Страница - 2

8

Рука очень напоминала клешню омара, совершавшую ме­ханически-однообразно движения куклы. В сотый раз она на­висала над телефонной трубкой, поднимала ее и водворяла на место, не набрав никакого номера. Наконец решилась – нажала клавишу дозвона, но зуммер не прозвучал: сеть была занята - блокиратор. И трубка опять заняла свое место.

Зато я, обессиленная неведомо, какими предчувствиями, вы­дохнула с облегчением – фатум.

В этот же миг вздрогнула от призыва:

- Маша, дорогая, я беседовал с Иосифом Борисовичем – он от тебя в восторге. Говорит, что ты обрела былую прелесть, све­жесть и яркость, подвижна и весела… Вопрос: так ты для меня устраиваешь спектакли, дурачишь? Или… веселья что-то я не вижу.

- Да, что-то ты не видишь.

- Маша!

- Что? - я посмотрела в глаза мужа – чужие, холодные и лю­безные, «для соблюдения приличия».

- Маша, что теперь происходит, объясни мне?

- Ты задаешь вопросы… Впрочем, как всегда.

- И как всегда не получаю ответов.

Я отвернулась и уставилась в окно:

- Но это вполне естественно, ведь ты не нуждаешься в ответах.

- То есть как? Зачем же я задаю вопросы, по-твоему?

- Чтобы слушать себя.

- Бред какой-то…

- И тебе больше никто не нужен, никакой голос, никакой ответ. Ты все равно будешь слушать только себя.

- Это не так.

- Это так. И я молчу, чтобы не было повода обижаться.

Муж только всплеснул руками – жест, достойный китайской оперы.

- Извини, Маша, но я пойду звонить Иосифу Борисовичу. Ви­димо тебе его ловко удалось провести. Но ведь ты в депрессии, ты понимаешь? А он взял и отменил лекарства.

Я повисла на руках мужа.

- Слава, умоляю тебя, не звони ему.

Муж высвободился и твердым шагом направился к телефону.

- Я делаю это из лучших побуждений, и только ради тебя. Я считаю, нужно провести нормальный стационарный курс.

- Славик, пожалуйста, ну что я должна сделать?

- Ты должна вылечиться.

- Нет, я имею в виду другое, что было бы нормальным с твоей точки зрения?

Муж снял очки, и стал протирать фланелью стекла:

- Не знаю. Но вот как ты вела себя с Викой, Маша? Она ведь моя сестра, и живет не за углом, приехала с другого конца света, примчалась помочь, а ты выставила ее вон!

- Я не выставляла.

- Ты все сделала для того, чтобы она ушла из квартиры род­ного брата.

- Она меня не поняла.

- Голубушка, на свете нет такого человека, который бы удо­сужился чести быть понятым тобой, и констатации того, что он тебя понял.

- А у тебя таких много?

- Невыносимо! Я пошел звонить Иосифу Борисовичу!

- Не надо…

* * *

«- Наташа, я не люблю ее, пусть она в тысячу раз тебя краше и стильнее…

В это время я сунула ему мокрое полотенце:

- Не размазывай кровь – рубашку испачкаешь.

И вдруг Ромка, совершенно неожиданно для меня, осел на пол возле стиральной машинки и разрыдался в голос. Хотя это мне, мне надо было голосить. А тут все присущие ему - холе- ность, лощеность, наманикюренность «успешного добра молод­ца» осыпались пеплом, как с чужого костра. Ромка превратился в пацана, несамостоятельного, недотямистого, в птенца индоут­ки, коего взяли на соколиную охоту.

- Я был инициатором свадьбы. Я был против аборта. Я был абсолютно убежден, что в меня влюбишься ты, а Людмила бро­сит и забудет, с каким-нибудь козлом – мне плевать было на все.

- А на Гришку?

- А Гришку я хотел усыновить с тобой.

- Идиот! Разве можно усыновлять собственного сына?

- Я тебя имел в виду.

- Но я не давала повода.

- Нет, давала!

- Отстань, дурак, - я забросила очередную порцию белья в машинку. - Все, убирайся, я хочу в ту-а-лет!

Заперев дверь, уселась на унитазную крышку: «Я вру, вру, вру, я вру Людке, себе, Ромке, я вру в институте, соседям… Я не могу соврать маме. Мне Ромка был крайне симпатичен. Стыдно подумать, где-то в тайнике души я рисовала только что высказанный сценарий зятя, но замечая счастье сестры, оба­явшее ее материнство, какой-то хруст перелома в ее высоко­вольтном зазнайстве и вседозволенности, я впервые ощутила себя сестрой и сестрой любящей». Потому, отключив машинку, взяла сумку с документами, и пошла просить общежития. В общем – прочь!»

9

Рука вновь занеслась над телефонной трубкой, на этот раз - решительно и бесповоротно.

- Алло? Вика? Добрый вечер…

- …

- Вы не обознались. Умоляю вас – возвращайтесь к нам!

- …

- Нет, не подумайте, что я испугалась шантажа Славы. Быть может, он прав – меня надо госпитализировать, изолировать, но сейчас я осознала, что вела себя по отношению к вам бесприн­ципно и бессовестно.

- …

- Нет, меня никто не заставлял, то есть, Славик мне напом­нил… но не заставлял. Это моя инициатива. Я думала тогда только о себе, думала, что сгорю от стыда и боли.

- …

- Да, я почему-то считала, что боль только моя, но пожалуй­ста, простите.

- …

- Как? Как уезжаете? Славик мне… не говорил. Где? Он вас зовет? Ничего не понимаю. А-а, сотка. Он во дворе… В аэро­порт? Я опоздала.

- …

- Нет, спасибо. Это я не подарок – теперь это вы уже знаете точно. Но все, что произошло, я имею в виду мой визг – это на­половину хворь. Не держите зла и… счастливо.

Зуммер, номер…

- Алексей Иванович?

- Да… Алло! Я слушаю.

- Здравствуйте, это Мария Львовна.

- Здравствуйте, Мария Львовна, я ждал звонка так долго, я даже боялся его проспать, и одну ночь не спал, размышлял. Увлек­ся насквозь, и если человек, забывший обо всем на свете и даже о вас… Только не сердитесь. Я пытаюсь не сбиться и не задушить откровенность между нами… Ведь вы должны выслушать.

- Алексей Иванович, я боюсь вас разочаровать. Еще вчера я была уверена, что все наконец утряслось, и здоровье нормали­зовалось, а сейчас я в полнейшем неведении, разброде. Вполне возможно, что меня завтра госпитализируют. У меня депрессия, я обманула профессора, скрыв симптомы, так считает Слава – мой муж. Но к чему я все это говорю? А говорю я к тому, что скорее всего, вы выбрали не того человека в качестве первого слушателя. Скорее всего, я ничего не пойму и тем самым только расстрою вас.

- Мария Львовна, я думаю, что ваша хандра скоротечна. Да­вайте не спешить с выводами. И как бы завтра не решилось – я имею в виду госпитализацию – это тоже не навек. Я буду ждать вашей выписки. А вы будете торопиться избавиться от горьких мыслей. Ведь депрессия всегда горькая на вкус?

- Да, но у меня нет горького вкуса.

- А я что говорил! Утро мудренее вечера только потому, что еще не успело сделать выводов.

- Вы очень добрый человек. Спасибо.

- Вот вы опять делаете выводы, а я подожду до завтра.

- До свидания.

* * *

«Я устроилась в онкологическую клинику, как раз в то от­деление, где лежала мама. Заведующая заключила со мной договор о совмещении в ночное дежурство медсестринских и санитарских обязанностей. Вот только платить будут за одну, так как за вторую – мне предоставляется ночлежка: то в орди­наторской, то в комнате сестры-хозяйки, а то и в палате… плюс питание – рай.

Именно такое решение я приняла не сразу. Выйдя из инсти­тута, комкая в душе обиду, разочарованно я слонялась по ули­цам. Жалела себя, сердилась на то, что всем абсолютно плевать на мое сиротство. Вспоминала, как часто была несправедлива к маме, при жизни… как не хватает ее сейчас… Помимо воли, добрела до ее больницы.

Меня окликнула знакомая медсестра. За чаем что-то врала, не обнажая истинной причины ухода из дома, но, именно тут меня пожалели-приголубили.

Ежедневно наблюдая лица больных и их трансформации, я незаметно перестала чувствовать себя центром вселенной. Ока­залось, что находится тысячи всевозможных причин, вообще не смотреть в сторону этого лобного места.

Меня больше не пугали и не раздражали стоны больных. Я восторгалась мужеством обреченных, духовной стойкостью, силой сопротивления, верой в спасение…

И с каждой ночью, проведенной в клинике, я наполнялась, на­верное, самым важным, что должно быть в человеке – нужностью, необходимостью, востребованностью другими. Внутри себя я становилась объемнее, рельефнее. Мне не надо было быть центром вселенной. Я была этой вселенной. А в центре меня копошилось что-то теплое, журчащее – стремление успеть. Успеть что?

Тут перед носом возникла до боли знакомая фигура, мамина фи­гура… Я зажмурилась и вновь вытаращила глаза – то была сестра. Она держала на руках Гришку, намеревавшегося вот-вот заорать. Поодаль стояла слегка растрепанная и растерянная тетка Людка.

- Ну как тебе не стыдно? - загудела тетка.

- Я все знаю, мне муж рассказал, - сделав ударение на слове муж, голосила сестрица.

- Яблочко от яблони недалеко катится, - ввернула тетка, свер­кая глазами в мою сторону…

- А-а-а-а-а, - это уже Григорий присоединился ко всеобщей какофонии.

Я провела их всех в ординаторскую, встала в излюбленную стойку единорога… все в мгновение ока заткнулись, в ожидании привычной тирады…

Но запал мой улетучился вдруг. К удивлению всех, включая себя, я принялась обнимать, целовать родных, что называется, с бабьими воплями:

- Как же я по вам соскучилась!..»

₁₀

Это первая ночь без снотворных и антидепрессантов! Но и без клокочущей тревоги о завтра. Потому что «утро вечера мудренее»…

На мою подушку капнул свет желто-серой луны. Палец об­вел по периметру лунного зайчика. «Может это начало светлой полосы в жизни? Разумеется. Иначе, я бы это пятно на подушке не заметила, вот и все. А быть может, лунный заяц мог сидеть у моего изголовья вчера? Мог, кабы я отдернула плотные шторы. Ведь нынче я просто-напросто о них забыла и плюхнулась в по­стель как в летнее море»

* * *

«- Наташка, как же нам без тебя было плохо! Я обегала все аудитории.

- Ромке запретила, - вставила тетка.

- Да, - продолжала сестра. - К кому ни обращусь – всем до фонаря. Некоторые просто не желали вмешиваться. И только в администрации одна особа обнадежила, что ты в городе. Я и в церковь ходила и к маме на могилу, и тут меня осенило – про диспансер. Нашли. Можешь сворачивать свое изгнание. Ски- тальство – не по тебе. Да и мы переезжаем – Ромкины родители купили квартиру. И потом, - засмеявшись. - У Григория скоро появится братик.

- О-о, - не удержалась я. - Ты просто пулемет.

- Нет, это из меня таким образом выпирает счастье.

- Хороший синоним к слову дети.

Людка обернулась:

- Но вы, теть Люсь, со своей филологией… Еще бы сказали: в конце – восклицательный знак!

- И скажу… Счастье с восклицательным знаком! Да, у меня этой филологии не было, так что я очень хорошо знаю, какой здесь синоним правильный… Вот еще Наташку замуж отдадим.

- Монашек не выдают, - ляпнула Людка, меняя Гришке памперс.

- А я и не собираюсь, - попыталась я защититься.

Тетка покачала головой:

- Не умеешь – вот так правильнее. Не тяни, давай собирайся – квартира пустует.

- А вы ее сдайте кому-нибудь: все деньги, а мне и здесь неплохо.

- Вот ты и будешь сдавать, потому как теперь – хозяйка»

~^'~^

Утреннее солнце выбилось из сил, тарабаня мне: «Поднимайся!»

Я проснулась, убедилась, что в квартире одна. Мужа не было, значит, эскорта в психушку не будет. От удовольствия я потяну­лась. Засосало под ложечкой. «Неужели я выхожу из спячки?» Подойдя к кухонному столу, я не обнаружила привычного набора – что съесть и проглотить, в смысле таблеток, капель, и… просто завтрака. На столешнице все пространство занимал свернутый вдвое бумажный лист. Я развернула его, но буквы сливались. Ощупью на полке я обнаружила очки, и небрежно нацепив их, принялась читать: «Маша. Со вчерашнего вечера прошла только ночь, а мне она показалась длинной-длинной… Проводив Вику, я долго ездил по городу: все размышлял, взве­шивал, и понял, что твоя болезнь имеет причину во мне, то есть, не впрямую во мне, а в твоем равнодушии и нелюбви. Конечно, я очень опоздал с осознанием, ведь тогда мы бы избежали мно­гих болезненных ошибок, непоправимых ошибок, но все-таки я прозрел, увидел себя со стороны…» Я судорожно зажала рот рукой. «Не может быть! Неужели Вика ему все рассказала?»

* * *

«Вчера я еще считала себя человеком без определенного места жительства, а сегодня стала полноправной владелицей трехкомнатной квартиры. Не многовато ли? Я крутилась перед трюмо и наслаждалась запахом, тишиной и еще много чем, по­стоянно влетавшим в голову.

Димка отказал свою часть квартиры в мою пользу, и они со своей матроной жили в частном доме у родителей и достраивали свой собственный.

Но чем мне платить за эти хоромы? Или действительно по­селить студента? Нет, у меня рука не поднимется брать с него плату, а селить кого-то другого… Не знаю, я не готова… Откуда ни возьмись появлялся страх – хотелось бежать. На следующий

день – дежурство – и была счастлива, что покидаю собственное жилище. А после занятий, дежурства, занятий - все стало на свои места. Одиночеством не тяготилась – привыкла. Я странная… Или только я осмелилась в этом признаться?»

12

«Так, вот он номер рабочего телефона Славы». Позвонила. Мне ответила секретарь, что Вячеслав Денисович – в команди­ровке, и подивилась, что я, жена – не в курсе. Я мысленно даже представила эту малявку, ехидно усмехающуюся своим гадким мыслям, но нужно было его найти и непременно сейчас. Затаив дыхание, словно на экзамене, спокойным голосом и неторопли­во, я продолжала расспрос.

- …видите ли, меня не было в городе, и мне очень хотелось бы узнать поточнее – куда, надолго ли его командировали?

- Извините, Мария Львовна, я не знала… У меня распоряже­ние от шефа: всем отвечать так. А на самом деле он взял отпуск за свой счет на неопределенный срок, и поэтому я не могу вам помочь. Но может быть, вы свяжетесь по сотке?

- Нет, к сожалению, она недоступна.

- Значит, он в пути. Попробуйте завтра. Я тоже буду пытаться с ним связаться и если что – сообщу вам.

- Буду чрезвычайно признательна.

Подчиняясь тревожному беспокойству, машинально оде­валась, и сквозь слезы бранилась на себя, на Вику, которая не сдержала данного слова. Славку мне было жаль, но и ему по­пало: «Гад! Эгоист! Я только стала собираться в пучок. Только начала ровнее дышать, обретая покой… И ты, тысячу раз твер­дивший, что меня любишь – все уничтожил! И это – любовь? Нет, это мысли лишь о себе любимом! Скотина! Чтобы я вновь погрузилась во мрак самобичевания. Ты знаешь, как я боюсь неизвестности. Ты знал, что именно неизвестность довела меня до психушки, и опрокинул на меня лавину неизвестно­сти, не заботясь о том – убьет она меня или покалечит. О Боже! Образуми и верни его!» Я рухнула на диван. Что же делать?

Куда бежать? А может это шутка? Нет, тогда бы он не брал от­пуск без содержания… Я обхватила голову руками, потому как боль, казалось, взорвет ее, как неисправную электролампочку.

Звонок в дверь меня буквально подбросил. Но то была телеграмма с Дальнего Востока: Вика долетела благополучно и целует нас обоих. «За что?» - я запричитала навзрыд. Почта­льонша-девчонка недоуменно пожала плечами:

- Неприятности серьезные? - пролепетала она.

- Неприятности несерьезными не бывают, барышня, - я за­творила дверь.

* * *

«Мама отчитывала Димку для наглядности нам с Людкой:

- Как можно было бросить учебу? Что двигало тобой? Со­временная психология – деньги, деньги, деньги… Любой ценой только они?

- Да меня и так бы выперли… Столько хвостов.

- Не лги, не оправдывай свою слабохарактерность! Все учи­лись, у всех бывали хвосты. И все могли досдать, пересдать, чтобы в конце концов выбиться в люди. Чего тебе не хватало? Усидчивости? Понимаю, после армии многое позабылось. Да только ты – не урод слабоумный. Для чего-то человеку дается память… Нет, невозможно. Димк, я не против твоей свадьбы, но коли уход из института ее рук дело, а я узнаю…

- Мама, что ты говоришь? И потом – не ее рук это дело.

- А в чем мое дело? Поднять вас троих, обучить, водить к ре­петиторам, музыка, танцы, и все это через кровавый бой сопро­тивления, будто я веду вас в дремучий лес на съедение волкам!

Мама вдруг побледнела, стала дышать прерывисто, закашля­лась. Я подбежала к ней. Димка распахнул окно. Все мы тогда думали, что это реакция на Димкин уход из Политеха. И он забубнил быстро-быстро прося прощения и клянясь восстано­виться на заочный.

Приступ как будто отпустил. Маме стало чуть легче.

- Поймите, я не преследую тупую цель обеспечить вас ди­пломами. Корочки можно купить в наше время за три рубля, со всеми штампами. Я хочу, чтобы вы не крали свою молодость,

а длили ее. ВУЗ – это средство и время для самообразования, чтения, познания. А вы бежите со всех ног… куда? В семей­ный быт? С колбасой и квитанциями? Ремонтами, уборками, стирками, поминками, разборками, во что входить очень лег­ко, а выбираться назад, подчас, не только трудно, но и подло, малодушно.

- Мама, успокойся.

- Я успокоюсь – это время еще придет. Кстати о времени, не забывайте Кэррола и его Алису. Время убить, сократить чревато, друзья мои. Время обидчиво.

- Мам, до чего мы договорились – до детских сказок. Когда нам всем – за двадцать, - Димка не унимался.

- Как видно, недоговорила, недочитала, недоразъяснила, а время не вернешь.

И тут у нее возник еще один приступ удушья…»

13

«Кривые зеркала… Кривые зеркала… Кривые зеркала – это не сказка. Это – обнажающая реальность. Она повсюду – в мыс­лях, предчувствиях, воспоминаниях, обыкновенном отражении в стекле ли, луже, в сплетнях, угрызениях совести, снах…»

О чем я думаю! Я схожу с ума.

Мне всегда не хватало эха. Не было согласия, только – проти­воречие. Я сопротивлялась. И, чем больше мне препятствовали, тем стремительнее и яростнее я давала отпор.

Ах, я не Дон-Кихот. Я – женщина, я рубила не воздух, а жизнь. Все потому, что была убеждена в своей правоте… Кривые зеркала… Чего добилась? - Катастрофы! О, так всегда – ложь, ложь, ложь, бумажность, мультяшность – но это все ширмы, щиты для сокрытия чего-то нежного, беззащитного, родного… А что может быть ближе мечты, надежды, кажущей­ся друзьям фантазией, нет – безумием и несбыточностью… И потому оно – секрет. Маленький секрет за годы вырастает в большую ложь… Кривые зеркала – повсюду, особенно, в чужих глазах. Чужие глаза не умеют отражать спокойно и со­чувственно. Спокойно – равнодушно – могут. От них, от таких глаз, двадцать лет оберегала я свою мечту, воплощенную в любовь.

* * *

«На новоселье Димки предпочла ехать не в компании род­ственников, с визгом напихавшихся в машину, как кильки, для веселья. Уж лучше я спокойно доберусь на электричке. Пусть они будут считать мой шаг, по обыкновению, странным. Я привыкла.

Но мне не хотелось смотреть на Ромкин затылок. Ромка до сих пор оставался для меня аппетитной раскаленной печеной картошкой, которую, ужасть, как хочется слопать, но не позво­ляет запредельная температура… Опасаясь, что руки привыкнут к картошке-угольку, или того, что она быстро остынет, будет доступна вся, с кожурой, так что неизбежно ее поглотишь – я выбрала сознательно, о ней забыть. О нем, то есть.

…В воскресный день на пригородном вокзале народу немно­го. Я зашла в, практически, пустой вагон, где только-то и сидел на другом конце сонный старик, притулясь к окну.

Поезд тронулся без объявления, как будто задумался… и направился в парк, а не по маршруту. Но очнувшись, быстро набрал скорость. Уныло мелькали в окне полураздетые осенние леса, накрапывал дождь. Под стук колес я задремала, мне сни­лось детство…

На конечной пришлось пересесть в другой поезд, шедший в обратном направлении – я проспала нужную станцию. Моими попутчиками оказались старшеклассники. Они гурьбой ехали в город: пели, скакали, подначивали друг друга. Залихватский гвалт иногда доносил связные шутки, анекдоты, заставляющие растянуться в улыбке.

Иногда, отвлекаясь от ватаги беснующихся ребят, я погружа­лась в собственные размышления: «Почему так?.. Я греюсь воз­ле чужого пира как… вор, умыкаю его тепло? Что мешает мне присоединиться, не в качестве зрителя, а участника веселья? Тем более, что ребята не раз и не два подзывали меня к себе… Но я же как старушка, приклеенная к сиденью, отрицательно мотала головой наподобие китайского болванчика… Чего я боюсь? Почему? Может, это отсутствие практики участия во всеобщей радости?

Нет, в конце концов, это просто-напросто дурновкусие и

малодушие, которое непременно надо перебороть. Вот сейчас встану и зайду прямо в эпицентр. Только дождусь остановки»

Я раскраснелась в предвкушении грядущих побед.

Электричка остановилась… И все ребята клубком выкати­лись из вагона. На прощание дружески помахивали мне руками с банками пива…

Поезд тронулся. Это называется – поезд ушел…»

14

Когда ты одинок, а в душе поселился кошмар, то в квартире становится невыносимо тесно. Наверное, по этой причине я не смогла найти себе ни одного местечка для того, чтобы хотя бы присесть. Маршируя из комнаты в комнату, как воробей по кар­низу, вздрагивала, оглядывалась, ища чего-то и не находя. Левая тапочка упрямо слетала с ноги, и я оставляла ее там, где ей взду­мается, обуваясь лишь на обратном пути, а путь мой был бес­конечным. «Слова, слова, слова… - это они, мои пули, это мой рот – убийца. У меня никогда не будет воли закрыть дурацкий рот. Как правильно сказал поэт: и вырвать грешный мой язык. Но что же дальше? Как я не люблю эту квартиру. Я сбежала, за­ставила Славку сбежать со старой, в надежде там оставить все печали, но, увы… «…а беда на вечный срок увязалась…»

Глядя на современный ремонт, новую мебель, меня не по­кидало чувство, что я в гостинице. И только роясь в мелких старых интимных вещах, понимала, что нет – это убежище. Это убежище служило мне укором каждым своим уголком.

Я никого не хочу винить. Никого.

Но где же Славик? А может, зря я подумала, что Вика все разболтала? Ведь она вовсе не глупая и понимала, что правда Славика просто убьет.

Конечно, она не могла… Вика в тот день трясла меня, как грязный половик и шептала: «Умоляю – молчи! Теперь все равно ничего не исправить. Наломала дров…»

Значит, он ушел, так как понял, что я его не любила. А по­чему он вдруг понял? Всю жизнь не понимал, а тут – озарение?..

А вдруг и его письмо – подделка? Ему нужна была причина бросить меня: надоело возиться со мной…

Или у него появилась другая женщина… Почему нет? Ведь у меня появился другой.

* * *

«Когда я доковыляла со станции к новому Димкиному дому, новоселье уже догорало. Этому я радовалась безмерно.

За столом - изрядно подпитые гости, то тут, то там о чем-то громко рассуждали. Кто-то матерился, кто-то пел. Димка с Люд­кой сидели в центре трезвехонькие, почти как на свадьбе. Димка скучал откровенно, Людке тоже было невесело: она ждала ночи как трудовой вахты – не получалось зачать дитя… Я зашла за недостроенный летний домик и позвонила Димке на сотовый:

- Вы бы хоть музыку включили…

- Наташка! Ты где?

- В Караганде! Слепой, что ли?

- Да, я тебя не вижу. А музыку мы только вырубили…

- Ладно, не верти башкой – я сейчас подойду.

- Что за прятки?.. - но я уже отключила мобильник.

Идти в центр двора жуть как не хотелось. И я, дабы оттянуть публичное приветствие, заглянула внутрь летнего домика.

Там на раскладушке кто-то лежал. Любопытство меня разби­рало, я подошла ближе, чуть приподняла покрывало, и на меня уставились огромные детские черные глаза. Но принадлежали они не ребенку, а взрослому мужику, точнее – парню.

- У! - выдохнул он коротко, как филин.

- Ты кто? - я такие штучки не очень-то жалую, но не боюсь.

- А ты кто?

- Димка знает про тебя?

- Знает, - парень сел, обнаруживая под майкой крепкий торс. - Я на него работаю.

- Ты с ним работаешь?

- Нет, я – строитель.

- А почему ты здесь…

- А тебе что – место уступить?

Фыркнув, я вышла наружу. Димка двигался мне навстречу. Я подбежала, сунула ему коробку конфет.

• Что у тебя за парень там обитает?
• А-а, понравился? Он – строитель. Только из армии пришел.
• А почему он там спит? Далеко живет?
• Я не знаю, где живет! Говорит, нет у него никого.
• Что значит – нет? Ты меня удивляешь! Мало ли кто он? И ты не расспрашивал?
• Спрашивал, но он все темнит, выворачивается… А я не любитель копаться в чужой душе. Может, его девчонка не до­ждалась… Вот он и мается… Да он хороший пацан, что ты прицепилась?
• А-а, что ж ты его не приглашаешь к столу?
• Задолбала ты меня, Наташка! Точь, как мама! Звал – не хочет.
• Давай, я ему что-нибудь отнесу.
• С чего это вдруг?
• Да не хочу я маячить перед твоими родаками! Да и вообще…
• Что – вообще? - Димка наклонился к моему уху. - У тебя правда с Ромкой что-то было?

- Что-о?!!»

У А

Я очутилась в ванной, которая длительное время служила мне убежищем от мужа. В руках держала тот – чужой, мной

переплетенный блокнот, названный Славиком макулатурой.

Славику всегда были чужды тонкости. По крайней мере, раньше мне так казалось. Объяснять ему, что листы блокнота неспроста прилепились к моим ногам, что в этом есть какое-то значение, важность – бесполезно. Господи, Славик ушел, а я продолжаю его ругать мысленно. Может быть, так надо? Может, он впервые, в нужный момент, проявил инициативу и был прав?

Как странно: не испытывая к нему любви, я никогда не за­мышляла расстаться. Интересно – почему? Ну, хорошо, по мо­лодости – малодушие – ведь сама выбирала. Но потом? А что потом… Сколько раз Иосиф мне предлагал руку и сердце… Он ведь все знал, или почти все… И не прекращал призывов пере­бега к нему, даже, когда сын заканчивал школу. А я оставалась со Славкой. Значит, мне было удобнее? Человек ищет где лучше… А может, я не была уверена в преданности Оськи? Ох, какая же я дура! О чем думаю. Мне действительно пора в психушку. Ося умер два года назад, внезапно, скоропостижно, и моя жизнь превратилась в черный и растущий как снежный вал – кошмар. Она раскололась, как упавший с высоты глиняный горшок – и все оставшееся стало черепками. Оставшееся… А осталась по­среди собственного мудрствования и губительной лжи, я одна. Одна-одинешенька.

Я вышла в комнату, забралась на диван с ногами, пододвину­ла телефон и набрала номер.

- Алло? Алексей Иванович, это я.

- Мария Львовна, я так рад вас слышать!

- Умоляю, не надо говорить. У меня… меня бросил муж. Но бросил оттого, что не чувствовал моей любви. Я осталась совершенно одна, и говорю абсолютно искренне: я не знаю, по­чему звоню вам.

- …Мария Львовна, успокойтесь, пожалуйста. Надрывность порождает надорванность…И не делайте выводов. Скажите, кто у вас из родных – поблизости?

- Никого.

- Совсем-совсем никого? Простите меня великодушно, я не любопытствую, мне очень хочется помочь… Вы плачете? Какой я идиот! Я заставил вас плакать, вывел из равновесия.

- О каком равновесии вы говорите – еще ученый, физик, кажется? У меня давно его нет. С тех пор, как не дождалась из армии сына. Мне принесли телеграмму: без вести пропал. Я на­водила справки: ушел в море – он подводник, испытывал лодку – ушел вместо кого-то, фактически, демобилизовавшись, и… все, не вернулся. А во всем виновата я.

- Мария Львовна, что вы говорите? Так нельзя. Давайте встретимся… Я даже не знаю вашего адреса.

- Нет-нет, не встретимся мы никогда!

- Я хочу помочь…Вы опять плачете? Ну, скажите мне адрес – я приеду, я помогу отыскать вашего мужа.

- Ах, да вы ничего не понимаете. А если он вернется, найдет вас здесь – это конец!

- Конец? Почему?

- Оставьте меня! Я позвонила вам, чтобы сказать, что больше никогда, никогда, слышите – я вам не позвоню! Прощайте!

* * *

«Я нашла чистую тарелку, нагрузила ее разной праздничной снедью и принялась трапезничать, с большим удовольствием уплетая за обе щеки. Димка, не унимаясь, допытывался, было ли что у меня с Ромкой или нет. С набитым ртом я удовлетворяла его любопытство:

- Что ты пристал, в самом деле? Да не было ничего и быть не могло… дай поесть спокойно! Что за бредни ты несешь, до­биваешься несварения моего желудка?

Выяснилось – Ромка поделился с ним чувствами ко мне, «ну, типа, чисто, по-мужски»… По-мужски, вот уж точно – умора. Девки в этом смысле, куда умнее и сдержаннее… Димка все бубнил, наконец, я не выдержала и прервала допрос:

- Отстань, уж коли не веришь, никакие доводы тебя не удов­летворят. Ты мне вот что объясни – детину, Годзиллу эдакую, без рода и племени, на птичьих правах в летнем домике пристроил, а сам – на вахту, на неделю-другую… Смотри, Дима, Людка - не пряник, ей и ломаться не надо… А может в этом и умысел?

- Ах ты… змея! Врезать бы тебе, скотина…

- Задело? - я уплетала салат с курицей. - А то, что меня оби­дел – это «так, фигня»… Меня… можно…

Тут к нам подошла сноха, упомянутая вовремя:

- Наташ! А я знаешь, что решила? Если у меня в этом году ребеночек не родится, я Димку брошу… Да, Димочка?

Есть мне вмиг расхотелось:

- Да вы, что тут, с ума посходили? Ведь только два года жи­вете… Сколько стрессов… И, потом, я не раз тебе, дорогая, объ­ясняла – учащением половых контактов люди предохраняются!

- Ну а как же мне быть, если он по две недели «в экспедициях»?

- Да, - мявкнул Димка.

- Люда! - я внутренне закипала. – А ты что здесь за коровой присматриваешь? Ведь, не работаешь? Прислуги – полон двор… Возьми, да и поезжай с ним, как жена декабриста… Устройся, хоть поваром. Самое главное – поедешь с календарем своих ме­сячных. А там, на природе, глядишь, все и склеится. Вас же и ле­чить не от чего – бесплодие выставляют после трех-четырех лет.

Димка вяло пытался возразить, но осекся. Тем более что к нам приближался тот парень, из летнего домика. Подойдя, он объявил, глядя при этом на меня:

- Дмитрий, я понял, доверие ко мне исчерпано – и не надо ничего объяснять. Я очень тебе признателен… Но свою лич­ность я не могу подтвердить документами (это уже ко мне) – у меня их попросту украли на вокзале, вместе с деньгами…

- Не лучше было обратиться в милицию? - живо отклик­нулась я.

- Позвольте мне самому выбирать, что - хуже и, что – луч­ше. Дмитрий, я, собственно, подошел за расчетом. А то ваша гостья…

- Сестра, - ввернула я.

- Ваша сестра решит, что я беглый уголовник или терро­рист…

- Да ты что, Семен? Это обычное недоразумение.

- Я уже решил. Дмитрий, давайте расчет. В домике все при­брал. Так что…

Развернувшись на каблуках, он стремительно прошагал до своего жилища, вытащил оттуда свои пожитки, уместившиеся в

тощем рюкзаке и небольшом чемодане. В ожидании он закурил.

- Да, - сказала я. - Странный тип.

- Ты, Наташка, тоже странная… А он, между прочим, рабо­тал у нас, как вол, почти задаром. Ему идти некуда - родители умерли, девушка не дождалась…

- И он решил… «у вас на веки поселиться»?.. Странно.

- Натаха, где ты растеряла былой гуманизм?

- Это просто вопрос, не лишенный логики.

- Да уж, а я по твоей логичной милости лишился хорошего плотника, электрика, строителя и охранника в одном лице.

- Ой-ей-ей, какой пожар! - честно говоря, до чего приятна вся эта мышиная возня вокруг собственной персоны – я, в этом смысле, внимания не добрала.

Димка не унимался и наседал:

- Вот куда он пойдет, на ночь глядя?

Герой нашей дискуссии уже вышел со двора и спокойно дви­нулся по проселочной дороге, в сумерках отчетливо различались его белоснежная майка и смоляные широкие брюки…

Димка толкнул меня в бок:

- Ну, ты что? Так и будешь спокойно стоять? Ведь он ушел из-за тебя, догони его! Верни!

- Я?! Ни за что…»

16

Звонок в дверь, в уже, казавшейся вечной тишине, прозву­чал инородно. Я откликнулась на него скорее рефлекторно, чем сознательно, как собака Павлова. «На автопилоте» я подошла к двери, и даже не посмотрев в «глазок», не спросив «кто», ма­шинально повернула ключ в замке:

- …Не может быть!.. - только эти слова сорвались у меня с уст. Больше ничего не помню. Потом уже, спустя несколько часов, выяснилось, что я упала без сознания, обессиленная, го­лодная и напуганная, невесть откуда возникшим в проеме двери, Алексеем Ивановичем.

Он нашел мой адрес через каких-то знакомых на телефонной станции… Я где-то внутри, глубоко внутри, кипела от возму­щения, сопротивлялась подобному вторжению в мою личную

жизнь, а снаружи была абсолютно безмолвно-покладистой, по крайней мере, мне так казалось.

Вначале, я вообще плохо соображала и все видела в какой-то удушающей дымке. Мало того, «все это», с нечеткими конту­рами, лишенное цвета и запаха, плыло-плыло перед глазами, а потом и я превратилась в плывущий предмет. Ноги оторвались от пола и тело закрутило, как в бешеной карусели. От страха, глаза не зажмуривались, а, не мигая, таращились, подмечая и запечатлевая детали. Особо пугал этот, набирающий обороты, безумно вертящийся омут, засасывающий все, без разбора неиз­вестно куда… Ах, как хотелось спать, спать, спать…

Очнулась я в своей постели. Рядом, на стуле сидел улыбаю­щийся Алексей Иванович, он водил у меня перед носом чашеч­кой с ароматно дымящимся кофе.

- Знаете, Мария Львовна, вы спите, как Илья Муромец, уже вторые сутки. Глафира, моя домработница, здесь все убрала, пропылесосила. Шум развела, как всегда – вулканический, а вы – хоть бы что – сопели в две дырки. Вот кофе – не просто так, это часть моего открытия, так что извините, но вы, дорогая, подвергались научному эксперименту.

- Вы – сумасшедший? - я была абсолютно искренна.

Из кухни послышался хрипловатый женский голос:

- Капельницу нести?

- Нет, Фира, не надо. Я думаю, наша подопечная сможет по­есть и сама.

В поле зрения попала Глаша или Фира – высокая стройная женщина, лет 60-65. Строго, через очки, посмотрела на Алексея Ивановича:

- Вы что – врач? Выйдите из комнаты.

Она подсела ко мне, достала из передника фонендоскоп, накрутила на руку манжету тонометра, и начала мерить мне давление.

- Вы – сумасшедшая? - спросила я недоуменно.

Фира, она же – Глаша, уже задрала мне сорочку и прослу­шивала легкие.

- Мы – сумасшедшие… М-гм… Все, абсолютно, мы – бес­спорно сумасшедшие, - бормотала она себе под нос. Наконец

закончив осмотр, укрыла меня одеялом – чуть ли не под горло. - Исключая конечно вас, Мария Львовна. Я – Глафира Владими­ровна. Когда-то операционная медсестра, сейчас – лаборантка у Алексея Ивановича, ну иногда – его домработница.

- Любовница…

- О, я советую вам намекнуть Алексею Ивановичу, а то он воспринимает меня, как хорошую соседку по площадке, и все тут. Вы хотите есть или пить?

- Скажите, а мне звонили?

- Был один звонок, но ответил Алексей Иванович, а с ним никто не разговаривает: бросили трубку.

Я поднялась на локте и отчаянно крикнула, заливаясь потом:

- Это был Славик! Что он теперь… Как же так?

С кухни послышалось:

- Нет, это был не Славик, а его секретарша: она приняла меня за него, - Алексей Иванович вошел в комнату. - Ваш муж напи­сал заявление об увольнении, в связи с переездом, вот.

- Подайте мне халат, Глафира Владимировна, пожалуйста.

Я села, затем она провела меня в ванную.