Страница - 5

РАЗГОВОР В ПУТИ

По осеннему небу плывут, клубясь, опускаясь все ниже и ниже, кудлатые тучи. Свирепый северный ветер рвет ветхую, в заплатах и прорехах одежду, пробирает до костей.

Вчера мы заночевали у Токана. Среди трех-четырех дворов этот был самый зажиточный. Хозяин - в отличие от других - был не прочь называться богачом: как-никак, а две дойные коровы - это тут богатство. Кошомная юрта у него, однако, вся в заплатах, и по ней гуляет черный дым. Пошуровав вонючий тлеющий кизяк под очагом, хозяин с наигранной досадой вчера сказал:

- Барекельде-ай, для гостей, как назло, и мяса нет.

Поэтому решили выехать спозаранок. Токан смазал разболтанные, расшатанные колеса, кое-как из сколоченной сорока частей арбы, и принялся запрягать сивую куцехвостую лошаденку. Тут-то и подошел Айдарбек в заскорузлой шубе и в смятом тымаке-треухе, сдвинутом к затылку.

- Куда направился?

- Хочу гостей отвезти к баю Сакену.

- Барекельде-ай, а я хотел арбу взять, на базар съездить, мясо продать.

Судя по всему, нам полагалось извиниться за то, что собрались воспользоваться единственной во всем ауле арбой. Чтобы как-то утешить Айдарбека, мы попытались затеять с ним разговор.

- От продажи мяса доходы, должно быть, немалые?

- Ой, дорогие, какие там доходы?! Кто теперь о богатстве думает! Лишь бы с голоду не пропасть.

Жена Токана - высокая, тощая, черная баба. Видно, перед нашим приездом супруги повздорили. Жена лупила, срывая зло, трехлетнего чумазого бутуза, а Токан, ни слова не говоря, утешал ревущего малыша, пряча его в подол шубы. Когда пришел Айдарбек, она тоже была на дворе и, видимо, не захотела упустить удобного случая кольнуть мужа на людях.

- У других мужья о деле думают, выгоду ищут,-сказала она.- А моему растяпе чин понадобился. Посмотрю, как запоет, когда лишится коз и сивой клячи.

Токану явно не понравилось, что при посторонних заговорили о его бедности. Завязывая тесемки треуха, он исподлобья гневно глянул на жену.

Вскоре мы поехали. За нами трусил лохматый, пестрый пес. До полудня было еще далеко. Сквозь плотные тучи изредка робко пробивалось солнце. Мы ехали по аулу, расположившемуся вдоль реки. Из некоторых юрт струился дым. Простоволосые, босоногие, изможденные на ледяном ветру люди лепили глиняную лачугу.

На отшибе темнели камни-стояки и торчали покосившиеся деревянные стены. С первого взгляда было ясно: кладбище. Сюда и привела нас извилистая дорога. Токан все реже погонял куцехвостую сивку, а возле кладбища и вовсе остановился.

Он слез с арбы и посмотрел на нас:

- Вы что же, не будете молиться?

- Продрогли,- ответили мы.- Едем!

Он удивился.

- Чуточку постоим.

Он опустился на колени, начал бормотать поминальную молитву «агузы бисмильда». Голос его звучал хрипло, гнусаво. Прочитав суру из Корана, он взобрался на арбу и начал ерзать, поминутно взглядывая на нас, желая, по-видимому, что-то сказать.

- Кладбище вашего аула?

- Да, нашего.

- А эта свежая могила - чья?

- О! Здесь покоится почтенный человек!-загадочно, сказал То кан и боком повернулся к нам.-Вот этот длинный аул вдоль берега называется Алшан. А наш аул - Коспак. Алшан и Коспак - родные братья-погодки, дети одного отца. Мать их, достойная Кунетай, рассказывала: «Когда я была тяжела Алшаном, то вдруг необыкновенно похорошела, расцвела, стала доброй, покладистой, постоянно прислушивалась к советам мужа. Видно, сын станет мудрым правителем, уважаемым всеми, и богатство не оставит его потомков до седьмого колена». Так и случилось. Алшан вырос, и во всем никто не мог с ним сравниться. И белая кость, и черная - все обращались к нему за советом. Так рассказывал мой отец. В ауле, который мы сейчас проезжали, живут двенадцать семей его потомков. Остальные - дальние родичи. До сих пор потомки Алшана находились в славе и почете. Все сплошь юркие, хваткие джигиты. К друзьям-приятелям благодушные, щедрые. Особенно выделялся среди них Уали. Видели свежую могилу - это его. Умер месяца полтора назад. Был шесть лет волостным... Потом началась смута, но он продолжал быть в чести. До самой смерти не упускал из рук повод власти...

В прошлом году, перед выборами, вызвал меня. «У всех нас,- сказал он,- один предок. Если мы будем дружны и едины, никакой враг так просто нас не одолеет. Вот опять пришли выборы. Захочу стать аулнаем, никто меня по рукам не шлепнет. Но для новой власти мы не особенно приятны. Сейчас стараются облагодетельствовать бедняков. Ну, что ж... Ты ведь из них. Лучше выберем тебя, чем какого-либо чужака. С тобой и поговорить и посоветоваться проще.

Я поддержу тебя: будь аулнаем». Возражать почтенному человеку было не принято, и я ни слова не сказал ему поперек. Теперь он умер. Среди родичей нет такого, кому бы можно было доверить управление народом. А что толку от чина аулная, если опереться не на кого? В самом деле, тщетны мои потуги...

Токан горько вздохнул. Видно, вспомнил прошлые годы, время, проведенное со своим благодетелем Уали. Было Токану под пятьдесят, однако чувствовалось: душа его молода, и в груди его тлеют неосуществленные мечты. Должно быть, в душе он видел себя заступником своего рода, надежной опорой молодого поколения, добрым правителем, верным последователем богатого сородича, высокочтимого его потомками. Поэтому, понял я, он старательно изображал из себя волостного, тугобрюхого богача, сидел развалившись, важно покашливал, покрякивал да плевался во все стороны.

Мы ехали побережьем реки Тобол и к обеду прибыли в аул бая Сакена. Когда показались деревянные дома с высокими крышами, Токан сказал:

- Вот один из аулов, чей остов не пошатнулся. Растут, множатся и поголовье скота, и люди...

1924 г.

АЙРАНБАЙ

Всем, кто только переступит порог дома Айранбая, сразу станет ясно, чем занимается его хозяин. На коленях Айранбая черная, грязная дощечка; вокруг валяются обрезки кожи, обрывки жильных ниток, лежат шило, нож, брусок, колодки, иголка.

Айранбай, в овчинной безрукавке на голом теле, пришивает к старому голенищу новую головку. У ног его, перебирая причудливой формы обрезки, играет разлохмаченная девочка.

Отнюдь не пригож Айранбай лицом, да его почти и не видно из-за смоляной кудлатой бороды. При первой встрече с Айранбаем невольно подумаешь: «Лет пятьдесят, пожалуй, будет шайтану». Брови мрачно насуплены, и кажется, такая злоба кипит в этом шайтане, что готов растерзать в клочья любого неведомого врага. Вот он с силой натянул дратву и локтем задел подвернувшуюся под руку девчушку. Еле сдерживаясь, оттолкнул ее:

- Ну, что ты, бедняжка! Сколько раз говорил: не подходи ко мне, когда работаю.

Девочка виновато посмотрела на отца, в глазах ее заблестели слезы.

- Они... не играют со мной... Обижают,- пролепетала она, как бы извиняясь за то, что вынуждена сидеть дома.

В землянку ворвалась, как степной смерч, громадная разъяренная баба.

- Вот они, твои родственнички! И подохнешь - на тебя не посмотрят!..

На бабе ветхое, как попало залатанное платье, замызганный, сплошь в заплатах платок, на ногах -сыромятные, до белизны заношенные сапоги. Судя по свирепому виду, она крепко повздорила с Айранбаем и готова вцепиться в него при первом же удобном случае. Это его жена - Раушан.

Совершенно неожиданно обложили Айранбая налогом в десять пудов зерна, и он собрался в город с жалобой. Собраться-то собрался, а идти не в чем, сапоги совсем развалились. Из клочков и обрезков новую головку не соберешь, и он отправил Раушан к Кемельбаю за кожей. Кемельбай и Айранбай - родичи. При любой нехватке Айранбай сразу же обращается к Кемельбаю. На этот раз он послал жену. А она находилась в острой ссоре с женой Кемельбая. Бабы, оказывается, на последнем тое сидели за одним табаком - и повздорили из-за куска мяса. При этом зачинщицей скандала была отнюдь не Раушан. Жена Кемельбая, оскорбленная тем, что ее посадили рядом с нищебродкой, принялась раздавать - еще до начала трапезы - мясо ребятишкам, толпившимся у двери. Чувствуя, что мясо уплывает прямо на глазах, Раушан схватила с подноса шейный позвонок и только намеревалась было сунуть дочери, как жена Кемельбая закричала: «Положи! Откуда ты, такая обжора приблудная, взялась? Из-за тебя никому и кусочка не достанется!»- и вырвала кость из ее рук. Старухи, чинно восседавшие за главным табаком, тоже все выставились на Раушан. «Несчастная! Из голодного края, что ли, ты прибыла? Что на мясо-то накинулась?!» Получилось, будто во всем она, Раушан, виновата. С тех пор она за версту обходит дом Кемельбая. Весь аул ходит туда кумыс пить, а Раушан -ни за что. Жена Тайбагара, старая приятельница Раушан, доставляет ей изредка сплетни из байского дома. «Эта хрычовка, видать, скоро совсем с ума

спятит. Все уши мне прожужжала, пока я выцедила тостаган кумыса. Только о тебе и мелет. Пусть, говорит, себе бесится, стервоза... А что она мне может еще сделать, говорит...» От таких вестей Раушан еще пуще распалялась.

- Дай бог, чтобы на глаза мои не попадалась эта дрянь! С голоду подохну, а к ней ногой не ступлю!

И вот вздумалось вдруг мужу послать ее к Кемельбаю. «Да ни за что!» - заупрямилась Раушан. Тогда Айранбай и запустил в нее колодкой. Поняв, что дело этим не ограничится, Раушан отправилась в ненавистный дом. И вот теперь, вконец взбешенная, вернулась.

Она подсела к печке, и взгляд ее тут же упал на черную колодку, ту самую, которой Айранбай угодил ей в колено. Раушан схватила ее со злобой, будто именно она была причиной всех бед, и швырнула к стенке, где на колченогой подставке стоял одинокий - как изъеденный зуб во рту дряхлого старика - сундук. Колодка с грохотом ударилась о него.

Айранбай вздрогнул, поднял голову:

- У, собака! Бей, ломай!..***

Почему Кемельбай не дал куска кожи и что ответила его жена, Айранбай не стал подробно расспрашивать у Раушан. Зачем? Баба Кемельбая - злюка страшная. Такая вместо кожи может запросто дать коленкой. К тому же и Раушан пошла к ней через силу, испугавшись побоев. Так что теперь она со зла может что угодно наговорить. Каждое слово перевернет так, что и не поймешь, где ложь, где правда. А из-за бабских сплетен ссориться с родичем - самое недостойное дело. Эту истину покойного Жаке Айранбай крепко себе усвоил. Тот говаривал: баба - Азраил, сеющий раздор и смуту между мужчинами.

А так как Айранбай и сам не придавал значения бабьим пересудам, то он предпочел бы, чтобы и другие поступали точно так же. Кемельбай мог бы и услужить ему. Каждый раз, думая об этом, Айранбай испытывал странную досаду. В последнее время это ощущение все чаще посещало его. Не раз уже, обидевшись, Айранбай про себя решал больше не знаться с Кемельбаем, но, хорошенько выспавшись, тут же забывал и про обиду, и про это свое решение и отправлялся к нему на кумыс. У Кемельбая была к тому же такая особенность: чуть заметит, что Айранбай дуется, так сразу начинает лебезить, заискивать, а сынишке-несмышленышу говорить: «Ты поздоровался с дядей?», «Ну-ка, подай своему дяде кумыс!» После этого в душе Айранбая улетучивалась всякая обида, и он считал себя даже счастливым, имея в родичах такого богатого и уважаемого человека, как Кемельбай.

И на этот раз Айранбай пытался утешить себя, считая все это обычным недоразумением, однако вместо утешения упорно всплывало глухое раздражение. И причиной тому была уже не Раушан, как ему хотелось бы, а сам Кемельбай. И сразу же вспомнилось то, что в комиссию, которая обложила его налогом с несуществующего урожая, входил Кемельбай. А уж он-то прекрасно знал, что у Айранбая нынче ничего не взошло, что не вырастил он даже и горсти проса. Об этом он толковал шесть месяцев -каждый раз, когда приходил к Кемельбаю пить кумыс, затевал этот разговор. Те, кто засеяли десять-двадцать клинов земли, легко рассчитались с налогом, а Айранбай попал неожиданно в беду, и в этом он прежде всего винил Кемельбая. Когда аулнай приезжал за налогом, Айранбай бросился к родичу и высказал ему в лицо немало горьких слов. А теперь Кемельбай ему даже клочок кожи пожалел. Это вконец вывело из себя Айранбая. Он выковырял из-под губы насыбай, щелчком отшвырнул его и спросил:

- Так его дома, что ли, не было?

- Был.

- И не приказал дать?

- Жди! Прикажет он... Как раз он-то, твой родич, и сказал: «Эти попрошайки и нас скоро по миру пустят...» Но ты разве мне поверишь? Ты только ругаться горазд. А сам ничего не видишь, не понимаешь. Ведь Кемельбай и обложил тебя налогом. Да, да! Вчера сноха Маржан пила у них кумыс, и он, твой родич, говорил :«Что для него десять пудов зерна?! Он за работу больше с нас содрал». Слышал?.. А что он нам давал? Всю жизнь шьешь ему, а гнилой нитки от него не получили...

Айранбай вздохнул:

- Псы разве добро помнят?

Распутав жильные нитки, он вновь принялся за шитье. Мысли его витали далеко. Стал припоминать он все добро и зло, доставшиеся на его долю от Кемельбая и разных других баев.

Все его прошлое - мрак. И не было, пожалуй, в этом мраке ни одного светлого лучика. Сколько себя помнит, постоянно он тянет жилы на Кемельбая и ему подобных, а ничего за свои труды не нажил. Даже неизвестно, что он сделал, чего добился, на что потратил силу, здоровье, старание... Думая так, Айранбай вдруг вспомнил инструктора, приезжавшего в аул неделю назад. Совсем еще юнец, а как начнет говорить - так и не запнется. Каждое второе слово -про бедняков, про то, что плоды их трудов достаются баям. Кто пасет байский скот? Бедняк! Кто косит богачам сено? Бедняк! А кто пользуется этим сеном? Бай! Бедняк работает, богач блаженствует. Вот и думай, бедняк, как и что! Пораскинь мозгами-то!..

А ведь верно сказано. Айранбаю сейчас сорок. Пусть первая половина жизни не в счет, но двадцать лет подряд он вкалывает без отдыха. А что он нажил?

Надрывается днем и ночью, а все не сыт, не одет, не обут. А Кемельбай за всю жизнь пучок травы и то не нарвал. А живет в достатке, в довольстве, и всего-то у него вдосталь...

Долго думал Айранбай и пришел к выводу: «Труд бедняков присваивает себе бай. Инструктор прав». И эти свои мысли ему захотелось выразить словесно, чтоб утешить жену.

- Жена! - торжественно сказал Айранбай. - С Кемельбаем я окончательно порвал. Отныне мы с тобой и к двери его не подойдем. Бог даст, с голоду не пропадем. Запишемся в каменесы¹. Нынче бедняк в чести. Сейчас только и слышно: «Кедей!», «Кедей!». Каменесы прокормят нас не хуже Кемельбая. Власти их в беде не оставят.

Раушан повеселела. Сказала дочери:

- Принеси кизяк, зрачок мой. Отец, наверно, проголодался. Чай хоть сготовлю ему.

Айранбай встрепенулся, словно сбросил с плеч тяжкий груз и только что пришел в себя. Улыбаясь жене, он затянул озорную песенку «Кукушка»:

Закуковала кукушка под окном.

Затопотал копытами мой конь...

1924 г.

ЖЕНИХ

Смерть Биганши особенно тяжело переживали трое: Жуматай, Садык и Байбосын. Жуматай - муж Биганши-покойницы; Байбосын - ее единственное кровное дитя; Садык - самый близкий и любимый из всех деверей.

Правда, переживали эту потерю каждый по-своему: Жуматая главным образом удручало то, что он остался вдруг без бабы и вынужден лежать в постели один; Байбосын лишился ласковой и доброй матери; а Садык горевал просто потому, что потерял сердечного друга, искреннюю женщину, к которой был привязан всей душой.

Умерла Биганша скоропостижно и безвременно: было ей всего двадцать три года. Среди сверстниц выделялась она красотой: тугие, красные, как яблоко, щеки, чистые черные глаза, и сама тонкая, гибкая, как тальник. Выдали ее замуж за Жуматая в четырнадцать лет. До двадцати она не заботилась ни о себе, ни о хозяйстве, ни о доме. Считала по наивности, что единственная обязанность замужней женщины - спать с мужем и беспрекословно исполнять все его желания и прихоти. И сам Жуматай тоже думал так. Ни разу в жизни он не сказал связно хотя бы несколько слов, ни с кем по-человечески не поговорил, все время угрюмо молчал, нахмурив брови и опустив плечи. Случилось горе - он не горевал по-настоящему, встречалась радость - он не радовался, как все люди, а когда злился, то только хрюкал. Лишь изредка, когда его невзначай посещало доброе расположение духа, он вроде бы

улыбался. И это была странная жутковатая улыбка, не похожая на улыбку нормального человека. Он просто скалил зубы и издавал утробный рык.

Кто знает, каким представлялся Жуматай другим, но Биганше он показался именно таким с первой ночи, и никаких надежд на перемену к лучшему у ней не было. Девять лет продолжалась их супружеская жизнь, и все эти унылые годы Жуматай был все тем же самым. Если ему надо было ее позвать, он рявкал:

- Эй, баба!..

Если же что-либо было не по душе, он похабно ругался:

- У, весь твой поганый род!..

Вечером, едва тушили лампу, он набрасывался на нее. Пыхтел, сопел, ерзал, будто за лисицей гонялся. Пока он обливался потом, Биганша вся застывала от стыда и отвращения и брезгливо отворачивала голову, чувствуя на себе горячее смрадное дыхание. Отказать мужу она не осмеливалась и, задыхаясь, шептала:

- Ну, что ты... дергаешься, несчастный! Подождал бы хоть, пока люди уснут...

Забитая, зачуханная, угасшая Биганша вскоре перестала себя и за человека считать. Тогда-то и встретился ей Садык. «Встретился», - обычно говорят, если кто-нибудь приезжает издалека. А между тем Садык и она были из одного аула. Просто до поры до времени она его не замечала.

С чего все началось, они и сами, верно, не знали. Встретились как-то, заговорили, обменялись шуткой, улыбнулись друг другу, все получилось неожиданно ладно, славно, а вскоре Садык запал ей так в душу, что не выходил из головы.

Был он среднего роста, чернолицый, рябой. На правой щеке чуть виднелся шрам. Глаза узковатые, с прищуром. Нос не такой уж большой, но и не плоский, не приплюснутый, как у некоторых. Вполне средний

нос. Тонкие, щеголеватые усики. Говорлив, весельчак. На домбре играет, на вечеринках песни поет. Не прочь помериться силой, сверстников своих запросто кладет на лопатки. Не раз получал приз за борьбу. Среди аульных джигитов Садык, несомненно, был самый видный. Но с женой ему явно не повезло. Не ровня была она ему, эта длиннолицая, костлявая, неуклюжая, мужеподобная баба. К. тому же о приличии, учтивости понятия не имеет. Жена молодого человека, шляется по домам, болтает без умолку и все аульные сплетни собирает. В аулах рассказывали: «Зашел как-то Садык к кому-то, а вслед за ним приперлась его баба. Ну, Садык от стыда встал и ушел...»

Одним словом, сблизились, сдружились молодые. Нежданно-негаданно взошла светлая заря в жизни Биганши. Казалось, она заново родилась на свет, только теперь пришла к ней молодость. Она неузнаваемо изменилась, похорошела, расцвела. Да и ходить стала нарядная, как в праздник...

А в ауле между тем среди языкастых баб, как водится, поползли разные слухи, и однажды дошли они и до Жуматая. Биганша встревожилась, подумала: «Теперь Жуматай меня или убьет, или прогонит». Но оскорбленный муж поступил иначе. Мрачно насупившись, он рявкнул:

- Ты почему, сука, блудом занимаешься, а?!

И отстегал ее камчой. Но Биганша не голосила и пощады не просила. А вечером, как только потушили свет, Жуматай набросился, подмял ее под себя, словно силился раздавить, и задышал жарко, отрывисто в ее лицо. Она замерла, закусила губу, подумала: «Господи... Что он, скот, что ли?.. Как он может, зная про все?..»

***

Вот такие отношения, связи установились между Биганшой, Жуматаем и Садыком. А потом случилось

непредвиденное: Биганша умерла. И остался Жуматай без бабы. Садык лишился ее верного, любящего сердца, и потому, казалось, горе его было сильнее, чем у всех. Но Жуматай считал иначе. «У Садыка есть все же забава, - думал он, - у него своя баба есть. А каково мне, бобылю?» Если бы он мог с кем-нибудь ублажать свою похоть, конечно, он и не вспомнил бы о Биганше.

Теперь у него была одна мечта: обзавестись снова бабой. Начал он думать, начал людей расспрашивать. Тот, кто сообщал ему, «вот у такого-то есть дочь на выданье», мог вдоволь пить кумыс от пятерых дойных кобылиц Жуматая. А какая она? Красивая? Умная? Или хромая, паршивая, косая, придурковатая?.. Это Жуматая как будто и не интересовало. Ему лишь бы баба была - и ладно...

Отправился он сватать молоденьких девок, но постигла его неудача. Всюду приходилось выслушивать один и тот же ответ:

- Неволить дочку не могу. Пусть сама решает,-говорили отцы.

Это приводило Жуматая в бешенство. Он злобно хрюкал и отворачивался. Садился на коня и отправлялся в аул. Приятели любопытствовали: «Что случилось?»

- Не вышло,- бурчал Жуматай.- Отец не может неволить дочку. Она, видишь, сама решает.

- Ну, так это же хорошо,- возражали приятели.-Коли ее воля, займись ею, договорись и бери ее без всякого калыма.

Но Жуматаю это никак не нравилось. Что значит -«займись, договорись»? Зачем это ему? Если отец отдаст дочь и получает за нее калым, а мулла сочетает их брак, то разве это не значит, что он «занялся» ею? О чем же еще договариваться? Жуматаю это невдомек. Ему, слава аллаху, уже тридцать шесть, и до сих пор он не нуждался в том, чтобы «договариваться»

с какой-нибудь девкой. Сказали тоже: «Займись!» Да он в жизни еще и путного слова ни одной долгополой не сказал!

Три месяца промаялся Жуматай без бабы. Истосковался, измучился. Невмоготу стало. И потащился он однажды к Садыку.

- Гуляешь?- спросил Садык.

- Какой там «гуляешь»!.. Я это... хотел... ну, это... самое,- замямлил Жуматай. Никак не удавалось ему выразиться точнее.

- Понятно,- ухмыльнулся Садык.- Видно, извелся без бабы-то, а?

- Ну, ты ведь сам знаешь про мою беду,- жутковато оскалился Жуматай.

Садык заговорщически подмигнул.

- Верно. Без бабы жить тебе никак нельзя. Я давно о том подумал. Но помалкивал. Думал, сам найдешь, раз по аулам рыщешь... Есть у меня свояченица на примете. Айда, поехали к ней!

- Зрелая?

- В самом соку...

***

- Зять мой приехал!

Тонкая, неокрепшая смуглянка выбежала из дому им навстречу. Бросилась с разбегу на шею Садыка, стала по обычаю тормошить его, не пускать в дом. Всполошились и ее родители, обрадовались приезду зятя.

- Ряшжан, поставь чай!

- Ряшжан, заложи мясо в котел!- начала распоряжаться черная старуха.

Девушка, звонко посмеиваясь, легко и быстро сделала все, успевая между хлопотами ласкаться к Садыку, присаживаться к нему на колени, шаловливо заигрывать с ним.

- А мне нужно тебе что-то сказать наедине.

- Ну, что, милая? Ну, скажи сейчас!

- Не-ет, потом... скажу.

Ряш на мгновение задумалась, улыбнулась и, вспорхнув, побежала по своим делам. Садык шепнул Жуматаю:

- Славная девчушка. Проворная. Умница. Лучшей жены для себя не найдешь...

Потом Садык позвал Жуматая на улицу:

- Иди-ка сюда! Видишь тот хлев? Там она сейчас с коровами возится. Я ей сказал: «Жениха тебе привез. Поговори с ним и соглашайся». Теперь за тобой дело. Иди, уговори ее. Если согласится, не теряйся... Сам знаешь...

Садык пропустил Жуматая в хлев и закрыл за ним ворота.

Хлев оказался огромным. В потолке то здесь, то там зияли светлые дыры, и они были похожи на звезды. Коровы смачно прожевывали жвачку, мотали головами, щелкали копытами. Жуматай переминался с ноги на ногу у порога и никак не понимал, что же ему сейчас надлежит делать?

Девушка осторожно подошла к воротам. Остановилась рядом с Жуматаем и спросила:

- Кто это?

- Я.

- Что же вы стоите?

- Да так...

Так они постояли еще некоторое время друг против друга. В щели проникал свет, и было хорошо видно одутловатое, тупое, заросшее грязной щетиной лицо Жуматая и тоненькое, хрупкое, с поблескивающими глазками личико смуглянки - ее туго заплетенные косы, закинутые за спину. Жуматаю она годилась бы в дочки.