Страница - 25

§2. МИФ И МИФОЛОГИЯ НАЦИИ

Каковы первичные элементы для выделения этноса? Возможны следующие варианты: язык, религия, обычаи и традиции, история, Отечество, территория, культура, экономика и др. Каждая из этих значимых для этноса инстанций, составляющих в совокупности целостность нации, достойна не только упоминания, но и отдельного рассмотрения сквозь призму того, каким образом она влияет на кристаллизацию понятий: народ, этнос, государство и т.п.

Но что является сущностью (субстратом) нации? Она, по-видимому, есть и является ничем иным как единством мифа. Миф — далее неразложимая единица народного духа. Миф — то, что объединяет народы. Наука — то, что разъединяет народы, в настойчивых попытках отыскать его сущность там, где ее нет. Ее действительно нет, поскольку нация и есть миф. Она сама есть миф. Это некий дух, заключенный, прежде всего в языке, вплетенный в язык. Если он выведен, вычленен из языка и живет своей жизнью, одухотворяя другие языки, то нация, этнос живы этим духом. Они идентичны, живя этим духом.

Говорят, что все реки текут в море. Но не все впадают в море. Есть ли реки (нации), которые не впадают в море? А если у реки нет выходов к морю? Это не река? Может быть, река впадает в озеро—море, то есть в никуда, не являющееся частью мирового океана? Что если определить статус этого озера, как моря? Если верна догадка Л.Гумилева, ярко высказанная в работе “География этноса в исторический период”, не есть ли ныне тот исторический период, когда субстрат этноса вполне совпадает с его географией?

§ 3. ПРОБЛЕМА ИДЕНТИЧНОСТИ НАЦИИ 1.3.2. Онтология и гамлетовский вопрос

Есть некий час, в ночи, всемирного молчания...

Ф. Тютчев

Кажется, уже нельзя подыскать слова, чтобы не быть вторичным в эпитетах и сказать что-то новое в каком-либо аспекте о трагедии Шекспира “Гамлет”. И невозможно удержаться, чтобы не процитировать крупнейшего русского психолога Л.С. Выготского, не столько даже в знак уважения к его анализу трагедии, сколько в осознании бесперспективности попыток лучшего описания ее эмоционального воздействия: “Есть в ежедневном замыкающемся кругу времени, в бесконечной цепи светлых и темных часов — один, самый смутный и неопределенный, неуловимая грань ночи и дня. Перед самым рассветом есть час, когда пришло уже утро, но еще ночь. Нет ничего таинственнее и непонятнее, загадочнее и темнее этого странного перехода ночи в день… Это самый скорбный и мистический час… Такой час переживает душа во время чтения или созерцания трагедии о Гамлете, принце Датском. В такой час бывает погружена душа зрителя или читателя, ибо сама трагедия означена этим часом, сходна с ним: у них одна душа. Самая непонятная и загадочная трагедия, необъяснимая и таинственная в самой сущности своей, которая навеки останется неуловимой. Она может в минуты, когда душа настроена на высокий лирический лад, отпечатлеться неизгладимым образом, оставить по себе неуловимый, но вечно действующий след, раз и навеки ранить сердце с неизведанной дотоле болью очарования. Но этот образ нельзя уложить в слова, это — мука глубинная и интимнейшая рана души, и ее боль — боль неизреченная, неизглаголанная, несказанная”.

“Нельзя уложить в слова...” Однако как много говоре-но, сколько томов написано, в попытках открыть тайну “Гамлета”! Вряд ли это возможно подсчитать, да и нужно ли? Пока существует литература и философия неизменно будут делаться попытки разгадать загадку Шекспира ли, Гамлета, может быть самой онтологии? Но стоит ли пытаться разрешить задачу, которая не подлежит решению? Быть может послушаться совета Людвига Витгенштейна “говорить лишь то, что поддается высказыванию, и молчать об остальном”?

Л.С.Выготский словно подступается к разгадке: “… заброшенность из мира неведомого в мир ведомый...,… отдан-ность двум мирам...”. Подходит, и настолько близко, что дальше идти уже нельзя, дальше — пропасть иррациональности, абсурда или ненауки, веры и пр.

Активность и медлительность Гамлета

Франц Кафка в своем дневнике сделал такую запись: “Я был мудрецом, если можно так выразиться, ибо был готов в любую минуту умереть, но не потому, что выполнил все, являвшееся моим долгом, а потому, что не сделал ничего и даже поверить не мог в возможность хоть что-либо сделать”. Эта фраза ассоциативно отсылает нас к “Экклесиасту”: “Все суета сует”, “Все возвращается на круги своя” и пр. Но царь Давид, предполагаемый автор “Экклесиаста”, пытается что-то сделать, он все же пробует. Кафка же “даже представить себе не может...” В этой фразе Кафка не изменяет себе в том, что обыденному явлению он придает онтологический смысл. Если “Экклесиаст” указывает тщету человеческой жизни, “Миф о Сизифе” ее описывает, доводя до уровня архетипа, то Ф.Кафка в своем творчестве (“Замок”) показывает ее изнутри, заставляет ее переживать.

Шекспир в “Гамлете” пытался изобразить этот процесс, но, подчиняясь законам трагедии, вынужден был вести дело к катарсису, т.е. к некоей завершенности, сделанности, совершенности. Подобно гамлетовскому монологу, запись Кафки в своем дневнике на первый взгляд принадлежит человеку безвольному, потерявшему смысл и цель существования. В пользу такого понимания можно привести столько доводов, как много найдено аргументов, подтверждающих безволие Гамлета.

Не ставя своей целью доказать обратное, поскольку интерпретация текста во многом дело вкуса, а не строго логическая операция, все же хотелось бы обратить внимание на некоторые не только психологические или личностные, а объективные, бытийственные основания кафкианского утверждения.

Возможно, эта запись писателя относится к какой-либо конкретной проблеме, которую невозможно было разрешить. Но все творчество Кафки представляет собой именно симбиоз предельной обобщенности содержания и чрезвычайной естественности, личностности, повседневности изображаемого. Это отмечал уже А. Камю. По-видимому, в том, что Кафка не указывает конкретную проблему, даже если она и имеется, заключен смысл и использован излюбленный им прием для достижения всеобщности. Но и использование этого приема (опускания конкретного содержания) потому очевидно и стало значимым, что оно вносит провидческий смысл и позволяет заглянуть в глубину бытия. Ведь в 10-х—20-х годах нашего столетия Кафка таким образом предугадал многие черты тоталитарных и бюрократических режимов (“Процесс”, “Замок”, “Исправительная колония”). И именно это дало повод для горькой шутки относительно страны Советов: “Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью”.

Характерно во всем этом то, что тоталитарные режимы создавались людьми, абсолютно точно знавшими “что делать”, как делать и не сомневавшимися в том, что это можно сделать и даже уверенными в том, что это нужно, необходимо сделать. И названия самых популярных революционных произведений имеют такой характер: “Что делать?”, “ Большевики должны взять… ”, “ Как нам реорганизовать… ”, “Лучше меньше...” и т.п. С.Л. Франк отмечал, что “сознание обладания абсолютной истиной — предпосылка деспотизма”. (Франк С.Л. “Философские предпосылки деспотизма” // Вопросы философии. № 3. 1992. С. 114—127). В абсолютно точном знании того, что надо делать и как это сделать лежит философское основание и обоснование тоталитаризма. “Сознание обладания истиной” порождает активную деятельность. Само же обладание истиной или ее познание порождает пассивность, невозможность “даже представить себе” какую-либо осмысленную деятельность, ведет к осознанию абсурдности ее.

Замечательный анализ гамлетовского состояния дает Фридрих Ницше: “Между жизнью повседневной и дионисической действительностью пролегает пропасть забвения. Но как только та повседневная действительность вновь выступает в сознании, она ощущается как таковая с отвращением; аскетическое, отрицающее волю настроение является плодом подобных состояний. В этом смысле дионисический человек представляет сходство с Гамлетом: и тому, и другому довелось однажды действительно узреть сущность вещей, они познали — и им стало противно действовать; ибо их действие ничего не может изменить в вечной сущности вещей, им представляется смешным и позорным обращенное к ним предложение, направить на путь истинный этот мир, “соскочивший с петель”. Познание убивает действие, для действия необходимо покрывало иллюзии — вот наука Гамлета… В осознании раз явившейся взорам истины человек видит теперь везде лишь ужас и нелепость бытия, теперь ему понятна символичность судьбы Офелии, теперь познал он мудрость лесного бога — Силена; его тошнит от этого”. (Ницше Ф. Рождение трагедии из духа музыки / Соч. в 2 т. Т.1.— М.: Мысль, 1990. С.82-83).

На фоне сказанного и прежде, чем перейти к собственно онтологическим аспектам загадки Гамлета, нельзя обойти справедливый анализ сути дела, данный Честертоном в короткой и ироничной в отношении глубокомысленных ученых заметке “Гамлет и психоаналитик”. “Психоаналитики сильно озабочены так называемой проблемой Гамлета, — пишет Честертон. — Их особенно интересует то, чего Гамлет не знал, не говоря уже о том, чего не знал Шекспир.… Как это ни смешно, самые тонкие критики, замечающие самые тонкие оттенки, совершенно не способны заметить то, что поистине бьет в нос. Изо всех сил пытаются они доказать, что подсознательно Гамлет стремился к одному, сознательно — к другому. По всей вероятности, сознательно он всей душой приветствовал мщение, но пережитый шок вызвал в нем болезненное, тайное, странное отвращение к убийству. И никому не приходит в голову, что не так уж приятно перерезать горло собственному отчиму и дяде. Мораль Гамлета отличается от современной: он знал, что отмщение страшно, и все же считал, что обязан отмстить… Долг явился ему в отталкивающей форме,… но Гамлет знал о нем, он сознавал его с начала до конца. Не подсознание владело им, а слишком ясное сознание… Шекспир, без сомнения, верил в борьбу между долгом и чувством. Но ученый не хочет признать, что эта борьба терзала Гамлета, и заменяет ее борьбой сознания с подсознанием. Он наделяет Гамлета комплексами, чтобы не наделять совестью. А все потому, что он, ученый, отказывается принять всерьез простую, если хотите — примитивную мораль, на которой стоит Шекспирова трагедия… Современные люди инстинктивно скрывают от себя, что иногда человек должен, рискуя собственной жизнью, насилуя собственную волю, убить тирана. Вот почему тираны так разгулялись в наши дни… Когда же нас призывают заменить возмездие состраданием, это значит одно: не решаясь покарать тех, кто достоин кары, современный мир карает тех, кто достоин сострадания”. (Честертон Г.К. Гамлет и психоаналитик / Самосознание европейской культуры XX века: Мыслители и писатели Запада о месте культуры в совр. об-ве,— М.: Политиздат, 1991. С.220-221).

Данный этический аспект Шекспировой трагедии практически не оставляет места для других способов анализа, сводя их к бесплодным умствованиям. Действительно, борьба между долгом и чувством есть то жизненное, сюжетное содержание трагедии, вокруг которого вращается действие и которое определяет поведение Гамлета. Но, думается все же, что остается та сторона, которая ясно выражена в замечании Ницше о Гамлете и в общей форме в дневниковой записи Кафки. И эта сторона трагедии заключена не в поведении Гамлета, а в его судьбе и не в Шекспире как авторе данного произведения, а в Шекспире как поэте, способном в своем творчестве постигнуть неизведанные тайны бытия, преодолевая его границы. А быть может путь к разгадке лежит в том, что автором был не поэт даже, а Шекспир — философ по имени Френсис Бэкон? Эта гипотеза очень похожа на правду в своих содержательных основаниях и без анализа биографических данных. Ведь не будем мы думать, что гениальный автор случайно, по некоему наитию свыше, а не осознанно творил свои произведения. Если же мы вполне здраво будем исходить из того, что как любой зрелый автор Шекспир сознательно строил трагедию так, что она производила эффект, над загадкой которого мы бьемся до сих пор, тогда логично с большой долей уверенности утверждать, что такой конфликт мог заложить только профессиональный философ, каковым являлся в его время Френсис Бэкон и полагать, что Шекспир и Бэкон — одно и то же лицо.

Запад и Восток. Деятельность — не-деяние

Если переходить к бытийным основаниям загадки, содержащейся в трагедии, то мы непременно упираемся в проблему типов мироотношения, которая наиболее выпукло проявляется в разделении мира на Восток и Запад. Этим понятиям “отвечают… противоположные друг другу способы бытия человека в Мире и обусловленные ими противоположные типы мироотношения Человека… Как правило, специфику западного способа бытия человека в Мире усматривают в ориентации человека на деятельность, тогда как специфику восточного — в ориентации его на не-дея-ние… Человек Запада направляет почти всю энергию своего развития и совершенствования преимущественно на Мир вне себя… Восточный же человек почти всю энергию… направляет преимущественно на свой внутренний мир, мир внутри себя...” (Хамидов А. Восток и Запад: мироотношение и мировоззрение // Шахар. 1993. №1. С. 9-10). Западный тип мироотношения фиксирует внешний познаваемый мир в понятии “бытие” и выражает свою деятельность через глагол “быть” (to be, est, и т.п.). В восточном типе мироотношения глагол “быть” опускается, его нет, также как нет границы между бытием и небытием, что с точки зрения западного человека воспринимается как выражение понятия “ничто”, “небытие”. Вопрос “Быть или не быть?” Гамлета, который столь различно понимается, от суицидального “жить или не жить?” до безвольного “действовать или не действовать?”, на самом деле относится к онтологическому уровню и потому столь значителен и вечен. Невероятная таинственность дополнительно состоит еще в том, что принц Датский в эпоху средневековья столь всечеловечен и так отчетливо переступает границы бытия. В этом помогают ему призрак (аруах) отца и собственный острый ум. Похоже, что беспощадную остроту его ум приобретает вследствие того, что “куда бы он ни шел, везде его ждет ...” небытие. Даже шутки Гамлета ведут туда:

“Полоний, (в сторону). Если это и безумье, то по-своему последовательное. — Не уйти ли подальше с открытого воздуха, милорд?

Гамлет. Куда, в могилу?

Полоний. В самом деле, дальше нельзя”.

Практически все связано с ничто, от начала — явления призрака отца — до кончины..., которой нет конца.