его была умна и бурлива, как щедрый кумыс из переполненной сабы. Слова не прятались за велеречивостью, не скрывались в умолчании, но неизмен­но выражали то веселье его сердца, то гнев, то открытую до­саду или обиду. Эта детская непосредственность покоряла людей, и Оспан понравился не только Казанцеву, его супруге, крестьянскому управителю Никифорову, но и сопровождав­шим начальство толмачу, уряднику, стражникам.

Причиной такого общего благорасположения к Оспану была не одна лишь замечательная открытость и щедрость его души, но и щедрость вещественная, видимая: хозяин сделал подарки не только начальству, но одарил всех, кто его сопровождал, – прислугу Анны Митрофановны, стражника Сергея, даже атша- бара уездной канцелярии – рябого джигита Акымбета.