Страница - 1

Лариса Мирзаева, психотерапевт по специальности, автор многочисленных научных статей по психиатрии, начала писать литературные произведения еще со студенческих лет.

Повести Л. Мирзаевой «Временные очертания» и «Облачения зла», вошедшие в данную книгу, повествуют, помимо детективного сюжета, о простых человеческих ценностях, где справедливость и доброта обязательно берут верх, слабый становится сильным, а сильный - благородным. В каждой повести автор раскрывает часть себя: мечты ли это или философские воззрения...

Детективные повести Л. Мирзаевой имеют познавательный потенциал и будут интересны для всех категорий читателей.

ВРЕМЕННЫЕ ОЧЕРТАНИЯ

Из подворотни сквозняк хлесткой петлей обездвижил ноги. «Вот уж, ни к чему…» Глаза слезились в мучни­сто-сыром воздухе осени. Еле уловимый запах растоптанной прелой листвы трогательно напоминал о жизни… о жизни во­обще.

Неловким пританцовыванием, ноги пытались выскочить из оцепенения. С ритма сбила бумажка, подброшенная снизу ветром. Брезгливость породила целенаправленное движение ботинка. Но бумажный комок, будто нарочно, будто найдя укромное место, будто именно то, куда стремился, разгладил­ся – всем своим существом приник к ногам, во всех смыслах этого выражения. Никакие цирковые трюки, вроде быстрого вращения вокруг своей оси, не помогли. Пришлось наклониться и прибегнуть к помощи рук. Перчатка приклеилась к бумажке и, буквально, отслоила ее от обуви, но на это место подлетела другая, за ней – третья, четвертая… И все наперебой ютились и, дрожа, искали снисходительного прибежища. Листы, вы­рванные из одного переплета. Рукописный текст на них яркий, не выцветший, зернистый и удивительно аккуратный. Именно – удивительно, что аккуратный, а еще больше, что рукописный – давным-давно взгляд привык к размеренности компьютерных шрифтов. «Да что же это за блокнотный порыв, листопад, ли- стоперелет?»

Ноги уже утопали в ворохе чьей-то эпистолярной осени, но выбраться на свободу не позволяли сквозняк и сырость. Внутри бумажного сугроба было уютно и тепло: даже сквозь грубую кожу демисезонной обуви, ногами ощущалась нитевидная, но явственная пульсация.

От любопытства хозяйской головы, берет просто распирало. Он слетел, подгоняемый порывом ветра, и плюхнулся. Нет, не в лужу, хотя вокруг их было великое множество. Он прилег на блокнотную стружку листов и не двигался с места.

«Нет, неспроста…»

Руки в перчатках заработали граблями. Берет превратился в вязанный мешок и вместилище для бумажных листов. Этот по­рыв, казалось, самой природой был воспринят с удовлетворением, так как на время ветер утих. Выглянувшее на момент солнце, матовый воздух обратило в прозрачный. «Придется вернуться домой…» Быстрой поступью ноги направились к подъезду, к лифту, к двери, вошли в квартиру. Найденыши в берете очути­лись в корзине для грязного белья. «До вечера…»

* * *

«…Я вроде согласилась, но к ужину не вышла. Пусть сидят за одним столом три противозины: тетка Людка, сношенька Людка и сестрица моя единоутробная Людка. До сих пор удивляюсь тому, с каким восторгом мама отзывалась о своей сестре, как самозабвенно ее любила, чуть ли не поклоняясь. Наверное, сестру мою старшую назвала в ее честь. Что ж, своего добилась: наша Людка – под стать своей тетке – гадюка мерзопакостная! А сноха Людкой получилась, конечно, не на­рочно, но и не случайно, уж точно! Может, все Людки такие – все нарочитое, все раздутое, не от души, невпопад, и только себе в угоду? Вот и сейчас, когда мамы нет уже сорок дней, они сидят за столом и рассказывают пошлятину, смеются, при­крываясь Законом Божьим, мол, плакать нельзя… А такую вот гнусь развозить можно? Куда деться?»

* * *

«Сегодня вечером я одна. Тихо. Три дня подряд Людки в поисках завещания перетряхивали дом, а сегодня вернулся с экспедиции Димка и забрал свою суженую. Обо мне вспомнили лишь перед уходом. «- Ню-ню-ню… Не унывай…» Я унываю, когда Димка на вахту заступает – приходится его макитру в гости ждать.

Тетка убралась в свою дремуче-гремучую жизнь в микры. Сестра с очередным шнырем похиляла на дискотеку. Что там может нравиться? Разве покрутится перед носом у дюжины ею же отвергнутых, восторженных болванов, хмырей и недобитков. А она всегда таких выбирает! У Людки девиз – правильные мальчики, маменькины сынки – импотенты до свадьбы.

Сама замуж не торопилась – насмотрелась на папика на­шего – алкаша синюшного и хорька-заместителя, насквозь правильного, как уголовный кодекс – а с виду – бухгалтер 30-х годов. И, наверное, если сделать полную депиляцию всей его моховни – останется бухгалтером. У него зрачки бегают, как костяшки на счетах, и так же, как костяшки, зубы стучат. И во время еды и во сне… Ну, перхоть, короче… Отвалил сразу, как мама заболела…»

* * *

«Людка пришла заполночь. Потная, растрепанная. Развали­лась в кресле, закурила, крикнула в мою сторону:

- Дурында, ты что там – молишься, что ли?.. Ты че? Игнори­руешь? Мы же с тобой вдвоем, а ты «кафкуешь» – не надоело?

Я выползла из норы.

- Мне, если честно – не совсем все равно, что старшая сестра – стерва и дура. И то, что ты упоминаешь Кафку, не прочитав ни его, ни о нем, ни полстрочки, тоже не до фонаря. Стыдно. Что ты человек беспринципный, наглый, полная жопа, но к тому же моя сестра, противно до рвоты, до заворота кишок, ясно? Заткнись и отстань!

Я убралась в свое логово, а Людке – хоть бы хрен! - докурила, поперлась в ванную»

* * *

«Мама протирала оконное стекло на кухне и вдруг как за­кричит:

- Наташка! Возле урны человек лежит или мне кажется?

Я навалилась грудью на подоконник:

- Человек… Алкаш заснул, поди…

- Ну, так, весна – холодно, помрет…

- Мама, давай его домой приведем, постелим в моей комнате, а лучше в Людкиной…

Мама укоризненно помотала головой.

А во дворе к мужику подошел дворник Марат, запричитал,

сбежались люди. Соседка Лидия, задрав голову к нам – на 5 этаж, равнодушно сообщила:

- Антонина, это твой Митяй окочурился.

Миска с водой, а затем и тряпка полетели навстречу ее сло­вам. Мама сползла по батарее на пол и заплакала навзрыд…»

2

Мужские тапки сновали по короткой траектории, возле за­пертой двери в ванную. Шарканье тапочек изображало не свой­ственные им нетерпение и напряжение.

- Маша! В конце концов, это уже слишком. У тебя настроение не разговаривать? Изволь – я буду молчать, - тапки картинно продефилировали еще круг. - Я не буду изображать, что мне это неприятно. Но баррикадироваться дверью - право, уж слиш­ком… Да и от кого?.. Я вообще не возьму в толк, чем вызвана такая оппозиция ко мне? Да, я не разделяю твоего взгляда на создавшуюся ситуацию. При чем здесь мы, ты, в частности? И винить себя не в чем. Не в чем! Тебе это понятно?..

- Молчишь… Ах, да… Я, ведь, пообещал молчать. А, раз пообещал, то и буду. Но ты обязана знать мое мнение, - тапки притормозили. - Если оно тебе интересно, разумеется: ты ни в чем не виновата. Да и страшного-то ничего не произошло…

В ответ на тираду – нервно, рывком была открыта вода в ванну, в умывальник, спущена вода в унитазе.

Тапки удовлетворенно зашаркали вон.

- По крайней мере, я теперь убежден, что ты не натворила глупостей…

В другом конце квартиры, в телефонную трубку: - Викуля, - и дверь притворилась.

А из ванной послышался резкий щелчок степлера.

* * *

«Человек, который был моим отцом (ну и Людкиным с Дим­кой тоже), в обрамлении искусственных цветочных венков, поко­ился на финишной прямой, в большой комнате нашей квартиры.

Любопытство соседей известно, но «прихожане» больше всего поражались тому, как смерть облагородила черты по­койного. Лежал человек очень красивый и очень похожий на фотографии предков из семейного архива. Алкогольная багро- во-синюшность исчезли вместе с отечностью, обнаруживая правильные и даже светские, типа дворянские, линии носа, скул, надбровных дуг…

Сестра фыркала, то и дело выходя на балкон покурить, ей компанию составлял Димка. Разумеется, его женушки, Людки, поблизости не было. Также не приехала и тетка Людка, в знак протеста. Но я-то знаю, что это был за знак: давным-давно, по молодости, папик пришел с Людкой, а остался с мамой.

Здесь ничего удивительного как раз и нет, для меня лично.

Но летом, когда папик запил отчаянно, в открытую, сколь вони наслушалась из теткиных уст – вот, не уберегла; вот, не была подмогой; другая бы (другая – естественно она)… и т.д. и т.п.…

Но на похороны не явилась, отнюдь не из благородных прин­ципов, а прикрываясь ими – просто-напросто не хотела тратиться.

Господи, как мелок человек… Это не только о тетке Людке. По «Сеньке и шапка» - «из праха в прах».

* * *

«Под новый год желательно расплатиться по долгам – при­мета такая. На носу - зимняя сессия, а у меня еще с летней хвост по физике – не-на-ви-жу препа. Он возомнил, что легко заскочит мне под юбку сложностью задаваемых задач и лабораторных…

Людка-сестра, узнав про мои сложности, лишь плечами дернула, мол – что ты - цыпа? Она быстро сдала экзамены по физике и экстерном по кибернетике. Какая плесень!! Брошу все к такой-то маме и пойду на журфак»

* * *

«Встречать новый год я люблю дома, при любой погоде… даже, если это не модно, стремно – с родаками, обнаруживать, что у тебя нет друзей. Ну, нет.

В школе был период, когда упорно делала вид, что они на­личествуют… Но сейчас, хоть убей – не заставит никто, потому как я – фаталист.

А еще – гедонист, т.е. не терплю насилия, когда меня вытал­кивают из теплой постели босиком на холодный кафель…

Мама наварила холодца, он занимал почетное место на столе, рядом с отварной картошкой.

В полночь мы пожелали друг другу… и, позевывая, устави­лись в ящик. Каждая «мадама» была погружена в глубокое свое, и, уж ни в коем случае не следила за, повторяющейся из года в год, глупой развлекаловой»

* * *

« - Эй, сонное царство, встречайте гостей! - послышался бравурный голос сестры. Она, веселая и до края счастливая, ввалилась с мороза в дом, вперед проталкивая слегка ошарашен­ного парнишку, - полюбуйся, Рома, это – Наташка… Не обращай внимания, она немного шизонутая, - и, наклонившись к его уху, но, не снижая громкости. - Жуткий мизантроп!

- Гость в нерешительности, полюбоваться ему или не обращать внимания. Задачи неясные и амбивалентные. А амбивалентность-то к шизухе поближе будет,- ощерилась я без­злобно.

- Что я говорила? - подталкивая стильного паренька в свою комнату, трещала Людка. - У нас есть что-нибудь к кофе? - это уже ко мне.

Я деланно поклонилась:

- Разве только канапе с икрой, да волованы с гусиной печен­кой, сударыня.

- Ха-ха-ха, чайник поставь…

- У нищих слуг нет, - и прикрыла за собой дверь.

Тут в прихожей зазвонил телефон, Людка стремглав броси­лась к трубке и зависла:

- О-о! Да-а! Конечно!.. Нет-нет-нет… А вот это превосходно… Исключено… О да… - и все в таком же пафосном фарсе.

В дверь слегка стукнули и одновременно отворили.

- Извините, конечно, но я даже не успел рта раскрыть…

- А надо ли?

- Во всяком случае – для «здрасьте» и для представления. Роман.

- Ну что Роман – понятно и без представления.

- Наташа, я живу совсем в другом районе города, но абсолют­но убежден, что видел вас и не раз.

- Знаете, я ведь не корабль на приколе, и вы зрячий, так что вероятность встречи вполне закономерна.

Он рассмотрел у меня на книжных полках группу сувенир­ных крысок – я их собираю. Заулыбался.

- Клево!

- Это вы про крыс?

- Нет… У вас даже последняя книжка Сафрана Фоера есть, а я не мог достать…

Тут ввалилась Людка, зыркнула на меня подобно злому дрес­сировщику, и оттащила этого Романа за шкирку вон.

Конечно, я могла бы вмешаться, противостоять такому нагло­му вторжению в разговор, но мне как-то по барабану Людкины романы, и еще я помню историю о том, как не поделили сестры нашего батюшку»

* * *

«-Наташа, ведь Новый год, а ты сидишь здесь со мной и тоскуешь.

- О-о-о, началось. Почем тебе знать, что у меня в голове? И даже если я не изображаю дикую радость, это отнюдь не озна­чает, что я в тоске. И даже если я в тоске – это ничуть не от того, что я в Новый год дома.

- Наташка, в кого ты такая колючая и старомодная?

- А все старомодное – колючее, даже бобровый воротник, по сравнению с заячьим.

Мама улыбнулась, но глаза ее блестели грустью.

- Мам, ты зря переживаешь из-за хорька.

- Хорька? - мама зарделась.

- Ну да, твоего очкарика. Говнюк он.

Слезы посыпались из глаз, как из душа. Она вытерлась сал­феткой, и твердо, абсолютно убежденно мне заявила:

- Ты ничего не понимаешь. Не можешь понять, потому как никого по-настоящему не любила… И не смей громогласно и за глаза лепить свои скоропалительные глупости!

Я не нашлась. Мне было обидно за маму, как за слепого, ко­торый никогда не увидит рассвет: а может, я была хоть и зрячей, но глухой – и по определению никогда не смогла бы отличить трели соловья от скрипа павлина…»

3

Выходя со двора, ноги, в который раз притормаживали на том самом месте, где их остановил несколько дней назад сквоз­няк из подворотни. Тщетно. Переждав мгновение, они направи­лись по заданному маршруту.

Осень, совершая акробатические кульбиты, то превращалась в благосклонно-теплую, домашнюю, от которой рукой подать до лета, то становилась язвительной, холодно-принципиальной и острой, как сабля. О такую осень запросто можно порезать палец, если чуть прибавить шаг или резкости в движении руки.

Туманная муть вызывала оторопь, а переизбыток про­зрачности слепил глаза, как ранней весной.

Сегодня же был день серебристый, ароматный и пестрый, как лоскутное одеяло красно-желто-коричневых, бежевых и лиловых тонов.

Берет нашел свое место в объемистой сумке. И волосы под цвет дня разлетелись по плечам, задерживаясь на ворсинках мягкого драпа. «Мама мыла раму… Маша ела кашу… Машу ела каша… Машу ела не каша…

…Как это он сказал: «Что это за макулатура? Ты решила вспомнить молодость? Не удивлюсь, если к вечеру в корзине с бельем, обнаружу мешок с желудями…»

Отобрав у него созданный мною заново, кем-то распотро­шенный блокнот, я намеревалась броситься прочь – куда глаза глядят.

- Маша, не забывай, на каких условиях тебя выписали из неврологии. Ты пропустила консультацию в среду и вчера. Имей в виду, я за тебя поручился, и будь так добра – сегодня сходи к Иосифу Борисовичу, может он пропишет что-то новое… Не по­нимаю укоризны твоего взгляда. Я что-то не так сказал?

- Так.

- Ну, вот и ладненько. Хочешь, я тебя подброшу до клиники?

- …

- Ну, как знаешь, - и уже в дверях, обернувшись, смягчил тон. - Постарайся понять, что я тоже не железный.

- Да…»

Ноги ворошили лиственный ковер. «Ты не железный, ты – деревянный. А я? А я – стеклянная, простая, неинтересная, прозрачная, предсказуемая. По крайней мере, так тебе кажется»

Неподалеку от входа на территорию больницы, была ска­мейка, ножки которой утопали в опавших листьях, как когда-то мои ботинки в листках чьего-то блокнота. Я умилилась сравне­нию, и непременно хотела посидеть именно здесь, тем самым продемонстрировать родство душ? Смешно. Вечно меня тянет к «деревянному». Улыбаясь собственным мыслям, дернула за ручку двери проходной. Вдруг услыхала сзади себя над ухом чье-то горячее дыхание. Появилось желание вскрикнуть, но я его подавила.

- И правильно сделали, я сегодня не голоден, - сладко-бархат­но незнакомец обратился ко мне.

* * *

«…он повернул на меня свою сладострастную рожу.

- Да-с, Клюквина Наталья, все сроки вышли... Да-с, сегодня я отношу в деканат последнюю сводку… Да-с, ничего уже по­делать нельзя… Да-с, а ведь как легко и просто все можно было уладить. Не так ли, Клюквина? Пересдавать-то поздно. Я уже не принимаю, и никто у вас не примет, Клюквина.

Он приблизился ко мне вплотную, и, вот тут-то и сработал мой план: в кабинет влетел лаборант Алик и, изображая страх и трепет, что-то быстро-быстро стал нашептывать Юрию Ме­фодьевичу.

- Что? Что вы говорите?

- Да, с аппаратурой, возможно и сегодня были здесь, я не успел вам сообщить… Кабинет ваш на замке, а все остальные двери на кафедре не были закрыты.

- Так что же ты раньше молчал, болван?

Алик замялся:

- Я несколько раз подходил к вам, но вы говорили о занято­сти, а один раз даже не открыли дверь в профессорскую… Хотя я слышал там голоса.

- Заткнись, дуралей, забудь…

Тут подошла моя очередь:

- Юрий Мефодьевич! Может, все-таки я попробую в послед­ний раз пересдать вам физику? Ну, не выйдет – брошу медин­ститут к черту и все!

- Клюквина!!! Не до тебя! Ах, нет, давай свою зачетку… - и стал выводить в ней «зачет».

- А как же протоколы? Вы же говорили, вам протоколы нуж­ны. Помните, я отвечала вам о плотности, ламинарности-турбу- лентности, Броуновском движении, времени…

- Какие протоколы? Иди, Клюквина, все найдется…

- Но ведь там стоит «неуд».

- Не стоит.

- Стоит, полгода стоит… - в этом месте чуть не раскололся Алик, но мне так хотелось потоптаться на мерзком типке еще чуть-чуть… - Давайте я помогу вам их найти, у меня уйма вре­мени.

- Деточка, ступай-ступай, и так – молодец!

- Молодец? А можно я папе с мамой расскажу? - я захлопала в ладоши прямо у него перед носом.

…Волной нахлынувшая радость вмиг испарилась за порогом кафедры.

«Какая плесень!»

4

…Я улыбнулась, а мужчина вытянулся передо мной, залих­ватски снял видавшую виды шляпу и объявил:

- Алексей Иванович, физик… Может, присядем? - и указал на скамью.

- Маша, Мария Львовна, в настоящее время – амбулаторный клиент вот этого заведения, мне необходим профессор.

- Ну, это вы хитро выскользнули. Все люди на свете – все, потенциально, амбулаторные клиенты данного заведения.

- А что вас, собственно, интересует? Профессия? - журна­лист.

- Па-па-па-па-па-па-па-па! Так это превосходно. Конечно, журналист – сегодня это модно…

- Вы, оказывается, не только физик, но и «мастер бульварного экспромта», - за нетактичность меня охватил стыд, заставляю­щий, глядя в пол, ворошить ботинками опавшие листья.

К удивлению, собеседник ничуть не смутился:

- Да, знаете, бывает. Но все вместе, как бы выразиться по­скромнее, я – философ.

Улыбка пробралась сквозь толщу депрессии:

- Постарались вы не зря, скромнее – не бывает…

Алексей Иванович оттопырил локоть «калачиком»:

- Пройдемся…

Я поднялась.

- Вы любите пирожки с мясом и рисом?

- «Тошнотики»?

- Точно!

- И я не выношу. Но люблю борщ и бутерброды с селедкой.

- Алексей Иванович светился от предстоящей фразы. - А вы клубнику обожаете…

- Правда, но как вы угадали?

- Секрет! - многозначительно, а затем доверительно просто.

- Пойдемте в кафе?!

- У меня консультация…

- Боже мой, сколько их еще будет в ваши сорок два года?

• Пятьдесят два…

- Оба соврали на пять, поэтому счет: ноль-ноль!

Мы шли по аллее, как знакомые, но давно не видевшиеся дети.

• А вам сколько?

- Мне пятьдесят пять – замечательный возраст. Потому что «пятьдесят» - все же грустно, как никак, половина века… Зато «пятьдесят пять» - это, вроде, новый отсчет… И еще я бесшабаш­но-словоохотлив оттого, что одурманен, вдохновлен симпатией к вам. Приятно. Смею надеяться на вашу благосклонность…

При этом он распахнул дверь в кафе и запах кофе, томный, обворожительно баюкающий, лишил меня возможности про­тивиться и опровергнуть его слова. Тем паче, что это было бы ненужным кокетством.

* * *

«На проходной меня приперла вахтерша:

• К кому?
• К Клюквиной.
• Палата?
• Палата 443.

Мимо проходившая докторесса, узнавшая меня по недавне­му дежурству, задержалась, давая понять вахтерше, мол, все в порядке, не трогай.

- Наташа, мама не в палате. Она в реанимации…

Я невольно прикрыла рот рукой, дабы не закричать.

- Ночью открылось легочное кровотечение – пришлось экс­тренно оперировать.

- Ну и…

- Ну и… поздно: кровотечение остановили, но опухоль не операбельна. Плюс затронуто средостение… Временно обо­шлось, но готовься… к худшему. Другого ждать не приходится. Ничего хорошего…

- Она в сознании?

- Она в сознании, и даже, как будто лучше выглядит… чем при поступлении…

- И, конечно, ничего не знает?

- Конечно. Никто не решился. Все эти новомодные штучки, на мой взгляд, плохо уживаются с этикой и моралью… А ты, держись, слышишь? Ты - будущий врач… и должна быть гото­вой ко всему.

- Я должна… Я даже не знаю, готова ли я сообщить правду се­стре, брату, тетке, - разревелась я, вспомнив сразу вдруг мамины руки, слова, обувь – все, как в калейдоскопе завертелось перед глазами, калейдоскопе, который неизбежно исчезал.

- Ну, давай я введу их в курс дела.

- Да разве в этом суть? Больше всего я боюсь, что они не удержатся, и своим видом дадут маме знать истинное положе­ние вещей. Сколько же ей осталось?

Докторша вознесла глаза к небу:

- Никто не может знать… Но думаю – не более полугода. Видишь ли, воздух для опухоли легкого это как эликсир, как удобрение…

Докторесса собралась было уходить, но внезапно резко обернувшись и нахмурив брови, пристально уставилась на меня поверх очков:

- Ты-то хоть не куришь?

- Я?.. Я – нет. У меня и без курева хватает недостатков…»

* * *

«Дома не было никого. С разбегу я завалилась на мамину кровать и заголосила от отчаяния что есть мочи. «Почему, по­чему, почему? Почему так? Это несправедливо!» Уткнувшись в подушку, я не переставала плакать.

Я даже не заметила Людку с очередным ее хахалем:

- Господи, когда же она уймется?

А Людка подскочила ко мне и давай лупить по щекам – ви­димо я производила то еще зрелище.

- Не молчи, говори, что? Что с мамой?

- Рак. Не операбельный…

- Этого не может быть! Вчера вообще ничего не было, а се­годня – уже… не операбельный?

- Да, да, так вот бывает, дура ты бестолковая. И не вздумай ей рассказать – такое известие убьет ее раньше срока. И курить бросай… А то шляешься со всякими недотырками, - обращаясь к парню, вконец растерявшемуся и почти вжавшемуся в стену. - Пш-шел отсюда!

- Паша, не слушай ее!

- Да неужели ты и сегодня устроишь в квартире «собачьи упряжки»?

Людка вмазала мне с еще большей силой, но парень слинял. И тут Людка завыла. Поначалу мне показалось – из-за парня. Вот какая я дрянь!

Хорьку позвонили на следующий день на работу, и больше он уже не появлялся – мнительный такой бухгалтер»

5

В ароматных бархатных парах кофейни тонули ласковые ритмы блюза…

Как же я раньше не замечала этой кафешки?

Мой спутник - высокий, седовласый, чуть сутулый, снял оптические очки и предъявил нисколько не тронутые возрас­том синие-пресиние глаза. Он заказал мне фруктовый салат и клубничное мороженое.

- А я знаю, о чем вы сейчас думаете.

- О чем же? - полюбопытствовала я, размешивая в чашке сахар. Алексей Иванович прищурился.

- О том, что вы впервые изменяете мужу.

- Что?! - от негодования я чуть не сползла со стула.

- Так это зря, вы же его не любите.

- Ну, знаете, это уж слишком…

- Слишком – что, вы же всю жизнь мечтали вот так вот сидеть и говорить открыто все, о чем думаешь, человеку, который вас поймет.

- И вы претендуете на его роль?

- Я не претендую, у меня просто нет конкурентов… Но я сделал открытие, и вы – первая, с кем хочу этим поделиться…

* * *

«…мама с такой радостью перешагнула порог дома, будто это была не наша квартира, а «Изумрудный город».

- Представляете, шов зажил так быстро, как на собаке, будто штопал косметолог. Это ли не чудо?

- Мам, не стой на сквозняке, давай обедать.

- Девочки мои, как же вы все это время были без меня?

- Мама, ты, конечно, хотела спросить о другом? - Людка пы­талась смягчить удар.

Я же ввернула:

- Но хорьки живут не в квартирах, а в норах, он как узнал, что тебя везут на обследование в онкологию – сразу удрал!

- Наташа, будь снисходительнее. Это ведь ты медик, тебе все понятно, а он человек очень далекий от всего…

- Вот именно, очень далекий, и этим все сказано. Я его поступок расцениваю, как предательский. И не смей ему первая звонить!

- Да, мам, - вторила сестра. - Ну его, правда. Вот я хочу тебе поведать очень интересную вещь: возможно, я скоро выйду замуж.

- У нее Роман, - съязвила я, довольная двусмыслием. - Но это еще не условие и не причина.

- Мам, ты не слушай ее, это зависть, маленькая, с острыми зубками, как у крысы.

- Но-но! - я изображала бравурность, накрывая на стол, и Людка не унималась.

- Его зовут Рома. А знаешь, Наташка его в первый день хо­тела у меня отбить!

- Еще не хватало.

Мама внезапно покраснела, стала задыхаться.

- Откройте окно… - постепенно дыхание выровнялось. - Ой, девки, вы меня в гроб сведете.

Я прокусила губу насквозь, а Людка, хлюпая, ускользнула на кухню…»

6

- Послушайте, физик-ибн-философ, вы случайно, открытие сделали не в той же палате, где лежат Прокурор и Наполеон? Помните «Кавказскую пленницу»?

Ни тени смущения или обиды я не узрела в лице собеседника.

- Милая Мария Львовна, напротив, я пришел обследоваться, чтобы… дабы, если подтвердятся мои догадки, оппоненты не смогли меня обозвать сумасшедшим.

- Неужели все настолько серьезно?

- Более чем.

- Вы атеист?

- Я атеист в лаборатории исследований, и то – по привычке. Ведь православно крещен, а в последнее время, не пренебрегаю и библейскими источниками.

- Не могу скрывать, что вы меня заинтриговали дальше не­куда, говорите же…

- Да я и сам бы рад, но вот заминка, не знаю, с чего начать, боюсь показаться гадалкой на кофейной гуще. Поверьте, это волнение. И еще одно – я боюсь, что вы испугаетесь, примете меня за идиота и больше никогда не захотите со мной общаться.

Словно отблеск молнии у меня промелькнуло сомнение, а вдруг он и вправду – псих? Ведь рыбак рыбака…

- Ну, начнем с того, что вы никакой не журналист.

* * *

«Людка действительно вышла замуж за Романа, не дожидаясь годовщины со смерти мамы. Никто ее не осуждал, по причине более чем уважительной – она ждала ребенка. Родители жениха были людьми обеспеченными, и что сейчас называется «крутиз­ной». Само собой, они желали сыночку партии привлекательной во всех смыслах, ну а материально продвинутой – в первую очередь. Долго шла совершенно мерзопакостная прелюдия о ку­пле-продаже аборта, что, в конце концов, достало и Людку, и она отпустила Романа на все четыре стороны. Тот же через неделю явился к нам со своим чемоданом. Вот такая была свадьба. А ког­да появился малыш – прибежали мамки, няньки и дядьки. Людка внешностью всегда была хоть куда. Во время беременности рас­цвела… и даже слегка поумнела. Госы с пузом сдавать было легко и приятно. А Ромке предстояло учиться еще год…»

Я не без раздражения поставила чашку на стол, встала и опро­кинула на его синие глаза свой взгляд, тяжелый, как мокрый песок.

• Спасибо за открытие, мне нужно идти на консультацию, и… кстати, разоблачение вам удалось.

Спутник мой подскочил, и от волнения начал сыпать междо­метиями, еще и заикаясь:

• М-м, да, ох-ох, ой-ой…
• Да успокойтесь, я уже нисколько не сержусь, но мне, в са­мом деле, нужно идти, Алексей Иванович.
• Присядьте, умоляю вас, Мария Львовна, я безнадежный не­удачник по части знакомства, и вообще, свидания. И признаться, за последние два-три года, общался-то исключительно с кассир­шами в гастрономах, да с котом – а это все равно, что с собой. А тут – вы! У меня развязался язык – это чудо, понимаете?
• Нет, не понимаю, и если вы надеетесь купить меня компли­ментом «чудо», то я не из тех. Я собственно вообще не собира­лась ни с кем общаться, мне не до этого.
• Вот видите, - на лице физика появилась сияющая улыбка. - Вот видите, я - не думал, вы – не хотели, а мы сидим здесь, и пусть есть шероховатости, но пьем кофе.

- Я уже не сижу, а иду, и своей манерой говорить, вы меня, если честно, пугаете… «С шероховатостями пьем кофе».

- Ну, это я сократил, боясь, вы недослушаете. Мы расста­немся…

- Конечно, расстанемся.

- Да я не об этом.

- А я как раз…

- Я не флиртую. Если хотите, я увидел в вас нормального человека…

- Ах!

- Который мог бы меня выслушать…

- Перед психиатром!

- Да!!! - он так закричал, что парень за стойкой хмыкнул и прикоснулся к виску указательным пальцем. Мне даже стало слегка обидно: конечно, он работает здесь, недалеко от психуш­ки, навидался разного, но такт-то какой-то должен был быть.

- Не кричите, - почти прошипела я. - Не то вас привлекут за хулиганство.

- Плевать! О чем я говорил? Ах, да, перед психиатром… Ведь если что – меня закроют, и никто не узнает того, что я нашел, вычислил, сопоставил, открыл. Того, без чего нам так невыносимо гадко, того, что мешает быть друзьями… Мария Львовна, умоляю вас, поверьте мне, выслушайте. Ну, хорошо – не сегодня, завтра, когда скажете, - он вдруг сник, как будто бы получил отрицательный ответ, и повесил свою лохматую седую голову на локоть, а другую руку – на свою шевелюру. - Ладно… простите меня.

- Да успокойтесь, мне принимать ваши извинения неудобно, потому как вроде – не за что.

Алексей Иванович был в своих мыслях.

- Это я дурак: заговорил о ваших мечтах, об измене…

- Перестаньте, я уже забыла об этом, - вдруг меня осенило. - Послушайте, может, это у вас трюк такой – убиваться, плакаться и так знакомиться?

- Да нет же, нет, - запротестовал он руками. - Все, значит, быть по сему – прощайте!

Я смешалась. Во мне бушевал с десяток противоречивых стремлений, но к удивлению своему, я изрекла:

- Дайте мне ваш телефон, сотку.

- У меня нет сотового телефона.

- !!!

- А вот домашний, - и протянул мне бумажку. - Только не обманите меня – позвоните.

- Позвоню, если, разумеется, после консультации меня оста­вят на воле.

Смех нас примирил окончательно. Я не помню, как вышла из кофейни, как беседовала с врачом, как почти добежала домой, не заметила подворотни, не ждала сквозняка… Я закрылась в своей комнате, и на сей раз не реагировала на нудеж хозяина напряженно шаркающих тапок. Свободно распахнула дверь из комнаты, прошла в ванну, и в ней заперлась.

* * *

«Конечно же, я поступила правильно, конечно же, я – мо­лодец – утешая себя, сидела я в приемной администрации ин­ститута. Но двух с лишним часовой марафон в очереди не дал никаких плодов.

- Клюквина, вы совесть имеете? У вас в городе тысячи родственников, между прочим, с жилплощадью! А вы? А вы мне тут суете прошение об общежитии… и каком - бесплат­ном! Кошмар! Не отнимайте время! Я здесь не для того сижу, чтобы рассматривать и удовлетворять подобные «взбрыки»… - инспектор достала из сумочки салфетку и энергично взялась промокать выступивший на лбу и на шее нервно-климактериче­ский, а точнее, пот негодования.

- Но у меня… обстоятельства. Я думала…

- Вы не думали, Клюквина. Вы были убеждены, что вам, с разбегу, моментально удовлетворят вашу нахальную просьбу! Боже ж мой! Что с людьми творится?! Убейте меня, но я никогда не смогу представить ничего подобного в свое время. Мы всегда пеклись о других… Но ваше поколение – только о себе! И это называется демократическая мораль?!

- Так ведь и я не о себе. Может…

- Не может. По крайней мере, до тех пор, пока в этом кресле сижу я. Не допущу!

Ее напор меня буквально выдавил в коридор. Пятясь, я на­летела на уборщицу.

- Простите, я сама не своя.

Старушка оторопела от моей вежливости и в ответ понима­юще закивала:

- От ентой грымзи уси выходять одинаково. Я уж и привыкла. А шо ж у тебе за беда?

Я смикитила, что у бабки свой интерес: поди – гостиничный бизнес, и потому только отмахнулась со словами:

- Все равно мне платить нечем…

- Так она уже в открытую вымогаеть?

- Бабуся, никто не вымогает. Вы меня не поняли… Она меня не поняла, Людка не понимает Рому, никто никого не понимает.

- Да кто ж тебя так сильно обидел?

- Все»