Страница - 26

Идентичность

Почему в трагедии возникает тема безумия Гамлета? Тот шок, не только нравственный, но онтологический, который получает принц Датский в результате столкновения “двух миров”, оказавшись между ними, когда любой другой был бы просто раздавлен и сошел с ума, должен вести его к кризису. А “соскочил с петель” мир. Кризис же возникает не столько даже в результате борьбы между долгом и чувством, сколько в следствие “отданности двум мирам”. В современной терминологии это можно назвать кризисом идентичности. Гамлет, конечно же, не менее, чем Иван Карамазов знал “как сходят с ума”, поэтому мог и играть роль безумца, и быть им. “Живым зарытым быть? Могу и я”.

Королева. Все это взрыв безумья. С ним припадок.

Однако “проблема” в том, что Гамлет — настолько сильная личность, что не кризис владеет им, а он владеет кризисом и переступает из одного мира в другой, когда этого ему хочется и когда этого требует обстановка. В моменты этих “переходов” из “бытия” в “ничто” у окружающих его людей возникает иллюзия безумства Гамлета. Сам же он не теряет нитей управления этими двумя мирами, и в том, и в другом действуя по их законам. В одном случае он практически бездействен, созерцателен, в другом активен, решителен и деятелен. Принц настолько идентичен, что может играть с ней (самотождественностью) так радикально, что другие могут принять его за безумца.

Не случайно 3. Фрейд находил истоки психических болезней в механизмах, связанных с процессом идентификации. Немощная самость или идентичность при встрече с сильным “раздражителем”, который меняет твой “Идеал-Я”, влечет за собой расщепление личности, чем собственно является болезнь, известная под названием шизофрения. В основе данной болезни лежит нарушение механизмов идентификации, в результате которого появляются “наполеоны” и другие “известные люди”, крепко захватившие своим образом человека с неустойчивой самостью. Бывало так, что актеры, перевоплотившись в образ своего героя, уже не могли из него выйти, делая это лишь с помощью врача. Как заметил Павел Гуревич, “одно из главных занятий психоаналитика — помочь пациенту обрести более устойчивый образ самого себя, особенно в условиях массового невротизма”.

Другая крайность нарушения рассматриваемого механизма связана, быть может, с чрезвычайно жесткой самостью, ее нелабильностью, когда человеку чрезвычайно трудно принимать образ, играть роль, предписываемую ему социумом. “Когда в человеке пробуждается собственное “Я”, оно властно отделяет его от ближайшего окружения. Но при этом изоляция способна перерасти в потерянность, вызвать ощущение непереносимой тревоги” (Гуревич П. Вывихи самопознания// Независимая газета. 1996. 23 апреля). С подобным состоянием души, вероятно, связаны и некоторые творческие парадоксы. Шекспировский образ Гамлета являет собой идеальное художественное воплощение обоих этих состояний. Своеобразный отказ от деяния есть потребность сохранить “самость”, свою индивидуальность, оставить ее такой, как она есть, ведь и “мысль изреченная есть ложь”, а не только действие или поступок. Впадание в крайности Гамлета для него самого естественно и практически незаметно, хотя занимает его настолько, что когда это перевоплощение творится гением актера в своем искусстве, то вызывает в нем восторг и изумление:

“Что он Гекубе? Что ему Гекуба?

А он рыдает. Что б он натворил,

Будь у него такой же повод к страсти,

Как у меня? Зал плавал бы в слезах”.

Обращение Гамлета в самые критические моменты жизни к искусству знаменательно и, более того, неизбежно в его положении.

Слова — молчанье

Гамлет как бы производит проверку на истинность через искусство. “Вот флейта. Сыграйте что-нибудь… Это так же просто, как лгать”. Шекспир, по-видимому, не вкладывает в эту сцену особого глубокого смысла, кроме того, что лежит на поверхности: “Эта маленькая вещица нарочно приспособлена для игры, у ней чудный тон, и, тем не менее, вы не можете заставить ее говорить. Что ж вы думаете, я хуже флейты? Объявите меня каким угодно инструментом, вы можете расстроить меня, но играть на мне нельзя”. Говорить для Гамлета почти то же, что и лгать: “Слова, слова, слова”. В этой фразе понимание тщетности действий. “Куда б слова не завели в бреду, Я в исполненье их не приведу”. Пусть даже высказанное иногда и оказывается правдивым, но дальнейшее их воплощение в деяния не прибавляет в этот мир смысла.

Данное положение является не только психологическим феноменом, но и той объективностью, которая, будучи осознанной, вызывает следствия, обусловленные ситуацией постмодернизма. То самое сближение внутреннего и внешнего миров, возникающее в новой постмодернистской ситуации, о котором пишет Пригожин, получает свое объяснение в следующей цитате из М. Хайдеггера, приводимой И.А. Акчуриным: “… Мыслитель свое особенное сам никогда не может высказать. Оно должно остаться невысказанным, поскольку произнесенное слово свое определение получает из непроизнесенного. Особенное мыслителя является, тем не менее, его собственностью, а не владением Бытия, посыл которого мышление улавливает в своих проектах — проектах, которые, однако, получают только робкое оправдание в посылаемом”. Можно сказать, что первая крайность, то есть преимущественное развитие того, что Фрейд называет “Идеал-Я”, происходит в западной цивилизации. Вторая, связанная с инстанцией самости — на Востоке.

По ходу пьесы зритель решает, что Гамлет выбирает ответ — “быть”. Это не обманчивое впечатление, поскольку он активен и действует чрезвычайно решительно, когда для этого наступает время и вполне исполняет свой долг, казня тирана: “Ступай, отравленная сталь, по назначенью!”

Но судьба и даже, как это ни парадоксально, он сам выбирает также и — “не быть” — Гамлет предпочитает такое действие — не-деяние, которое определяется не глаголом, но существительным: ‘Дальнейшее — молчанье ”.

Культура и искусство

Недаром распространено выражение “Восток — дело тонкое”. Оно означает чрезвычайную усложненность и изощренность социальных институтов и традиций, обрядности, где малейшая деталь имеет немаловажное значение.

Вся эта характеристика не менее приложима и к кочевому способу бытия, где невмешательство в природу приобрело значение почти основополагающего принципа и развитие материальной культуры практически не входило в жизненный проект. Быть может, даже наоборот. Памятники материальной культуры кочевников в подавляющем своем большинстве связаны с иным миром, с духами умерших предков, аруахами.

РАЗДЕЛ V

ИЗ ЛЕКЦИЙ

ТРУДОВАЯ ЭТИКА И ТЕОРИЯ МАКСА ВЕБЕРА

1.Социология М.Вебера

2.Тоталитаризм и проблема трудовой этики

3.Значение трудового этоса для политики перехода к рынку

Представьте себе такую сцену. Мужчина хочет зайти в кооперативное кафе, где написано, что перерыв с 15 до 16 часов. Оттуда выходит спортсмен-вышибала и говорит, что она закрыта, хотя до обеденного перерыва еще час. Мужчина начинает “качать права”, а охранник его “посылает”. Тогда тот обращается к последней защите советского человека (homo sovetikus) — он просит администратора позвать, дать ему жалобную книгу, на что охранник ему говорит: “Это тебе не старый режим. Это частное предприятие. Пошел вон отсюда!”

Как Вы считаете, может ли у нас такая ситуация возникнуть? Очевидно, да.

А может ли она возникнуть на Западе? Вряд ли.

В чем причина такого положения дел? Давайте попытаемся ответить на этот вопрос.

Для того, чтобы на него ответить, нам необходимо обратиться к учению одного из крупнейших социологов конца XIX- начала XX века, немецкого ученого Макса Вебера (1864-1920).

Макс Вебер в своем знаменитом исследовании “Протестантская этика и дух капитализма” подчеркивает значение менталитета как ключевого фактора экономического успеха.

Что следует понимать под этим претенциозно звучащим понятием “дух капитализма”. Оно не дает его дефиницию. Но для пояснения цитирует документ, в котором, по словам Вебера, с почти классической ясностью отражено то, что его интересует.

Этот документ гласит: “Помни, что время — деньги: тот кто мог бы ежедневно зарабатывать по десять шиллингов и тем не менее полдня гуляет или лентяйничает дома, должен — если он расходует на себя всего только шесть пенсов -учесть не только этот расход, но считать, что он истратил или, вернее, выбросил сверх того еще пять шиллингов.

Помни, что кредит — деньги. Тот, кто оставляет у меня еще на некоторое время свои деньги, после того как я должен был вернуть их ему, дарит мне проценты или столько, сколько я могу выручить с их помощью за это время. А это может составить значительную сумму, если у человека хороший и обширный кредит и если он умело пользуется им...

Помни пословицу: тому, кто точно платит, открыт кошелек других. Человек, рассчитывающийся точно к установленному сроку, всегда может занять у своих друзей деньги, которые им в данный момент нужны.

А это бывает очень выгодно. Наряду с прилежанием и умеренностью ничто так не помогает молодому человеку завоевать себе положение в обществе, как пунктуальность и справедливость во всех его делах. Поэтому никогда не задерживай взятых тобой взаймы денег ни на один час сверх установленного срока, чтобы гнев твоего друга не закрыл для тебя навсегда его кошелек.

Следует учитывать, что самые незначительные действия оказывают влияние на кредит. Стук твоего молотка, который твой кредитор слышит в 5 часов утра и в 8 часов вечера, вселяет в него спокойствие на целых шесть месяцев; но если он увидит тебя за бильярдом или услышит твой голос в трактире в часы, когда ты должен быть за работой, то он на следующее же утро напомнит тебе о платеже и потребует свои деньги в тот момент, когда их у тебя не окажется.

Кроме того аккуратность показывает, что ты помнишь о своих долгах, то есть что ты не только пунктуальный, но и честный человек, а это увеличивает твой кредит...” (М.Вебер. Избранное. М., 1990. С.71-73).

Так проповедует Бенджамин Франклин и его проповедь очень близка “образу американской культуры”. Эти строки пропитаны “духом капитализма”. Это не просто “философия скупости”, идеал которой резюмируется словами: “Из скота добывают сало, из людей — деньги”, а своеобразная этика, отступления от которой рассматриваются не только как глупость, но и как своего рода нарушение долга. Речь идет не только о “практической мудрости” (это было бы не ново), но о выражении некоего этоса. а именно в таком аспекте рассматривает эту философию Макс Вебер.

По его мнению, “Капитализм существовал в Китае, Индии, Вавилоне в древности и в средние века”. Однако ему недоставало… именно того своеобразного этоса. который Вебер обнаруживает у Франклина.

Согласно этому, Вебер различает два вида предпринимательства и, следовательно, два вида капитализма. “Во всем мире существовали торговцы, крупные и розничные, занятые местной торговлей и торговлей иноземной, производились ссудные операции всех видов, были банки с самыми различными функциями… Повсюду, где государственные учреждения нуждались в денежных средствах, появлялся заимодавец — так было в Вавилоне, Элладе, Индии, Китае и Риме. Он финансировал войны и морской разбой, всевозможные поставки и строительство при освоении заморских стран ..., финансировал вождей партий, чтобы они могли быть избраны и пр. и пр., и наконец выступал в качестве “спекулянта” во всевозможных денежных операциях”. Представителей такого рода предпринимательства, которые существовали во всем мире, Вебер называет (капиталистическими) авантюристами, а сам капитализм торговым. Ростовщическим, авантюрным или, если хотите, “чисто денежным” капитализмом. Такой капитализм возникает каждый раз “чисто стихийно” в том смысле, что для его появления нет необходимости в особом типе трудовой этики, предполагающей целую религиозную реформацию.

Но наряду с этим авантюрным типом капитализма Западу нового времени известен и другой, нигде более не существовавший, — рациональная капиталистическая организация свободного (формально) труда или буржуазный промышленный капитализм. У истоков такого капитализма, который имеет специфически духовное “ядро”, стояла реформация. результатом которой стал протестантизм со своей особой “хозяйственной этикой”. Она предстала как новый способ оправдания трудовой — и прежде всего предпринимательской деятельности. И во франклиновском подходе содержится гамма ощущений, которая тесно соприкасается с определенными религиозными представлениями. На вопрос, почему же из людей следует “делать деньги”, Бенджамин Франклин в своей автобиографии отвечает библейским изречением: “Видел ли ты человека, проворного в своем деле? Он будет стоять перед царями.” (Англичане переводят “бизнесе”).

Приобретение денег — при условии, что оно достигается законным путем, — является результатом и выражением деловитости человека, следующего своему призванию, а эта деловитость, составляет альфу и омегу морали Франклина. Этот образ мыслей, выраженный в цитированных выше строках, встретил сочувствие целого народа.

Американцы говорят: “Если ты умный, где же твои деньги?”

Представление о профессиональном долге, об обязательствах, что каждый человек должен ощущать — это характерно для “социальной этики” капиталистической культуры и имеет, в известном смысле, для нее конститутивное значение. Ее истоки Вебер видит в протестантской этике.

Вкратце, идея Вебера заключалась в том, что набожный предприниматель, ведущий скромный, аскетический и ответственный образ жизни использует прибыль не для личного потребления или накопления сбережений, а для вложений в свое предприятие. В кальвинистской традиции экономический успех трактовался как признак Божьей благодати. Этот этос включал в себя набожный индивидуализм, ответственность, накопление капитала и вложение его в предприятие.

Поборники рыночной экономики часто полагают, что даже при отсутствии этих этических предпосылок европейский вариант рынка может успешно функционировать повсюду: будь то Мексика, Замбия или Польша, что влияние одинаковых экономических механизмов везде сможет привести общество к росту и благосостоянию. Но рыночные структуры в разных странах опираются на разный экономический и трудовой этос. Индивидуализм и предпринимательский дух американцев коренятся в истории этой страны, ее сложной этнической и географической структуре.

Другой стиль жизни, который противоречит духу капитализма и выступает в этическом обличье — это тип восприятия и поведения, который может быть назван традиционализмом.

Традиционализм — это строй мышления, когда человек “по своей природе” не склонен зарабатывать деньги, все больше и больше денег. Он хочет просто жить, жить так, как он привык и зарабатывать столько, сколько необходимо для такой жизни.

Этот строй мышления чрезвычайно живуч и его очень трудно преодолеть. Но в тех условиях, в которых мы оказались, необходимо формулирование новой для нас трудовой этики. Ведь она нужна не столько в ситуации, когда уже сложились определенные хозяйственные структуры, сколько тогда, когда их нет, и они еще только складываются. Она есть предпосылка процветания. Развитый промышленный капитализм уже воспроизводит, то есть сам создает свои условия. Эта этика уже объективировалась в структурах предприятий и организаций.

И предприниматель, который не следует ей и не считается с условиями, от которых зависит успех в капиталистическом обществе, быстро терпит крушение или не продвигается по социальной лестнице. Здесь господствует необходимость, заставляющая людей хорошо трудиться.

Но у нас, где проблема труда рассматривается в аспекте “свободного выбора”, где еще недавно труд определялся с помощью спортивных или Эстетических метафор (труд -“дело чести, доблести и геройства”, труд — это “род художественного творчества”) — у нас без трудовой этики не обойтись. Эта потребность в трудовой этике показывает, что существует нужда в оправдании труда, его обосновании. А это, кажется, нельзя сделать никаким иным способом, кроме этического. Чтобы оправдать необходимость трудиться и трудиться всерьез, нужно целое религиозно-философское построение, аналогичное протестантскому, утверждавшему труд как личный ответ каждого протестанта на призыв самого Бога, обращенный к нему непосредственно.

Кому нужна трудовая этика прежде всего? Она не так нужна тому, кто смирился с участью безработного. Не испытывает нужды в ней гуманитарная интеллигенция и высококвалифицированные рабочие. Нужна она инженерно-технической интеллигенции и, прежде всего, рождающимся у нас предпринимателям.

Наш предприниматель, по классификации Вебера, должен быть отнесен к авантюрно-хищническому типу. И тип капитализма, на нем основанный, никогда не исчезал и существовал у нас и после Октябрьской революции в виде многообразных форм расхищения “государственной собственности”, спекуляции, фарцовки, теневой экономики и пр. И история советского общества подтвердила общий закон возникновения и функционирования предпринимательства “торгово-денежного” типа, оно не нуждалось в трудовой этике. Скорее разрушало остатки традиционной этики труда.

Сейчас этого капитализма у нас больше, чем надо. И он скорее препятствует, чем способствует возникновению предпринимательства продуктивного — промышленного, а не потребительского типа и неплохо уживается с перегнивающими тоталитарными структурами.

Но по мере того, как утверждается капитализм продуктивного промышленно-предпринимательского типа, с ним вступает в альянс торгово-денежный капитал и этот последний начинает усваивать элементы трудовой этики, из духа которой возникает продуктивное производство. На место старого как мир “не обманешь — не продашь” приходит пуританское “честность — лучшая политика”.

Новый тип трудовой этики может формироваться не только на основе реформированного христианства, но и на почве других этически ориентированных религий (Япония, Южная Корея, Тайвань, Гонконг и т.д.). При этом речь вдет не об этике капиталистического общества вообще, а об этике промышленно-предпринимательского капитализма. Речь идет о трудовой этике отнюдь не всего общества, а тех общественных слоев, которым предстоит образовать его костяк, — о малых и средних предприятиях, высококвалифицированных рабочих и фермерах, о научно ориентированных инженерах и техниках, которые и образуют в совокупности “средний класс”.

Государство должно защищать интересы предпринимательства, а не предпринимателей, интересы избирателей, налогоплательщиков.

Политики не думают о процессе создания предпосылок для рынка: больших вложений в образование, в создание соответствующих органов управления и обеспечение социальной безопасности в самом широком смысле этого слова. Они просто верят, что рынок сделает свое дело.

Но, универсальная экономическая теория и кратчайший, чисто рыночный путь к обществу благосостояния не более, чем миф. Ни один спортсмен не выходит на старт без тренировки, и не каждый человек может стать хорошим спортсменом.

Этику и экономическую теорию нельзя изолировать друг от друга и этические основы экономической науки следует анализировать в рамках самой этой науки.

Это очень трудная задача. Здесь требуется осознать региональный контекст в самом широком смысле этого слова, а лишь потом применять к нему инструментальные модели экономической науки и политики. То есть необходимо создать адекватный механизм применения экономического знания.

Есть еще один аспект проблемы, из которого уясняются сложности, ожидающие нас на этом пути, свидетелями которых мы являемся. Они связаны с той системой этического сознания, которая вырабатывалась в homo sovetikus в течение десятилетий. Понятие типов этического содержания введено бывшим советским гражданином, а ныне профессором Калифорнийского университета Владимиром Александровичем Лефевром, который исследовал структуру рефлексии, то есть попытался построить математическую модель “внутреннего мира” человека.

Рефлексия в самом общем смысле — это направленность человеческой души на самое себя. ЛеФевр попытался из значков и символов сконструировать структуру, представляющую личность, имеющую образы самого себя и других, а также образы, которые есть у образов.

На этой основе, которая требует сложных математических построений, Лефевр выделяет два типа этических систем.

В ситуации выбора для первой этической системы характерно разъединение добра и зла, и предпочтение компромисса.

Для второй системы характерно соединение добра и зла, то есть использование дурных средств для достижения благого результата и предпочтение конфронтации.

В тех культурах, где доминирует вторая этическая система, не существует процедуры решения конфликта, сохраняющей достоинство обеих сторон.