Страница - 4

§ 3. Идентичность как основа движения цивилизационных процессов

Падение любой империи связано с кризисом идентичности. Чрезвычайная подвижность и нестабильность последней расшатывает основы государств и приводит к его распаду. Возьмите “Размышления о причинах величия и падения римлян” Шарля Луи Монтескье. Приведем цитату: “… Когда народы Италии стали гражданами Рима, каждый город, сохраняя свои характерные черты, стал отстаивать свои частные интересы, обнаруживать свою зависимость от какого-либо сильного покровителя. Город, граждане которого были рассеяны по всей Италии, не составлял больше единого целого. Так как человек становился римским гражданином посредством своеобразной юридической фикции, но на самом деле магистраты, стены, Боги, храмы, гробницы не были общими, то на Рим перестали смотреть прежними глазами, не испытывали больше прежней любви к Отечеству, и привязанность к Риму исчезла”. Эти размышления полностью текут в русле движения, взаимопереливов, проявления “современной” нам категории “идентичность”. Современен для нас больше термин, но категория, как тождественность с самим собой, самотождественность является во многом основополагающей в философии. И именно с ней в конечном итоге Монтескье связывает причины “величия и падения римлян”.

Тождество с собой, по Гегелю, предполагает или содержит в себе также и различие. “Тождество как сознание самого себя есть то, чем отличается человек от природы вообще и от животного в частности; животное не может постигнуть себя как “я”, т.е. как чистое единство себя в самом себе”. Эти диалектические определения тождества представляют собой наиболее продуктивную разработку категории, которая и будет применяться нами в дальнейшем исследовании.

Практически с этой же категории начинал Сократ, возведя в принцип своей философии тезис: “Познай самого себя”, то есть достигни тождества с собой. А последнее невозможно без различения истины, определения понятий, то есть оперирования в свою очередь “тождественными себе”, “идентичными” понятиями, что лучше всего определяется в процессе работы этих понятий, в беседе, в споре или в процессе познания.

Понятие идентичности многогранно, многоаспектно и даже амбивалентно. Достаточно общее определение термина дано в принятой “Концепции формирования государственной идентичности Республики Казахстан”: “Термин “идентичность” применяется ко многим политическим, социальным, этническим и культурным явлениям, его общее содержание заключает тождественность объекта с собой, его существование в четких границах, определенность его бытия, относительную неизменность, подвижную стабильность, целостность. Идентичность может пониматься и как развитое состояние объекта, в оценочных категориях — желаемое состояние”.

Распад Союза и значительные общественно-политические перемены вызвали один из самых значительных кризисов, касающихся сознания, психологии людей, проживавших на территории огромного государства, пронизанного единой коммунистической идеологией, верой в строительство светлого будущего и становление новой исторической общности “советский народ”, — это кризис идентичности. В применении к политическим явлениям под идентичностью понимаются “специфические культурные, лингвистические и прочие особенности, которые признаются различными группами характерными для себя, отличают их от других групп и связывают между собой в такой мере, чтобы обеспечить солидарность”. Советская идентичность имела множество черт, способствующих ее укреплению. К ним можно отнести ощущение “державности”, выраженное в тексте гимна словами Сергея Михалкова “Широка страна моя родная...”, веру в то, что “у нас строится самое передовое и прогрессивное общество и, следовательно, “мы вас похороним!”, а также преимущество достаточно свободно передвигаться по просторам евразийского континента в пределах советских границ. Особенностями, связывающими население Союза и обеспечивающими их солидарность были, в первую очередь, идеологические основы, и, во-вторую, — практические соображения.

Не меньшее количество черт носило откровенно негативный характер, порой дающих эффект комплекса неполноценности. Это сущностное отрицание этнической культуры, языков, традиций, религии, общечеловеческих ценностей, порождающих незнание собственной истории, невежество относительно огромного пласта духовной религиозной культуры человечества, “железный занавес”, породивший отчуждение от достижений современной цивилизации, конфликтность в разрешении спорных вопросов, неумение находить компромиссные варианты их решения без ущемления достоинства другой стороны.

Были и основания идентификации, носившие амбивалентный характер. В первую очередь это касается языка. Русский язык нес и несет в себе огромный заряд духовной, культурной, научной информации и, несомненно, всегда будет для многих народов “мостом” в мировое сообщение. С другой стороны, в руках коммунистических идеологов он стал орудием подавления национальных языков, когда даже самое примитивное его использование в устах строгой гражданки, обращающейся к черненькому аборигенному представителю национального меньшинства в “автономном” государственном образовании за его какую-либо случайную оплошность: “Тебе же русским языком сказано!?”, ввергали отрока в смятение и ужас не столько в отношении содеянного, сколько в отношении того, что он будто бы уличен в страшном преступлении — незнании языка человеческого общения и является аномальным в своей этнической особо-сти. Такой устойчивый фразеологический оборот характеризовал идеологическую атмосферу тех лет в отношении национальных языков.

Множество проблем, которые возникли в период советского строительства и в конце концов дали о себе знать, были связаны именно с игнорированием закономерностей, с процессами идентификации. Любое “разрушение до оснований” есть разрушение идентичности и, следовательно, связанных с ней культуры, традиций, языка (вспомните оруэл-ловский “новояз”), распад личности, поскольку идентификация есть сокровеннейший и, пожалуй, основополагающий процесс становления человека, здоровой личности.

Как известно в младенческом возрасте одним из движущих процессов развития ребенка является подражание. Ребенок повторяет вслед за матерью, за отцом, другим ребенком и прежде всего за тем, к кому он испытывает большую привязанность. Естественно, в то же время он имеет интенции собственной самости, которые заложены в его неповторимом уникальном генотипе, но развитие их происходит через “свое другое”, через различение, то есть через подражание или реализацию собственных потенций. Огромное значение процессу идентификации придавал австрийский психиатр и философ Зигмунд Фрейд, введший этот термин в научный оборот. Фактически развитие личности в общем виде, если опустить содержательные детали, есть процесс идентификации человека, обретения и укрепления собственной идентичности.

Кроме интенции собственной самости существует также инстанция, развивающаяся в нашем “Я” и названная Фрейдом “Идеалом-Я”. Он приписывает ей функции самонаблюдения, моральной совести, цензуры сновидений и основное влияние при вытеснении. Сила идентичности означает то, что мера удаления данной инстанции от свободной самости совершенно незначительна и в результате “дифференциация внутри “Я” в незначительной степени отлична от дифференциации таковой у ребенка. И не случайно характеристики силы личности в основном связаны с тезаурусом “самости”, идентичности: “он всегда оставался самим собой”, “он самодостаточен”, “это цельная натура” (“Я” @ “Идеал Я”), “у него есть стержень”, “он крепко стоит на ногах”.

У Корнея Ивановича Чуковского в его бесценном исследовании психологии, языка и мышления ребенка “От двух до пяти” есть такой подслушанный диалог:

— Мне сам папа сказал...

— Мне сама мама сказала...

— Но ведь папа самсе мамы… Папа гораздо самее.

“Устами младенца” здесь глаголет интуитивно подмеченный ребенком “уровень самости”, степень идентичности или силы личности. В данном случае для ребенка “самее” оказался отец.

Формирование сильной самости является тончайшей воспитательной задачей. Очевидно, что этот процесс в значительной степени связан с предоставлением ребенку свободы (гегелевское определение свободы, приведенное нами в первом параграфе [I. 22. 124]), чтобы не угнетать его собственной инстанции самости. Многие эффективные методики воспитания построены именно на предоставлении полной свободы ребенку для укрепления его “самости”, чтобы дальнейшее его различение, подражания и привитие искусства быть другим, усвоение множества социальных ролей не вызывали кризиса самости, идентичности. Наложение всех этих социальных ролей на сильную самость, позволяющую при неизбежном “раздвоении” сохранять тождество с самим собой, способствует становлению уже не столько сильной личности (она уже есть — сильная идентичность), сколько эффективному выполнению данной социальной роли, то есть высокому профессионализму и т.п.

Не случайно психиатр 3. Фрейд искал и истоки болезней в механизмах, связанных с процессом идентификации. Слабая самость или идентичность при встрече с сильным “раздражителем”, который меняет твой “Идеал-Я”, влечет за собой расщепление личности, чем собственно является болезнь, известная под названием шизофрения. В основе данной болезни лежит нарушение механизмов идентификации, в результате которого появляются “наполеоны” и другие известные люди, сильно захватившие своим образом человека со слабой самостью. Известны случаи, когда актеры, перевоплотившись в образ своего героя, уже не могут из него выйти, либо делают это лишь с помощью психотерапевта. Поэтому, как пишет Павел Гуревич, “одно из главных занятий психоаналитика — помочь пациенту обрести более устойчивый образ самого себя, особенно в условиях массового невротизма”.

Другая крайность нарушения рассматриваемого механизма связана быть может с чрезвычайно сильно развитой самостью, ее нелабильностью, когда человеку чрезвычайно трудно принимать образ, играть роль, предписываемую ему социумом. “Когда в человеке пробуждается собственное “Я”, оно властно отделяет его от ближайшего окружения. Но при этом изоляция способна перерасти в потерянность, вызвать ощущение непереносимой тревоги” [II. 14].

С подобным состоянием души, вероятно, связаны и некоторые творческие парадоксы. Идеальное художественное воплощение этого состояния являет собой шекспировский гениальный монолог Гамлета. Такой же момент примерно фиксирует в своем дневнике Франц Кафка: “Я был мудрецом, если можно так выразиться, ибо был готов в любую минуту умереть, но не потому, что выполнил все, являвшееся моим долгом, а потому, что не сделал ничего и даже поверить не мог в возможность хоть что-либо сделать.” Этот своеобразный отказ от деяния есть желание сохранить “самость”, свою индивидуальность, оставить ее такой как она есть, ведь и “мысль изреченная есть ложь”, а не только действие или поступок.

Описанный психологический феномен являлся, вероятно, и основой движения хиппи 60-х годов — отказа от социального действия, которое в любом варианте усиливало отчужденность человека.

Данное положение является не только психологическим феноменом, но и той объективностью, которая будучи осознанной вызывает следствия, обусловленные ситуацией постмодернизма. То самое сближение внутреннего и внешнего миров, возникающее в новой постмодернистской ситуации, о котором пишет Пригожин, получает свое объяснение в следующей цитате из М. Хайдеггера, приводимой И.А. Акчуриным: “… Мыслитель свое особенное сам никогда не может высказать. Оно должно остаться невысказанным, поскольку произнесенное слово свое определение получает из непроизнесенного. Особенное мыслителя является, тем не менее, его собственностью, а не владением Бытия, посыл которого мышление улавливает в своих проектах — проектах, которые, однако, получают только робкое оправдание в посылаемом”. Можно сказать, что первая крайность, то есть преимущественное развитие того, что Фрейд называет “Идеал-Я”, происходит в западной цивилизации. Вторая, связанная с инстанцией самости — на Востоке.

В приложении к социальным явлениям понятие идентичности имеет не меньшее значение, чем в онтогенезе и в психологии человека. “Древнекитайские мудрецы учили: проклятие жить в эпоху перемен”[II. 14]. Такое отношение неудивительно, ведь перемены вызывают кризис идентичности, разрушая привычные идентификации.

Как было отмечено, идентичность имеет много уровней. Человек, кроме собственного тела, имени, личной биографии, идентифицирует себя также со своей семьей, родом, племенем, этносом, другими социальными группами (профессиональная, партийная и т.п.) религией, культурой, историей, традициями, пространством (местом рождения, проживания), временем (эпоха, значимые для человека годы, события), государством, цивилизацией.

Там, где дело касается некой групповой идентификации, речь идет не только и не столько о силе личности, сколько о чувстве защищенности, ощущении уверенности. Другими словами групповая идентичность обеспечивает чувства солидарности и безопасности членов этой группы.

В эпохи перемен важнейшими из всех уровней или видов идентичности нам представляются национальная и государственная.

Английский психолог А. Брензуайт считает идентичность формой психологической связи индивидуума с государством. Он выделяет три основные формы: культурная идентичность, стейтизм и институциональная идеология’.

“Культурная идентификация, согласно Брензуайту, предполагает наличие общих традиций, общего языка и одинакового образа жизни.

Стейтизмом он именует национальную идеологию, в которой доминирующая роль отводится суверенному государству; “центральное место в этой идеологии занимают лидеры государства и символы их власти”.

Институциональная идеология “сфокусирована на одобряемых группой институтах, философии и политике; “наш” образ действий считается самым правильным”.

“Культурная идентификация и стейтизм представляются Брензуайту наиболее важными эмоциональными механизмами связи индивидуума с государством”. Он также подчеркивает тот факт, что “психологи, изучая нацию (как группу) и национальные чувства (как один из аспектов общественного сознания), явно недостаточное внимание уделяют государству как форме политической организации людей”.

Энергично поддерживая последний тезис Брензуайта, позволю себе не согласиться с выделяемыми им формами психологической связи индивидуумов с государством в том содержании, которое им приписывается, а главным образом в том контексте, который присутствует в постсоветском пространстве, а не в Англии или в Западной Европе, где быть может предложенная классификация “работает”.

Говоря о культурной идентификации, Брензуайт, очевидно, имеет в виду европейские государства-нации, которые имеют давние традиции именно в Англии и, например, во Франции.

Стейтизм (от английского state — государство) и “институциональная идеология” в определении Брензуайта тем более являются продуктом европейским.

Нам быть может следовало бы стремиться к тому, чтобы для нас была актуальной данная Брезуайтом трактовка форм психологической связи индивидуума с государством.

Наша ситуация, во-первых, всеобщего кризиса идентичности, во-вторых, политическая, демографическая и культурная, словом, в корне другая, вынуждает исходить в некотором роде из иных теоретических, не столько выводов, сколько оснований, которые из-за своей инаковости не теряют истинности. И от того, что они в чем-то противоречат не менее истинным теоретическим основаниям, производимым в другом месте, тем более касающимся психологии, нисколько не становятся, по нашему убеждению, менее пригодными, но даже наоборот.

Основными формами психологической связи индивидуума с государством являются, по нашему мнению, национальная и государственная идентичность.

Национальная идентификация есть отождествление себя с определенным языком, культурными особенностями, в том числе религией, традициями, историей, Отечеством. Эти “пять истин” позволяют человеку ответить на вопрос “Кто ты?”.

Язык играет ключевую роль в национальной идентичности. Это доказывает и то, что самыми великими представителями наций в широком смысле считаются представители “словесности”. Кроме того фактически в языке представлены в концентрированном виде и остальные перечисленные “истины”, составляющие основания национальной идентификации. В нем представлен весь образ мышления, вся история, вся свобода и все потенции народа. Особенно, по нашему мнению, это касается тех языков в традициях которых была изустная передача информации, то есть трансляция культуры совершалась главным образом через устную речь и, следовательно, фиксация информации происходила не для того, чтобы ее забыть, как это зачастую случается с писанной историей. Из последнего феномена вытекает совет психолога: “Если хочешь что-нибудь забыть — запиши это”. Язык как вместилище оснований национальной идентичности требует отдельного исследования. Здесь приведу лишь цитату из работы французского философа Мишеля Фуко: “Став весомой и плотной исторической реальностью, язык образует вместилище традиций, немых привычек мысли, темного духа народов; язык вбирает в себя роковую память, даже и не осознающую себя памятью, мысли — словами, над которыми они не властны, влагая их в словесные формы, исторические измерения которых от них ускользают, люди полагают, что их речь им повинуется, не ведая о том, что они сами подчиняются ее требованиям. Грамматические структуры языка оказываются априорными предпосылками всего, что может быть высказано.” [ I. 77. 322].

Религиозные основания в большинстве случаев являются составной частью национальной идентичности. Но поскольку религия, определенная конфессия, является чаще всего достоянием не только одной нации, но многих, то она может являться основанием цивилизационной идентичности. Именно религию выделяет Хантингтон как наиболее важную составляющую цивилизационной идентичности. Вопрос этот также является широким и требует своих углубленных исследований.

Традиция, наряду с языком, являясь важнейшей составляющей национальной идентичности, характеризуется следующими чертами: общенациональность, устойчивость и преемственность[1.10. 25]. Традиции, обеспечивающие единство этноса во Времени, — неотъемлемое культурное достояние этноса, жизненный воспитатель, наставник его представителей с младенческих лет [I. 10. 25]. Не имея возможности сильно углубляться в рамках данной работы в исследование значения традицийв национальной идентичности, вновь приведу достаточно полно вскрывающее оное цитату: “Новое открытие непрозрачной бездны сознания и есть возвращение традиции и ее мифа вечносущего в жизни. Следовательно, речь идет о поиске и опознании, часто мучительном и противоречивом, тех законов жизни духа, которые управляли историческим бытием традиционных культур. Естественно, что знакомство с наследием таких культур может способствовать лучшей ориентации современного человека в его “постмодернистском мире” [ II. 21. 53.].

История, аналогично традиции, обусловливает единство этноса и его идентичности во Времени, а также и в Пространстве. Героические страницы истории народа способствуют усилению национальной идентичности через развитие национальной гордости, воспитание чувства ответственности за связь времен и единство исконной территории. Чем реже эта связь прерывалась, тем очевидно сильнее национальная идентичность, которую уже не приходится заново восстанавливать по крупицам и укреплять, как это сейчас происходит с казахским этносом.

Отечество также, будучи неотъемлемым фактором национальной идентичности, тесно связанным с предыдущим фактором, смещенным несколько в сторону пространственного единства, в личностном плане может быть названо гражданской идентичностью. Здесь содержится та основа, которая позволяет оперировать понятием стейтизм в том смысле, в котором применяет его Брензуайт.

Однако ныне для нас теоретические основания заключаются в том, что то, что Брензуайт называет культурной идентификацией и большая доля того, что содержит его понимание стейтизма, является по большей части национальной идентификацией (здесь также можно говорить о национально-культурной идентичности), то же, что подразумевается им под институциональной идеологией и опять частично входит в понятие стейтизма следует в настоящих условиях определять как государственная идентичность.

“Государственная идентичность представляет собой соответствие всех элементов государства признакам независимого государства”. Это определение принятой в Казахстане официально соответствующей Концепции, с которым нужно согласиться. Далее подчеркивается, что “стремление к государственной идентичности предполагает выбор и реализацию определенной модели государственности, соответствующей условиям ее внутри- и внешнеполитического развития”. Это означает, что та группа, которая является “единственным источником государственной власти”, одобряет институты, философию и политику, проводимую лидерами государства и этот образ действий считается самым правильным. Необходимо наличие трех взаимосвязанных составляющих или признаков государственной идентичности, отмеченных в Концепции — это:

1) гражданская идентичность, то есть самооценка гражданами страны как части единого народа независимого государства;

2) самооценка всех политических сил как взаимодействующих во благо этого государства;

3) признание и оценка как со стороны мирового сообщества, так и со стороны отдельных его членов, страны как независимого государства.

Вопроса наличия этих признаков в Казахстане и наличия основных признаков суверенного государства мы коснемся во второй главе. Теперь же продолжим рассмотрение теоретических оснований идентичности в контексте современной духовной ситуации.

Последняя, по мнению многих исследователей, характеризуется выходом на первый план не экономических, не политических, а культурных различий, усилением национального фактора. Автор новой парадигмы в понимании политических процессов конца XX века, Сэмюэль Хантингтон, как я уже отметил, считает, что все более важной становится идентичность на уровне цивилизации в эпоху, когда доминирующим фактором мировой политики является столкновение цивилизаций.

Особо в становлении цивилизационной идентичности Хантингтон выделяет религию. Действительно, для многих народов религия является главным источником идентификации и дает основание созданию более широкой, чем национальная или государственная — цивилизационной идентичности. Последняя, однако, не может возникнуть только лишь на основе указанного основания.

Цивилизационная идентичность в своей целостности означает высокую степень и единство национально-государственной идентичности. По аналогии с силой личности, его “самости”, сила цивилизации означает малую удаленность уровня национальной идентичности от уровня гражданской идентичности. Отсюда уже не кажется парадоксом фраза Л.Пая о Китае: “Это цивилизация, которая выдает себя за страну” [II. 40. 34]. Тот же случай с Японией. Образование цивилизаций из нескольких наций-государств также не опровергает приведенного тезиса, поскольку каждое имеет высокую степень национально-государственной идентичности и, кроме того, все вместе имеют общую цивилизационную идентичность, связанную более с религией. Однако религия почти во всех таких случаях является неотъемлемой составляющей национальной идентичности.

Наибольший интерес для нас представляет взаимодействие национальной и государственной идентичности. Поддерживая Брензуайта в его оценке исследований, касающихся нации и национальных чувств, как таких, где недостаточное внимание уделяют государству как форме политической организации людей, попытаюсь дать этому соответствующее обоснование.

Методологическую основу взаимосвязи и взаимодействия двух главных составляющих цивилизационной идентичности дает Хантингтон. Думается, однако, он не до конца промысливает причины и следствия своей концепции, то есть ее содержательных сторон.

Значительный исследовательский интерес представляет вопрос о том, что же определяет уровень конфликтоген-ности в обществе. Современные теории мирового порядка описывают некоторое состояние последнего. Гипотеза Френсиса Фукуямы о “конце истории” констатирует конец идеологий и победу либерализма в глобальном масштабе. Гипотеза Сэмюэля Хантингтона улавливает очень значимые факты и явления, которые характеризуют нынешнюю эпоху как “столкновение цивилизаций”. Однако даже эта последняя “теория-гипотеза”, охватывающая своим интерпретационным потенциалом очень большой комплекс социальных фактов, не определяет причин этого разлома, раскола, столкновения цивилизаций. Она не объясняет их конфликтность и не дает механизмов определения конфликтогенности обществ.

Анализ процессов, происходящих в постсоветском пространстве, дает возможность выдвинуть следующую гипотезу: уровень конфликтогенности, по-видимому, определяется такими параметрами, как разность сил идентичности национальной и разность сил идентичности гражданской или государственной. В соответствии с этим можно вывести функциональную зависимость или формулу степени конфликтогенности. Применение математической формулы к объяснению социальных процессов может показаться не совеем корректным, но поскольку социология всегда имеет дело с количественными показателями, а математизация знания, в том числе и социального, носит объективный характер, постольку такие заключения, по-видимому, неизбежны. А приводимая формула была выведена в ходе социологического исследования:

KG = (Ina — Inb) х (Isa — Isb),

где KG — степень конфликтогенности.

Ina — идентичность национальная коренного этноса,

Inb — идентичность национальная других этносов,

Isa — идентичность государственная коренного этноса,

Isb — идентичность государственная других этносов.

Надо отметить, что наиболее нежелательны отрицательные значения конфликтогенности и, очевидно, уровни, превышающие какие-то максимальные критические величины, которые требуют еще своего выявления. Уровень идентичности поддается социологическим исследованиям и его можно вполне корректно определять. Анализ же ситуаций в тех или иных конфликтных зонах позволяет судить об уровнях национальной и государственной идентичности у представителей различных этносов. Думаю, что социологические данные затем только подтвердят теоретический анализ.

Существует множество определений понятия национализма. Он вызывает неоднозначную реакцию и, по-видимому, до сих пор нет определенного и согласованного подхода к этому явлению. По нашему мнению, такой феномен как национализм возникает из взаимоотношений националыной и государственной идентичностей. Так, если сила национальной идентичности достаточно велика, а государственная вовсе отсутствует, вследствие отсутствия у данной нации своей государственности, можно говорить о неизбежности национализма у такого этноса. Это не противоречит определению специалиста по этой проблеме Эрнста Геллнера: “Национализм — это прежде всего политический принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать”.

Для наглядности высказанного тезиса попробуем воспользоваться выведенной нами формулой. Допустим, что сила национальной идентичности у некоренного или у нацменьшинства выраженней, чем у коренного этноса (Ina < Inb), а государственная, напротив, у коренного присутствует значительно, у другого — отсутствует:

KG = (Ina — Inb) х Isa

В результате мы получаем отрицательную величину, которая может быть очень значительна, в зависимости от величины переменных. В случае, если еще и энергетический уровень государственной идентичности коренного этноса достаточно велик, то мы имеем исключительно деструкцию.

Если просмотреть с этой точки зрения конфликтные зоны на карте мира, то нам в значительной степени откроются не только причины этих конфликтов, но и, смею утверждать, возможные пути выходов из этих конфликтов.

Что можно сказать, например, по ситуации в Чечне. Не затрагивая здесь проблем контроля над распределением энергоресурсов, коснемся лишь того, что связано с национально-государственной идентичностью. Ясно, и думаю никто не станет это оспаривать, что сила национальной идентичности (“энергетический уровень этнокультурного потенциала”) у чеченцев всегда была, а в данный исторический период, когда кризис идентичности, несомненно, сильнее всего поразил русский этнос, выражена на много, если не во много раз, более, чем у русских. Речь, конечно, идет не об отдельных представителях этносов, но в целом о тех показателях, которые мы могли бы получить с помощью социологического опроса. Попытка соединить свою национальную единицу с политической, то есть образовать независимое государство, наткнулось на значительной силы “державную” идентичность России, что привело к наихудшим деструктивным последствиям.

А изыскания по поводу российско-евразийской цивилизации, хотя и имеют право на существование, поскольку есть, конечно же, лица которые идентифицируют себя прежде всего с ней, ныне, как минимум, преждевременны. Объективные данные говорят за то, что ныне на первое место вышла национальная идентичность. Когда же она сильнее, чем у основного коренного этноса и не подкреплена суверенной государственностью, слова: “Странное и непонятное лицо у этой войны, поскольку идет она между если не единокровными, то единодуховными братьями”, кажутся неуместными. Не может быть ни понятного, ни привлекательного, как и самого “лица” у любой войны. Однако благие намерения не должны подменять научный анализ. Только на его основе можно искать пути предотвращения и выхода из конфликтов.

Даже интерпретация некоторых устоявшихся речевых оборотов, несомненно отражающих ментальность народа, по нашему мнению, позволяет делать более строгие научные выводы, чем принятие желаемого за действительное. У многих народов надежда на то, что вместе с обретением свободы, они избавляются, наконец, от порочного круга, характерного для идущих в “одной упряжке” с Россией и выраженного в меткой поговорке: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”, остается пока лишь надеждой.

Коснемся еще одного труднораспутываемого конфликтного узла на современной карте мира — кипрской проблемы. На острове Кипр живут два разных народа. Их называют греки-киприоты и турки-киприоты. “Турки-киприоты говорят по-турецки, они мусульмане и являются носителями культуры своей прародины — Турции. Греки-киприоты говорят по-гречески, исповедуют православие и представляют культуру своей прародины — Греции”. Несмотря на то, что Республика Кипр считается единым государством, в нем периодически случаются межобщинные столкновения и кровопролития и проблема никак не находит своего разрешения. Поскольку обе стороны считают остров своей исконной территорией, то в нашей формуле всякая из двух государственных идентичностей является как бы вычитаемой, следовательно, второй множитель всегда будет отрицательным. Национально-культурные идентичности у греков и турков “киприотов” могут быть достаточно сильными и даже примерно одинаковыми. Ясно, что это величина переменная, помноженная на отрицательную, дает также отрицательную величину, то есть возникает деструкция и конф-ликтогенность присутствует постоянно. Какие могут быть пути выхода в данной ситуации? Либо кому-нибудь отказаться от приоритета во владении данной территорией и таким образом снять деструктивную потенцию второго множителя в формуле, причем это должна быть та нация, которая в тот момент имеет меньший энергетический уровень национальной идентичности. Либо обеим нациям отказаться от того, чтобы быть “носителями” и “представителями” культуры своих прародин — Греции и Турции и быть “лишь” киприотами, то есть выработать новую национальную или цивилизационную идентичность.

Ясно, что этот процесс невероятно сложен, однако, понимание причин конфликта, объективное изучение энергетических характеристик национальной идентичности обоих кипрских народов может дать основы для примирения сторон, отслеживания динамики ментальных процессов социологическими методами и служить выработке толерантной единой кипрской нации.