Страница - 5

После двухдневного налогового разбирательства и со­брания выборных-елюбасы сразу же пошло гулять по народу: «теперь состоятся выборы начальника», «выборы волостного акима», «выборы бия»… Особенно живо и пристрастно толко­вали об этих выборах в среде степных политиканов, атками- неров и елюбасы, которые обсуждали предстоящие события с таким же азартом, как на конных скачках, – в виду первых показавшихся вдали всадников, – в крик обсуждают, кто при­скачет первым… Люди, праздно шатавшиеся меж домами Жидебая, теперь потянулись к выборной ставке о трех юртах, закружились в толпе. Встрепенулись, воспрянули атшабары и стражники, вспомнили о своих обязанностях и стали покрики­вать на толпу, командовать и указывать. Настал их час: размахивая свернутыми вдвое плетками, по рукояти обвитыми медной проволокой, атшабары грозными голосами выкрики­вали: «Назад!», «Садись!», «Не расхаживать!», «Сидеть ряда­ми!», «Не галдеть! Разговоры прекращай!». Им удалось оттес­нить от выборной юрты большую толпу кочевников и усадить их на землю широкими полукруглыми рядами.

После этого перед трехъюртной ставкой остались толь­ко чиновники да стражники в белых мундирах, с саблями на боку, с блестящими кокардами на фуражках, в начищенных медных бляхах, – словно готовые на парад. Властные чины расположились за двумя составленными столами, покрыты­ми пестрым бархатом. Казанцев, Никифоров и рядом с ними молодой казах-толмач, все трое одетые в белоснежные ките­ли, в белых фуражках, казались здесь диковинными чайками. Золотые и серебряные погоны на чиновниках ослепительно вспыхивали на ярком зимнем солнце. Недалеко от уездного начальника отдельно уселась на стуле пышнотелая, синегла­зая его супруга. Лицо ее разрумянилось, и она обмахивалась легким шелковым платочком.

Дождавшись, когда общий шум умолк, Казанцев что-то басовито пробурчал из-под нависших усов, и тотчас поднял­ся Никифоров, встал со своего места и толмач, а сидевший рядом с ним писарь «Закар» приготовился записывать. Кре­стьянский начальник объявил о начале выборов волостного правителя.

Перед начальническим столом ближе к тройной юрте си­дело тридцать выборщиков-елюбасы. Кто-то из них располо­жился прямо на земле, скрестив ноги, кто-то на корточках, обхватив руками колени, а некоторые привалились плечами друг к другу, упираясь одним коленом в землю... Позади них, чуть в отдалении, в таких же позах сидела толпа кочевников из разных родов.

Как только прозвучало: «Выборы начинать», – к казенным юртам вышла небольшая толпа, среди которой были Такежан,

Шубар, Исхак, Оспан. Они с уверенным видом расположились с одного края от елюбасы. Группа Жиренше и Оразбая, внима­тельно следившая за ними, словно борцы за своими против­никами, тоже поднялась на ноги и, подталкивая, приободряя друг друга, пробралась к другому краю от елюбасы. Это были четверо из семерых баев-заговорщиков.

Обычно по ходу выборов не допускались самовольные перемещения народа с места, определенного для него атша- барами, к рядам выборщиков-елюбасы. Нарушителей грозно окликали, возвращали на место, угрожая им и замахиваясь плетью. Сегодня же никто не крикнул ни на детей Кунанбая, ни на группу баев Жиренше – Оразбая, и тому были причи­ны. Шубар все еще оставался волостным, поэтому его братья могли себе позволить вольности, а Жиренше с утра раннего передал из рук в руки толстомордому толмачу, с торчащими, как черная щетина кабана, усами, несколько пачек кредиток, после чего группа биев и баев Жигитека, вопреки обычаю, была допущена в ряд выборщиков. Толмачу, который состоял при Никифорове, Жиренше шепнул на ухо: «При подсчете ша­ров постарайся, чтобы рука твоя не ошиблась! Сделаешь так, как я прошу, в накладе не останешься. Эти деньги – только для начала… Одну пачку отдай уряднику, пусть голосабель­ники особенно не лютуют. Другую – атшабарам, пусть не раз­махивают своими плетками. Попроси всех, кого надо, чтобы они не трогали меня, не останавливали, если скажу лишнее слово или поведу себя не так перед сановниками. Передай им, пусть примут от меня подарок и не уронят мое достоин­ство…»

Взятки, видимо, пошли по назначению, ибо никаких запре­щающих окриков не последовало, когда к Жиренше и Оразбаю подсели еще и Кунту, Абыралы и Бейсенби. Ведущий выборы чиновник сделал вид, что ничего не видел, и лишь приказал, чтобы ему подали списки выборных. Списки подали, и Ни­кифоров стал их зачитывать. Казах-толмач громко повторял

каждое названное имя вслед за сановником. На что с места откликался выборный: «Я!», «Здесь!», «Присутствует!».

Тем временем перед чиновником поставили ящичек, по­крашенный в два цвета: белый и черный. Положив на него руку, Никифоров торжественно обратился к елюбасы:

– Слушайте меня, выборщики Чингизской волости! Назови­те имя того, кто должен стать волостным управителем! Гово­рите имя!

Давно ожидавший этой минуты, Есирген из Иргизбая, сует­ливого вида елюбасы, быстро оглянулся на Шубара. Тот са­моуверенно, с важным видом кивнул и пробурчал себе под нос:

– Можешь начинать первым. Говори!

Есирген, вскочив на ноги, торопливо выкрикнул:

– Уа! Вашысыкороди! Называю имя Оспан! Оспан Кунан­баев – наш волостной!

Направив улыбчивый взгляд на сидевшего с уверенным видом Оспана, супруга уездного головы удовлетворенно кив­нула белокурой головкой. Наступило некоторое затишье. Ни­кифоров внес в протокольный лист имя Оспана. И чиновник, и многие другие полагали, что другой кандидатуры не последу­ет, однако совершенно неожиданно со стороны выборщиков, куда затесались жигитеки, раздался резкий, высокий голос:

– Уа, вашысыкороди! Есть еще один человек, может стать волостным! Запишите его имя!

Кричавший елюбасы был жигитек Омарбек, безбородый худощавый джигит.

Чиновники за столом стали переглядываться. От сидящей массы народу и со стороны выборщиков полетел ропот:

– Е! Кто там голос подает? Кто кричал?

Однако вознесся встречный ропот – со стороны выборщи­ков Жигитек и Бокенши прозвучали крики:

– Кунту выбираем! Наш волостной – Кунту, Шонка-улы!

И было вписано в протокол еще одно имя – Кунту. Кроме этих двоих, Оспана и Кунту, больше кандидатур у степных вы­борщиков не нашлось. Партия Кунанбаевых ничуть не была встревожена появлением еще одного имени в выборном спи­ске, а со стороны иргизбаев раздались насмешливые выкри­ки, кто-то съязвил:

– Уа! Вы слышите? Сын Шонка хочет стать онка^[2] !

– Ойбай! Быть Шонке посмешищем!

Затем непосредственно начались выборы. Чиновник и тол­мач выкликали по одному выборщику, заставляли его рас­писаться на листе или поставить отпечаток пальца, затем он получал в руку красивый блестящий шарик, с голубиное яйцо, возвращался и садился на свое место. Вскоре всем тридцати елюбасы шарики были розданы.

Наступила ответственная минута. Вся огромная выборная толпа кочевников и чиновничья команда перед ними вдруг по­грузились в молчание. Стали слышны звуки откашливания, беспокойного перхания, сплевывания. Кочевой народ волно­вался: кто будет править ими? Сановник Никифоров объявил, что первым пройдет голосование шарами Оспан Кунанбаев. И опять по списку выкликаемые елюбасы, один за другим, под­ходили к столу и, подсунув руку под желтый бархатный по­кров, накинутый на двухцветный ящик, должны были бросить шар в белый или черный отсек – за или против кандидата.

Самоуверенные иргизбаи бодро покрикивали, напоминая выборщикам: «Е! Не забывай, где белая сторона!», «С правой стороны клади!» Время от времени, перебивая друг друга, на­поминали об этом и атшабары, и толмач.

Быстро подойдя к столу, очередной елюбасы называл свое имя, затем, склонившись вперед, пряча руку с зажатым в ней шаром под длинным рукавом чапана, засовывал ее под бар­хатное покрывало на ящике. В этот миг он оставался наедине со своей совестью и своим решением, и сотни глаз не смогли

бы усмотреть, в какую из сторон двухцветного ящика он по­ложит шар. Пока все тридцать выборщиков не прошли через процедуру голосования, никто не мог предположить, сколько шаров отдано за Оспана. И как только прошли все елюбасы, чиновник встал со своего места и вместе с толмачом подо­шел к тому краю стола, на котором стоял ящик. Был отдан приказ считать шары.

Мордастый толмач приготовился открыть крышки над обеими половинами ящика, но тут вмешался Казанцев, кото­рый приказал считать только белые шары. Уездный аким не сомневался в победе Оспана Кунанбаева. И тогда толмач с усами, как щетина черного кабана, запустил руку в белый от­сек ящика. Непонятно усмехаясь, он поначалу пересчитал на ощупь шары, затем стал по одному вытаскивать их и по гром­кому счету укладывать на стол в один ровный ряд. Уверен­ность уездного головы и многих других, что белых шаров за Оспана будет отдано – если не все тридцать, то близко к тому, совершенно не оправдалась! Выкрикнув: «Один, два, три… пять… восемь, девять…» – толмач вдруг смолк и, вздыбив ще­тинистые усы, уставился на Казанцева. Сыновья Кунанбая в едином порыве вытянули шеи в сторону счетчика, словно не­слышно выкрикивая: «Считай дальше! Не останавливайся!»

– Что, может быть, у этой собаки камнем глотку забило? – раздалось среди иргизбаев и кунанбаевских детей.

Однако счет белых шаров за Оспана на этом кончился. Толмач молчал, поглядывая в сторону чиновников, как на­стороженный кабан. Казанцев вмиг взорвался гневом и, взбе­шенно выпучив глаза, с размаху шлепнув себя по ляжке ла­донью, обернулся к своей Анне Митрофановне: «Провалили, канальи!» И Анна Митрофановна, доселе сидевшая в безмя­тежном спокойствии, широко раскрыла глаза и мгновенно по­багровела. «Как так?!» – только и нашлась дама, что сказать. Она едва не свалилась со стула, вскочила на ноги и стала растерянно озираться. Ее состояние не ушло от внимания

Жиренше и его компании. Бии и баи принялись громко похо­хатывать, глядя на нее.

– Е! Она что такое сказала?

Жиренше взялся растолковывать:

– Вы сами слышали: баба уездного начальника вскрикнула котек^[3] !

Оразбай сдержанно посмеялся вместе с другими и доба­вил от себя:

– И на самом деле получился «котек»! Для детей Кунанбая – воистину котек! О, аруах! А мне будет сопутствовать удача, иншалла!

Выборы остановить было нельзя. Стали считать шары, брошенные за Кунту. Их оказалось двадцать один. Мир об­рушился в глазах сыновей Кунанбая. Они сидели, ничего не понимая. Оспан потерпел полное поражение. Волостным пра­вителем был избран Кунту.

Дальше – хуже, кунанбаевская партия не получила боль­шинства и в выборах биев для двенадцати родовых аулов. Всего несколько человек из сторонников Кунанбаевых были выбраны биями.

Выборы закончились, и в час роспуска выборного съезда Оразбай, Жиренше и другие заговорщики собрались вокруг вновь избранного волостного правителя и воздали ему шум­ные почести. И несмотря на то что они находились в пределах исконного аула Кунанбая, его противники вслух радовались своей победе на выборах. Жиренше сказал знаменательные слова:

– Благословенно имя нашего волостного! Кунту^[4], ты долго заставил нас ждать, но все равно взошел над нами ясным солнышком! Иншалла!

Радость и ликование клики Оразбай – Жиренше были по­нятны: отныне нашейный знак и печать волостного головы

будут служить интересам тех семи толстосумов, которые устроили победу Кунту на выборах. Бии будут оправдывать и обелять черные дела приспешников волостного правителя, дубина власти теперь хорошо послужит грабежам и насилию новой партии, пришедшей к власти. Бумажные «приговоры», ябеды и жалобы теперь начнут составляться только в пользу сторонников этой партии, отары овец и табуны лошадей будут отниматься по суду только в их пользу.

По всем джайлау разъехались выборщики и разнесли по Тобыкты разные истории, тяжелые для одних и веселые для других, – связанные с неожиданным, неслыханным ходом прошедших выборов. Особенно смешною была байка про то, как баба уездного начальника в сердцах выкрикнула не очень приличествующее ей слово «котек» (так был воспринят степ­няками ее удивленный возглас «Как так?»), узнав, что понра­вившийся ей Оспан Кунанбаев проиграл выборы.

Для сыновей Кунанбая их поражение на выборах стало предметом мучительных раздумий, они никак не могли по­нять, как же могло случиться, что их так больно покусали те, что были намного слабее. Проводив уездного главу и кре­стьянского начальника, братья начали собираться то у одно­го, то у другого, днями и ночами обсуждая, что им теперь надо предпринять, дабы вернуть власть и свое влияние.

Однако тщетность их намерений была очевидна для всех, да и для них самих также. Прямо и открыто об этом решился высказать им только Абай. Однажды он зашел на совет ак­сакалов и карасакалов рода Иргизбай, проходивший в доме Оспана, и заговорил, стоя у двери:

– Е-е! Вы как спугнутые сурки – хотите заново рыть норы? Однако на пути у вас оказался крепкий пенек по имени Кунту, и вы хотите всем скопом навалиться и прогрызть, искромсать пень зубами и когтями. А что еще остается вам делать? Сурки и должны поступать как сурки… – сказав это, Абай повернул­ся и вышел вон, посмеиваясь.

Абая ничуть не задевали все эти стенания и проклятия: «Унизили наше достоинство! Опозорили, будь они прокляты! Очернили!» Торжество же и насмешки Жиренше – Оразбая, – мол, «посадили в лужу», «осмеяли гордецов», – направлен­ные и против него лично, Абая только забавляли. Он был за­нят своим делом, а на всю эту суету смотрел со стороны с усмешкою.

4

Итак, весть о том, что волостным правителем избран не один из сыновей Кунанбая, а человек из другого рода, дошла до Базаралы на каторгу. Базаралы решился на побег. Про­шли месяцы – и вот он в родных краях. Свершилось то, о чем говорит народная молва: «Зашитый в новый саван не вернет­ся, одетый в старое рубище – вернется». Одетыми в старое платье джигиты уходили на войну, в опасный поход. Базара- лы вернулся домой полным сил и решимости, не сломленный духом и телом.

Испытав и преодолев все тяготы и мучения беглого ка­торжника, Базаралы добрался, наконец, до Семипалатин­ска. И тут почувствовал себя почти как дома: в городе об эту пору было немало тобыктинцев, приехавших после осенней стрижки овец, в затишье перед кочевкой на зимники Чингиза. Используя свободное от степной страды время, люди везли в город тюки шерсти на продажу, свалянный войлок, меха, кожи. Длинные караваны верблюдов прибывали из степи, тя­нулись по улицам и постепенно рассасывались по дворам ка­захов, живших на обоих берегах Иртыша. Кочевники несуетно продавали свой товар, затем покупали на базарах все необ­ходимое по их жизни и обиходу: муку, чай, посуду, ковры, бога­тую свадебную одежду, подарки. И как раз в такое благостное для степняков время по переулкам города, где обосновались люди Жигитек и люди Бокенши, пронеслась нешумная, но по-

разившая всех весть: «Вернулся Базаралы с каторги, живой и невредимый!»

И вот уже неделю беглый каторжник провел среди своих в городе, переходя из дома в дом, попадая из одних объятий в другие, и днем, и ночью встречаясь за дастарханом с род­ственниками, друзьями, сверстниками из прошлой свободной жизни. Среди них было немало акынов и мастеров застольно­го ораторского искусства, прибывших специально в это время в город, где собиралось множество праздного народа Арки.

За эти дни Базаралы быстро отошел, – казалось, он разом свернул в ком и отшвырнул от себя все несчастья и лишения многих лет. С его исхудавшего лица исчезло выражение угрю­мой замкнутости каторжанина, с которым вначале он появил­ся среди земляков. Очень скоро на этом лице вновь появи­лась всем знакомая улыбка Базаралы, спокойная и умная. И вовсе не было заметно по нему, что годы каторги сломили, состарили его, лишь в длинно отросшей бороде засверкали серебряные пряди.

Нынешним вечером в окружении небольшого числа род­ственников, близких Базаралы находился в городском доме, где остановился Жиренше. Хозяином дома был торговец по имени Одели. Здесь же сидели Оразбай, Бейсенби, Абралы – друзья бия Жиренше. Сидел на торе и их ставленник Кунту, новый голова Чингизской волости. Также находился в комнате единственный посторонний человек, акын по имени Арип, из рода Сыбан, приятной наружности, с румяным лицом и рыже­ватой бородкою джигит. После обеда он спел немало песен, из самых новых и старинных. Затем Оразбай начал разговор.

Вперив в Базаралы пристальный взгляд, словно стараясь ему внушить: «следи за каждым моим словом», Оразбай про­изнес:

– Вот ты и прилетел издалека, теперь на воле. Когда тебя увели, народ словно остался с переломленным крылом. Но мы боролись, и Аллах нам помог. Твои друзья выстояли, окрепли,

у них выросли новые крылья, они на равных борются с давним врагом. Но и враг не хочет покорно лежать, прижатый к земле! Придави змею пяткой, она норовит ужалить тебя в ногу! Сре­ди нас ты самым первым понял, что противника не мольбами побеждают, а в доброй схватке. И драться выходить надо со­обща, а не поодиночке, прячась каждый в своем углу. Всех нас всегда мучила одна мысль: «Чья удавка на шее жестче – от Кудая или от Кунанбая?» Он хватал длинными руками и пожирал нас поодиночке, довольный тем, что мы рядом, под боком у него. И вот теперь, пользуясь тем, что печать волост­ного в руках у нашего Кунту, некоторые наши аулы могут по­дать приказы в уезд, чтобы их переписали в другую волость, где нет Иргизбая. Например, в Мукырскую или Бугулынскую. Тогда мы можем бороться с врагом, находясь и внутри этой волости, и наступая на него из соседних волостей. Вот какую хитрую уловку мы придумали!

Базаралы уже слышал об этом: не на одних ночных поси­делках устами Жиренше, Бейсенби и других высказывалась такая мысль. Сегодня повторил ее Оразбай. И Базаралы ни­как не мог понять, чего добиваются эти люди: то они призы­вают «стойко бороться против волчат Кунанбая», то намере­ваются улизнуть от них, уйти от их угроз в соседнюю волость. Базаралы такое было не по душе. И со свойственными ему прямотой и честностью он высказал свое несогласие весьма нелицеприятно. Но, как и всегда, слово его было сдобрено шуткой.

– Уа, мой брат Оразбай! Как же так? Говоришь такие хоро­шие слова: «поборемся», «потягаемся», – а сам хочешь спря­таться за спину других, отсидеться в соседней волости? Ведь ты посылаешь навстречу клыкам и когтям медведя одного Жиренше с жигитеками, а сам хочешь нападать на зверя – с его хвоста, что ли? Астапыралла! Разве так дерутся? Нет, до­рогой, отбежав в сторонку – драться невозможно. Твои слова, братец, тут никак не уместны!

Сказанное Базаралы было правдой, о которой мало кто осмеливался напомнить, высказать вслух. Его слово било точно в лоб.

На самом деле – переписаться в другую волость, отда­литься от Кунанбаевых желал не только Оразбай, но и сам новоиспеченный волостной аким Кунту. Он предполагал, что в будущем вполне может потерять власть, – и хотел бы за­ранее подстелить соломки. Чтобы переписаться в другую во­лость, надо было получить на приговоре подписи с согласием двенадцати родовых старшин административных аулов. Эту бумагу Кунту уже потихоньку заготовил, опередив всех, Ораз- бая также, который подобной бумаги еще не имел.

И теперь, после выступления Базаралы, волостной Кун- ту испугался, что слова того могут дойти до народа, и тогда всем станет ясно, как слаба и труслива его, Кунту, собствен­ная власть, и доверия народного ему не видать. Он решил глубоко схоронить от всех бумагу с двенадцатью печатями. И заговорил вкрадчиво:

– Базеке, то, что высказал Оразбай-ага, – это всего лишь легкие помыслы, гуляющие где-то за шестью холмами! Но мы хорошо знаем: когда в табуне набрасывают на коней арканы, они разбегаются в разные стороны, и тогда бывает нелегко их поймать. В конце концов, чтобы уберечь свои шеи от арканов, и мы можем уйти в сторону. Базеке, мы собираемся и сове­туемся лишь для того, чтобы как можно прочнее поставить косяки в дверях дома. Чтобы двери выдержали натиск недо­брых людей...

Тон, взятый Кунту, понравился и Жиренше, и Абралы. Они одобрительно закивали, бормоча: «Верно говорит! Так оно и есть! Тут никаких тайных козней нет!»

– Не сомневайся, Базым! В груди отважного да не истлеет его гордость! Чего только не пришлось нам испытать, но я го­тов хоть сейчас взмахнуть мечом и броситься в схватку, что-

бы мстить врагу! Об этом только я и мечтаю! – торжественно заверил Жиренше.

С холодным любопытством смотрел на него Базаралы. Он давно уже понял, что эти баи и бии хотят втянуть его в свои распри не ради защиты народа, а ради того, чтобы он, Ба- заралы, помог им удержать в руках печати власти. Чтобы он стал пособником в борьбе за их чины и тепленькие места, где можно загребать взятки и обогащаться.

О, эти жирные люди не знали – и никогда не узнают, ка­кие мысли приходили ему в голову за долгие годы изгнания и каторги! Да и зачем им знать? Какое дело этим баям, биям до чужих страданий? Они хотят использовать его как черную дубину шокпар в войне с такими же отъявленными хищника­ми, что они сами. Эти горькие мысли, отравлявшие его душу, Базаралы решил таить про себя, никому их не раскрывая.

Но что-то в его поведении не понравилось хитроумному Оразбаю.

– Е-е, тайири! Видать, не по душе тебе наши пути борьбы, о которых мы тебе намекнули! – воскликнул он. – Может, пре­бывая на чужбине, ты узнал про другие? – едко спрашивал он. – Хотя и сомневаюсь, что узнанное тобой на каторге может пригодиться нам в степи.

– Отчего же сомневаешься, Ореке?

– Кого ты мог встретить на каторге? Одних убийц да насиль­ников, которых белый царь сослал туда, надев им на руки, на ноги железные кандалы. Можно ли научиться чему хорошему от такого сброда?

Базаралы улыбнулся в бороду.

– Так ты думаешь, что на каторге собраны одни разбойни­ки, убийцы и грабители караванов?

– А кто же еще? Я ведь говорю про русских. Это их катор­га.

– И что же, у русских нет своих Базаралы, которых безвин­но загнали на каторгу русские Кунанбаи и Такежаны?

– Есть такие, нет таких – нам все равно! А тебе-то зачем они? Ты человек из Сары-Арки, у тебя своя дорога, у них своя.

Не стал больше тратить лишних слов Базаралы, спор был бесполезен. Он мог рассказать, если бы захотел, сколько было на царской каторге русских мастеровых, ученых людей, крестьян – истинных борцов за справедливость, бесстрашных бунтарей… Но, не желая больше разговаривать на эту тему, Базаралы неожиданно повернулся к акыну Арипу, учтиво за­говорил с ним:

– Твои песни были хороши, джигит! Спой еще что-нибудь!

В племени Сыбан были свои влиятельные роды – Жан- кобек, Салпы, такие же, как и в племени Тобыкты его самый богатый род Иргизбай. Арип, один из знатных людей Жанко- бек, в душе таил соперничество и скрытую ненависть к кич­ливым потомкам Кунанбая. Он был из тех байских отпрысков, которым милее стала городская жизнь, и проводил почти все время в Семипалатинске, жил широко, принимал гостей и, выучив русский язык, был признан мырзой среди казахов- горожан. Не был чужд сочинительству, неплохо пел, играл на домбре. Одевался ярко, пышно, как настоящий знаменитый сал. С Оразбаем и Жиренше он сблизился уже давно.

Внимательно слушая разговоры больших людей Тобыкты, он понял, что к чему, кто с кем – и мотал себе на ус. Когда Базаралы резко прервал начатый Оразбаем разговор, кото­рый заинтересовал и Арипа, последний сделал вид, что он не знает подоплеки дел, и потому легко согласился с пред­ложением Базаралы – беседу закончить и перейти к песням. Но когда он начал петь, выказывая недюжинную способность импровизации, все присутствующие, а в особенности его дру­зья, баи и бии тобыктинцы, невольно заулыбались. Особенно довольным должен был остаться Оразбай. Лишь один База- ралы переменился в лице и, прищурившись, настороженно смотрел на поющего акына.

Когда в цепях ты уходил, Народ слезами проводил Тебя туда, где жизни нет… Но минул ряд тяжелых лет, Дошел до бога жар молитв: Услышав грохот новых битв, Ты, словно лебедь, прилетел, На озеро родное сел…

Оразбай, Жиренше и другие, присно с ними, восторженно зашумели, славословя певца:

– Уа! Хорошо!

– Барекельди! Молодец!

– Рахмет!

– Лихо взлетел! Лети дальше!

Вдохновленный похвалами, импровизатор, выпрямившись, положив на колени инструмент, перешел на пение без сопро­вождения домбры.

Кто был смелей, отважней вас, Базаралы и Балагаз?

Два скакуна, два тигра, два Могучих и бесстрашных льва, Вы повергали в прах врагов! Всегда, батыр, ты был готов Вскочить на верного коня… Благословляла вся родня Того, кто был ее щитом. Скажи мне, плачут ли о том, Кто не привлек к себе сердца? Тебя ж, как брата, как отца, Оплакивал степной народ: «Где он, вернейший нам оплот?» Акыны пели о тебе, О яростной твоей борьбе

И называли скакуном, Летящим, словно божий гром… И слышал я, что тот скакун Ворвался раз в чужой табун И кобылицу там познал, Что так ревниво охранял Кривой какой-то жеребец… Не помню, чей он был отец?..

При последних словах песни Жиренше ущипнул за ляжку сидевшего рядом Оразбая и закатился дробным хохотом. Все собравшиеся в доме знали, в чем смысл этих строчек, а те, для которых Нурганым, младшая токал Кунанбая (та самая «кобылица»), была ненавистна, даже подскочили на месте и радостно запереглядывались между собой, словно на их гла­зах беркут упал на лисицу и добыл ее.

Но Базаралы мгновенно разгневался, ударом сверху нало­жил свою тяжелую руку на домбру акына и глухим, львиным рыком пригрозил:

– Не смей! Закрой рот… не смей обливать грязью Нурга- ным! Это бесценный для меня человек!

Однако Арип, сын гордых Сыбан, не снес обидных для себя слов и в ярости мелкой мести резко отвел руку Базаралы от своей домбры. Частыми ударами пальцев заиграл на ней вступление. Потом запел, мстительно поглядывая на Базара- лы сверкающими глазами:

Казался тулпаром, а оказался клячей худой…

Не зря говорят, что в коне лишь порода ценна!

Пусть прадед был бий, но отец – табунщик простой,

И видим мы все, что коню – три барана цена!...

Когда Арип закончил петь, люди вновь загалдели, рассыпа­лись в похвалах, со всех сторон снова зазвучало «Барекель- ди!», «Рахмет!». Будто речь шла не о только что созданной

песне, еще не представшей ни на одном поэтическом состя­зании, а о знаменитом произведении знаменитого акына! Жи- ренше с довольным видом, для пущей важности цедя редкие слова, сказал:

– Вы слышали этого дерзкого певца? Так и шибает в самый лоб! От его беспощадных слов не уйти, как лисице не уйти от когтей беркута! А слова так и льются!.. Барекельди!

Базаралы прекрасно понимал, что акын Арип решил на­чать во здравие, а кончить за упокой. Вначале ему хотелось угодить Оразбаю и слегка задеть Базаралы, не поддержав­шего его разговор, но потом Арип, задетый резким окриком джигита, разозлился и решил напомнить ему, что сам он тоже не из последнего рода. «Может быть, ты и был когда-то горной вершиной, а теперь – какая тебе цена? Всего три барана», – говорил он в своей песне…

Базаралы спокойно и внимательно рассматривал акына, словно изучая его. Такая способность человека лицемерно восхвалять, при этом подбрасывать к великой хвале ложечку яду, удивляла могучего, усталого джигита, давно отвыкшего от некоторых особенностей родных степных нравов. Лицо его побледнело, отчего стало тускло-серым, Базаралы нахму­рился, смолк и ушел в себя.

Но вскоре в дом нагрянула целая толпа новых гостей. Это была молодежь из аула Акшокы, которых послал Абай. Джи­гиты с порога бросились к Базаралы, увидев его в глубине комнаты, сидящим среди людей. Зазвучали мужские взвол­нованные голоса.

– Ойба-ай, наш славный Базеке! Живой?

– Дорогой агатай!

– Опора ты наша! Достойный ты наш!

– Ассалаумалейкум, ага! С приездом!

– Удачи во всем, Базеке!

Базаралы поднялся, – и с ним, грудь в грудь, обхватывая его руками, со слезами на глазах крепко обнимались земляки

– Кокпай, Шубар, Акылбай, Ербол, Магаш и другие из моло­дежи. После кратких вопросов о здоровье, о благополучии в пути, Ербол, как старший, рассказал о цели их приезда.

Полудюжина молодых тобыктинцев, возглавляемая им, от­правилась по просьбе Абая – встретить Базаралы и без лиш­них хлопот доставить его в родные края. Всю жизнь, дружа с Абаем с юности, Ербол был самым надежным его посланцем, живым письмом во всех самых важных представительствах Абая-ага. Спокойным, мужественным голосом, который, одна­ко, от волнения вздрагивал у него неоднократно, Ербол гово­рил об отношениях Базаралы и Абая, об их давней крепкой дружбе, о ее чистоте, искренности, верности.