Страница - 6

Слушая Ербола, Базаралы впервые позволил себе рассла­биться. Он свесил на грудь голову, слезы показались в его глазах. Ни слова не промолвил Базаралы, но люди почувство­вали смятение его чувств, и сами были сильно взволнованы. Магаш, сын Абая, хорошо знавший всю глубину и силу любви отца к Базаралы, не выдержал, вынул платок и разрыдался, прикрывая им глаза. И нескоро удалось Шубару и Кокпаю вы­вести людей из состояния скорбного безмолвия, в котором пребывали посланцы Абая, а вместе с ними и Базаралы.

Но пролетели эти минуты печали, и Базаралы стал расспра­шивать о здоровье Абая, о его делах. Выразил соболезнование по поводу кончины – уже давней – хаджи Кунанбая, которая случилась в отсутствие Базаралы на родине, расспрашивал, как прошел годовой ас. Тут внесли в комнату большую, золо­того окраса, деревянную чашу с кумысом, и гости оживились в ожидании предстоящей трапезы. Беседа стала общей.

Приезд для встречи с Базаралы детей Абая удивил мно­гих. Такого никто не мог даже и предположить. Ведь Базара- лы был задержан и в кандалах сдан властями именно детьми Кунанбая – Такежаном, Майбасаром и Исхаком, волостными начальниками. Но сегодняшние их противники, Оразбай, Жи- ренше и иже с ними, ничего не могли сказать лично против

Абая, пославшего своих детей встретить беглого каторжника, который был из рода Жигитек. Можно было предположить, что Такежан, Майбасар, Исхак не обрадуются вести, что человек, которого они загнали на каторгу, вернулся живым и здоровым. Теперь они затаятся, как змеи, свернувшиеся в кольца для броска. Разумеется, если бы власть волостная по-прежнему была в руках отпрысков Кунанбая, Такежана или Исхака, они непременно донесли бы русским властям о появлении беглого каторжника в тобыктинской степи. В этом Оразбай – Жиренше ничуть не сомневались, но даже не обладая властью и со­хранив свои прежние связи в городе, кунанбаевские волчата способны были на многое... Такими соображениями баи и бии Жигитек и Бокенши поделились с самим Базаралы. И сообща выработали следующий ход действий: надо распустить по­всюду слухи, что Базаралы вернулся законным образом. Мол, он освобожден по высочайшей милости и, благодаря боль­шим судебным хлопотам, полностью оправдан властями, по всем статьям.

Услышав весть о возвращении Базаралы, напуганные Майбасар, Такежан и Исхак немедленно собрались и стали держать совет. Обсудили, надо ли донести на него властям, чтобы вновь вернуть его на каторгу. Решили, чтобы этим за­нялся Шубар, когда он будет в городе вместе с детьми Абая. Однако Шубар открылся Абаю, все рассказал о намерениях родственников, и это привело Абая в бешенство. Сгоряча он даже обрушил свой гнев прежде всего на Шубара:

– Что ты пришел ко мне с таким подлым вопросом – «что делать, как поступить»? Разве ты не знаешь, как тебе стоило поступить? Да надо было немедленно, тут же на месте дать им кулаком по зубам, заткнуть их поганые рты! Вот что тебе надо было сделать! А после этого мог бы прийти ко мне и все рассказать!

Рассердившись на Шубара, что он участвовал в разговоре родичей, он и послал его вместе со своими детьми и другими

акынами из своего круга в уездный город, – на встречу с Ба- заралы.

Но этот приезд посланцев Абая насторожил жигитеков во главе с Жиренше – Оразбаем. Особенно подозрительным показался им Шубар, о котором они многое знали. Да и сам Базаралы не склонен был особенно верить ему... Однако спо­койные, рассудительные слова Ербола и салем Абая немно­го успокоили всех. Также они видели искренние слезы юного Магаша. И Базаралы окончательно успокоился.

Он пил густой, выдержанный зимний кумыс и чувствовал, что из большой чашки переливается в него животворная, пья­нящая влага родных пределов, от которых его силою оторва­ли, на много лет. Легкий хмельной туман охватил его голову. Он встрепенулся, выпрямился, горделиво поднял голову – и впервые за весь сегодняшний день заговорил оживленно, бы­стро, не сдерживаясь, ничего не опасаясь. И это была речь прежнего Базаралы, шутника и острослова, веселого му­дреца и утонченного оратора. Он начал рассказывать о не­которых событиях, что пришлось ему пережить. Это были не очень веселые рассказы, но рассказывал Базаралы с таким заразительным, неотразимым юмором, что взрывы смеха то и дело прерывали его повествование. И вдруг совершенно не­ожиданно, в завершение какого-то эпизода, – он взял домбру из рук Арипа и протянул Кокпаю, то ли прося его, то ли требуя: «Спой, жаным!»

Кокпай был один из самых видных акынов круга Абая. Он на­чал с поэтического приветствия Базаралы, импровизируя, как и всякий истинный степной поэт, от полноты переполнявших его душу чувств. Пел он звучным, поставленным от природы, богатым голосом. И как поэт-импровизатор – сочинитель в тот же миг рождающейся песни, – Кокпай явил себя незаурядно: всего в четырех строках первого куплета он сумел передать и высказать многое. Радость встречи, почитание и уважение

к народному любимцу, – но и тревогу за него, которому грозит опасность от властей:

В глазах народа ты, как и прежде, могучий арыс, Мощный черный атан, поднимающий сорок пудов.

Но смотрю на тебя – и крикнуть хочу: «Эй! Берегись!»

И все же вслух не решусь сказать этих слов…^[5]

Итак, в импровизации Кокпая был прямой намек для База- ралы, что он в опасности, но присутствующие были увлечены необычной мелодией и красивым голосом певца и мало об­ратили внимания на его предупреждение. Им после выспрен­них и изворотливых песен Арипа очень пришлась по душе мелодичная новинка Кокпая, посвященная возвращению Ба- заралы. Однако акын, закончив ее, решил, что более умест­ным будет – перейти к песням Абая, которых Базаралы еще не слышал. Для начала Кокпай спел очень давно сочиненную абаевскую песню «Джигиты, дорог смех, не шутовство». Это была довольно длинная песня, и Кокпай пел ее в спокойной, ровной манере. С первых же строк Базаралы признал в ней слова Абая.

Один пропустит все мимо ушей, Другой проникнет в смысл твоих речей. Есть и такой, кто понимает слово, Но истолкует к выгоде своей^[6].

При этих словах Базаралы улыбнулся и выразительно по­смотрел на акына Арипа.

Песня эта, однако, издавна не нравилась Оразбаю и его компании, но они не могли прервать ее, с большим внима-

нием и видимым удовольствием выслушиваемую гостями и Базаралы. Не желая ее слушать, Оразбай и Жиренше, раз­валившиеся на подушках, сдвинули свои головы и, отвернув­шись в сторону, о чем-то зашептались.

Песня кончилась, акын умолк, и Базаралы заговорил:

– Узнаю слова Абая… До чего же родные… И ты прекрасно делаешь, жаным, что запомнил их и поешь… Барекельди!

– Е! Почтенные! А как изволите назвать такое песнопение? – вдруг подал голос из своего угла Жиренше. – Что это – по­учение? Назидание?

– Абай сам уже достиг своих зрелых лет… Так чего же ему докучать молодежи, вмешиваться в их забавы и веселье? – добавил Оразбай. – Не дело это…

Базаралы со своей добродушно-насмешливой улыбкой по­смотрел в их сторону.

– Ну конечно… По-вашему выходит, старший брат ничего не должен передавать младшему. Все, что узнал, накопил в душе, – уноси с собой в могилу. Ты, Ореке, как раз и посту­пишь так, наверное. Но не все в народе думают по-твоему, дорогой!

Оразбай не стал вступать в спор. Лишь махнул рукою и ска­зал:

– Тайири! Будет с нас. Пусть Абай кормит молодежь своими назиданиями. Только как бы не перекормил!

Настало время заговорить и самим молодым, о которых столь горячо препирались взрослые. Магаш, Шубар, Акылбай уже присмотрелись к Базаралы, перестали его стесняться и повели себя с ним свободно и непринужденно. И в один из моментов разговора, когда Базаралы вспоминал, каких заме­чательных русских людей встречал на каторге, самый стар­ший из молодых Кунанбаевых, Шубар, с усмешкою перебил рассказчика:

– Е, агатай, а вы, наверное, неплохо научились говорить по-русски, общаясь с ними?

Тут Базаралы неожиданно и резко повернулся, уставился в лицо Шубару. Глаза беглого каторжника опасно сверкнули, но затем мгновенно обрели выражение горестной отрешен­ности, появлявшееся в его больших, раскосых глазах в иные минуты даже посреди разговора в кругу дружественных со­беседников.

– Астапыралла, мой голубчик! Неужели забыл, что и ты по­сылал меня в далекие русские края, чтобы я там научился говорить по-русски? А я ведь не дурак и не тупица – кое-чему, конечно, научился! – сказал это Базаралы шутливым тоном, но сказанное прозвучало, как внезапный выстрел.

Шубар никак этого не ожидал, совершенно растерялся. Базаралы все так же с улыбкой, но с горящими глазами смо­трел на Шубара, который когда-то был волостным и вместе со своими дядьями-волостными схватил его и сдал русским вла­стям. И на лице Шубара в ответ появилась и застыла улыбка – кривая, принужденная...

Поздно ночью, когда сыновья Абая и другие его посланцы собрались покинуть дом, Базаралы вышел с ними на улицу и со всеми приветливо попрощался за руку.

МЕСТЬ

1

Уже месяц по своем возвращении Базаралы принимает у себя гостей и сам часто ездит по приглашению родствен­ников, друзей. Его аул хотел устроить большой благодарствен­ный той с жертвенным столом ради его благополучного возвра­щения, но Базаралы, видя великую бедность, запущенность и убогость отцовского очага, уговорил родичей не давать тоя. Первые две недели он с утра до ночи ездил в дружественные аулы Жигитек, Бокенши, Котибак, Кокше, где его принимали с искренней радостью, молились вместе с ним в благодарение за живое и здравое возвращение с каторги.

В среде иргизбаев он навестил только аул Абая. Сам Абай первым почтил Базаралы своим приездом, побыл у него день и всю ночь. После чего, пригласив с собой друга, поехал в свой аул вместе с ним и добрым десятком его родственников.

Щедрый, просторный очаг Айгерим встретил Базаралы как самого почетного гостя. Юрта была празднично украшена до­рогими коврами, пол устлан войлоками-сырмаками в цветных орнаментах. Весь круг молодых акынов Абая так и вился во­круг Базаралы, не оставляя его одного, и с упоением слушал его рассказы, смеялся его шуткам и чутко следил за его на­строением. Ибо молодежь была предупреждена Абаем, сколь­ко пришлось пережить и претерпеть этому человеку, и к нему должно проявить особую чуткость, теплоту и дружелюбие… Абай сдержанно расспрашивал друга о пережитом, но Базара- лы сам довольно много рассказал, в основном о людях, которых

пришлось встретить и повидать. Однако был у него настрой – не жаловаться на судьбу, не выставлять своих страданий и ран, не уподобляться тем, которые склонны мрачно заявлять: «Ис­пытал столько тягот и лишений… потерял веру в жизнь…»

За вечерней беседой Абай решил отвлечь друга от его тяже­лых воспоминаний, вовлечь его в разговоры и в круг интересов акынов, которых собрал возле себя. Решили просить спеть Кок- пая, ему и протянул домбру сам Базаралы.

Кокпай домбру взял в руки, но с некоторой нерешительно­стью, и стал отнекиваться:

– Базеке-ау, я давно не пел, немного отвык… Не хочется мне портить песню. К тому же здесь присутствуют такие славные певцы, как Мукá, Алмагамбет!

– Нет, спой ты, айналайын! А этих, кого я еще не слышал, мы обязательно попросим спеть потом. – Этими словами Базаралы почти убедил Кокпая. К тому же сам Абай-ага поддержал База- ралы:

– Кокпай, наши песни будут для Базеке как шашу^[7] на свадь­бе – на радость и для услаждения! Начинай! А потом и другие подтянутся. Все будут петь.

Услышав эти слова – «все будут петь», гости, и молодежь и старшие, оглянулись на Айгерим, что говорило о том, что люди давно не слышали ее чудесного пения, и им хотелось бы по­слушать...

Кокпай запел. Перед тем уточнил: «Песня Биржана. Он ее пел, словно райская птица. Я же спою, как смогу…» Это была любимая в народе песня. Своим протяжным напевом и задум­чивой размеренностью мелодии она была в пределах доступ­ности искусства Кокпая и подходила к его мягкому, красивому голосу.

Когда он закончил петь, все увидели, как был доволен База- ралы. Это была и его любимая песня.

– Хорошо! – воскликнул он и добавил: – Она появилась в то далекое лето… В светлые, радостные дни… – И он умолк, взгрустнув.

Проходит жизнь, прибавляются года. А прошлое не отпу­скает, мучительно преследует человека... Базаралы вспом­нил, как любил петь эту песню его младший брат, красавец и весельчак Оралбай. И, как всегда, воспоминание о сгинувшем братишке опечалило его, Базаралы пригорюнился, низко на­клонив голову.

Но тут домбру взял Мукá и запел звонким, как у жаворонка, голосом, сразу заставившим встрепенуться все сердца. Бо­гатый звук этого голоса, уверенное владение певцом его тон­чайшими возможностями говорили о высоком певческом ис­кусстве в степи. Мукá запел песню Абая – «Шлю, тонкобровая, привет», которую Базаралы еще не слышал. И слова, и напев ее были настолько жизнерадостны и светлы, что смогли сразу отвлечь Базаралы от его грусти и печали. Написанные в пору счастливой любви Абая, слова были пронизаны страстью и нежностью поэта. Спев три куплета, Мукá хотел остановиться и перейти на что-нибудь другое, но Базаралы не позволил ему этого:

– Пой, айналайын, пой дальше, баурым! – стал просить он сэре, и Мукá допел песню до конца.

После другое сочинение Абая исполнил молодой сэре Алма- гамбет. Это была песня «Ты – зрачок моих глаз», нежная, полет­ная, сразу протянувшая воздушную тропу от унылой поздней осени к весеннему ликованию цветов. В этой песне торжество­вала душевная радость мая.

– Иншалла! Свершилось! Нет больше печали и мрака в моей душе! Вот оно, снадобье для меня! Я излечусь, силы вернутся ко мне… – Так шептал, чуть слышно, Базаралы, закрыв глаза, самозабвенно вслушиваясь в песню.

В одну из добрых минут этого музыкального вечера Базара- лы забрал у кого-то домбру и со смиренным полупоклоном про­тянул ее Айгерим.

– Душа моя Айгерим! Я не буду говорить, что только ты ви­ной тому, что в сегодняшних песнях гуляет одна лишь любовь. Наверное, есть и другие красавицы в степи, которых тоже лю­бят. Но ты здесь одна, – и тебе придется спеть, держа ответ от имени всех остальных. Спой, жаным! – так говорил Базаралы, и его голос звучал с братской нежностью.

Айгерим тотчас покраснела, ее переливчатый голос выразил непритворный испуг:

– Уа, Базеке! Напрасно вы… Ведь я так давно не пела!

– Нет, Айкежан, нет! Базаралы ничего не знает! Базаралы только помнит то, как чудесно ты пела, а он слушал тебя и пла­кал… Спой еще, айналайын!

После этих слов Айгерим больше не заставила себя уговари­вать. Она запела «Письмо Татьяны».

Пела она также проникновенно и нежно, как много лет назад. И все, слышавшие раньше или слышавшие в первый раз эту песню в ее исполнении, сидели, не шелохнувшись, зачарован­ные силой искусства – Абая и Айгерим. Но для Базаралы, не слышавшего песен Абая, написанных им за годы разлуки, они стали настоящим потрясением. Певцы, будто договорившись, в этот вечер пели одни лишь сочинения Абая.

Получилось, что народ преподнес вернувшемуся живым с каторги Базаралы свой самый лучший подарок – высочайшего уровня искусство зрелого Абая. И теперь, глядя на него, База- ралы воскликнул:

– Апырай! Как многое изменилось! И слова песен измени­лись, и напевы! Они пронзают душу, – в душе моей все захоло­дело! Ту-у! Что вы сделали со мной!..

Посидев молча, покачивая головой, он спокойным голосом добавил:

– Абайжан, а как чудно сочетаются у тебя слова песен и на­певы! Айналайын, ты явил большое искусство, спасибо тебе!

Тут Магаш заговорил о песнях самого талантливого из моло­дых – Дармена:

– Ага, а ведь Дармен сочиняет поэму про Енлик и Кебека. Неплохо было бы послушать ее.

Абай вспомнил, что осенью, при охоте с ястребами на дроф, он поручал Дармену написать такую поэму-дастан. Но, не зная, как у юного акына обстоят дела с этим, он дружелюбно попро­сил его:

– Ничего, если не успел еще закончить. Почитай или спой то, что успел уже сделать.

Дармен не заставил себя ждать. Чернобровый белолицый джигит с тонко подрезанными усиками, склонившись к дом­бре, нетерпеливо и бурно проиграл вступление, затем быстро выпрямился и запел. В его больших, черных, ярких глазах за­горелся огонь вдохновения, с молодой силою степной души в нем соединился гордый и высокий разум истинного азама­та. Он слетел с орлиного гнезда новой поэзии, из-под крыла Абая, и являл собою яркого акына нового времени. Таких, как он, и ждал народ – заступников всех обиженных перед их из­вечными обидчиками, поборников совести народной…

Его дастан начинался с описания неслыханной красоты Ен- лик, с восхваления и других ее немалых достоинств. Она вы­росла у деда Икана с бабушкой, ибо рано лишилась родителей, и была у стариков сразу за внучку и внука. Отважная и сильная, она переодевалась в мужской костюм и выходила на охоту к подножию горы Хан, где они жили.

В дастане молодой акын с незаурядным мастерством опи­сывал красоты родного Причингизья в пору ранней зимы. Как раз в это время охотники выходят по первой пороше на охоту- салбурын, с беркутами и гончими собаками. После осенней стрижки и перед кочевкой на зимники начинают шевелиться ночные разбойники-барымтачи, конокрады и грабители на больших дорогах. В поэме рассказывалось, как девушка Ен- лик, охотница с луком и стрелами, слышала от многих людей, проходивших мимо их дома, что появился на дорогах отваж-

ный джигит, охотник, который защищает одиноких путников от разбойников, и тем заслужил всеобщую любовь и признание.

Живущая уединенно рядом со своими родными стариками, Енлик возмечтала об этом благородном батыре и бессонными девичьими ночами несчетно повторяла его имя… И в один из дней поздней зимы, в начале февраля, во время бурана из бу­шующей метели явился перед нею некий всадник, весь запоро­шенный снегом. Перед седлом, на подставке сидел зачехлен­ный в колпак беркут. На тороках седла висела огненно-рыжая лисица, добытая в недавней охоте.

Енлик пригласила джигита в свой аул, к своему очагу, и ее старики приветливо встретили гостя. Он оказался человеком воспитанным, учтивым, открытым и доброжелательным, ще­дрым на веселье и вполне пристойные шутки-прибаутки. Много забавного и интересного рассказывал джигит о диких зверях, ибо он был заядлым охотником. Заглядевшись на румяное, мужественное лицо молодого охотника, Енлик чуть заметно, одними губами, приветливо улыбалась. Но вот он, отвечая на вопрос старого Икана, назвал свое имя, – и юная охотница вся встрепенулась и уже по-другому стала смотреть на джигита… Ее сердечко как будто замерло на мгновение, – затем бурно забилось в груди, щеки запылали огнем. Она услышала имя того батыра, о котором думала в свои бессонные ночи…

На этом месте песенного повествования молодой акын смолк, положил пальцы на струны домбры и со скромным ви­дом объявил, что дальше он не успел ничего сочинить…

– Эй, джигит, ты что с нами делаешь? – воскликнул Базара- лы. – Только раззадорил, сердце зажег – и на тебе, оборвал песню!

Огорчились, что нет продолжения дастана, и другие слуша­тели, особенно молодые – Магаш и его друзья. Абай долго смо­трел на Дармена растроганными, любящими глазами, но вслух высказал довольно сдержанное, неожиданное мнение:

– Дармен, я коснусь только двух вещей. Первое, – когда опи­сываешь красавицу-охотницу, ее одинокую жизнь, ночную бес­сонницу, – старайся вызвать у слушателя не только страсть и чувственность. Нет, – образ Енлик сразу должен предстать воз­вышенным, окрыляющим сердце, вызывающим самые высокие чувства. А во-вторых, когда говоришь о прошлом, постарайся вложить в разговор наши сегодняшние чувства и представле­ния, ты понимаешь меня? И когда будешь сочинять дальше, пиши так, чтобы в былых народных страданиях легко узнава­лись сегодняшние страдания, в старинных народных мучителях узнавались бы современные мучители народа.

Молодежь почтительно молчала, слушая своего учителя. Первым нарушил тишину Какитай:

– Абай-ага, наш Дармен уже на шаг отстоит от того, о чем вы говорите. Он все понимает, как надо!

– Если он такой умный, может быть, он поймет, что тогдашний Кенгирбай – это сегодняшний Кунанбай? – сдержанно, с глухим вызовом, молвил Базаралы, оглядывая потомков названного человека.

– Басе! Превосходно! Базаралы остается самим собой! Но ты должен знать, Базеке, что перед тобою акыны нового поколе­ния, которые не оглядываются назад, а смело смотрят вперед. И каждый ищет свою Мекку в той стороне, куда ему указывает его сердце.

Базаралы молча выслушал, подождал, пока все выскажутся, и затем стал рассказывать:

– Когда я задумал побег, то посоветовался с двумя старыми каторжниками. Одного из них звали Керала, он был из мужи­ков – крепкий, кряжистый, как дуб. Второй – из образованных, когда-то учился на врача, да вот, попал в Сибирь на каторгу, звали его Сергеем. Вдвоем они распилили мне кандалы на ру­ках и на ногах, и я смог бежать. Ни для чего я им обоим не был нужен, чтобы так рисковать за меня, – обнаружься, что они по­могают мне, то пришлось бы им ох как худо! Раскромсали на

куски мои кандалы и сказали мне: «Лети на свободу! Передай привет от нас своей степи, друг!» Спрашивается, чего ради эти совершенно чужие мне русские люди оказали такую бескорыст­ную помощь?

Абай спрашивал его, что ему пришлось испытать после по­бега, проходя Сибирью, что бывало при встречах с русским на­селением. И Базаралы отвечал на эти вопросы с удивившими слушателей теплотой и благодарностью.

– Пробираясь иркутской Сибирью, я выходил только к бед­ным крестьянам в поселениях, города обходил, в богатые дома не совался. Я понимал, милые мои, что несчастного беглого бродягу могут пожалеть только сами несчастные. Стоило вече­ром в сумерках постучаться в дом на окраине городка или де­ревни, как тебя без всяких расспросов пускали, кормили, прята­ли до утра. Потом подсказывали, по каким дорогам безопаснее пробираться, и провожали ради Бога. Бывало и так, что и днем прятали меня, когда опасность какая-нибудь появлялась, а но­чью выводили за село и показывали тайные тропы. Получая та­кую помощь от простых русских людей, я словно окрылялся, я верил, что доберусь до родных мест.

Эти несколько дней у Абая показались Базаралы каким-то блаженным временем, проведенным где-то на зачарованном зеленом острове, посреди бушующего мутными волнами озе­ра.

Базаралы, наконец, заговорил о конфликте семи аулов жа- таков с Азимбаем, сыном Такежана, и осведомленный про это Абай дал другу свое представление дела. Оно совпало с тем, как его понимал и Базаралы, уже встречавшийся с жатаками этих аулов, среди которых было много прямых родственников Базаралы. Как раз перед его появлением в родных краях жа- таки хотели заняться самовольным перевозом заготовленного Азимбаем сена в свои аулы, но разнеслась весть – «вернулся Базаралы», и застрельщики дела, среди которых были друзья и почитатели Базаралы, такие как Сержан, Абди, старик Келден,

– решили, что не стоит раздувать распри накануне его приезда. «Успеем, осень еще простоит долго!» – рассудили они. К тому же им передана была просьба Абая: подождать, ничего не де­лать, пока он не переговорит с Такежаном. Вот и просили жата- ки Базаралы, чтобы он при встрече с Абаем спросил у него, был ли у него разговор со старшим братом.

Но Абай, оказалось, с ним еще не успел встретиться, – аул Такежана находился на дальнем осеннем пастбище. Однако вскоре он должен был перекочевать поближе, и тогда Абай на­мерен был отправиться к нему. После переговоров о результа­тах тотчас известит Базаралы и Келдена.

Побывав в ауле Базаралы, Абай увидел, как плачевно обсто­ят у того дела с мясным и молочным питанием, узнал также, что и верхового коня у него не оказалось. И в тот раз, когда Базара- лы побывал гостем у него в ауле, на прощанье передал ему с десяток голов скота для зимнего согыма и подарил редкого по здешним местам темно-серого, со стальным отливом, в свет­лых яблоках молодого жеребца под седло.

Когда темно-серый конь с белыми пятнами на боках и на гладком, округлом, как перевернутый таз, крупе оказался под богатырским седоком, вся округа залюбовалась и на коня, и на всадника. Двигаясь в сплоченной дружине верховых, могучий Базаралы на своем аргамаке выделялся среди остальных всад­ников, словно самая высокая вершина горной гряды над други­ми, и смотрелся, как сказочный батыр.

Кто-то из друзей, навестивших его в ауле, пошутил:

– Базеке! Где вы взяли такого аргамака? Неужели из дальних краев привели? Или все эти годы прятали его в горах Чингиза?

Но сам Базаралы не склонен был распространяться, откуда у него такой конь. Вернувшись домой и увидев, в каком состоя­нии находятся его родичи, отцовский очаг, он не мог даже от души порадоваться царскому подарку своего друга…

Кончились веселье и пиры по его приезде, друзей и родных захватили их предзимние будни, и Базаралы, засев дома и ока-

завшись совсем один, смог оглядеться вокруг и определить всю меру разрухи и потерь, постигших родной аул, пока он был в изгнании. Уже не было на свете отца – прошлой зимою Каумен заболел и скончался, потеряв всякую надежду увидеть перед смертью хотя бы кого-нибудь из трех своих сыновей: Балагаза, Базаралы, Оралбая. На смертном одре он беспрестанно повто­рял имена двух последних, младших и, впадая в бред, твердил: «Я иду, уже иду к вам, родненькие мои!» Незадолго до того, как испустить дух, он только беззвучно шевелил губами…

Обо всем этом рассказала ему наедине жена Одек, и, выслу­шав ее, Базаралы уединился и весь серый осенний день провел в скорбном молчании.

Да, осень нынешняя никого не очаровывала, бедного че­ловека ничем не обнадеживала. Когда перешло за середину октября, степь утонула в жухлом мерцании увядающих трав. В домах забыли, что такое тепло, – сколько ни топи очаг. Тяж­кие глины покрыли дороги, – казалось, это ветер швыряет на путника грязь, а не летит она из-под копыт. Юрты, давно ли­шившись любовного ухода хозяев, зияли черными дырами по войлоку кровли. Стоило пойти дождю, как в дом просачивались водяные струйки. И вместе с холодным ветром, врывавшимся в дыры, осень завывала свою тоскливую песнь.

Сегодняшний дом Каумена представлял собой жалкое зре­лище, это был самый убогий очаг во всем обнищавшем ауле. Таким его застал Базаралы, когда вернулся из дальней каторж­ной чужбины.

Маленький аул Каумена в эту осень забрался в самый даль­ний угол Шоптиколя, окраинное пастбище рода Жигитек. Оно было расположено недалеко от нищего поселка жигитеков на Ералы, и оттуда прибыл в Шоптиколь старый Даркембай, ре­шивший повидаться с Базаралы.

Старые друзья, сидя в дырявой юрте Базаралы, уже немалое время провели в беседе. Она в основном состояла из взаимных жалоб и сетований. Вначале Базаралы подробно изложил перед

другом все обстоятельства той жизни, что обнаружил он, вер­нувшись домой. Глядя на свою исхудавшую, постаревшую жену, которая принесла от соседей охапку таволги и собиралась рас­топить очаг, чтобы сварить чай, Базаралы говорил Даркембаю: