Страница - 34

21

Из аула под Каскеленом, где остановились большим табором приехавшие из Китая джигиты, Токаш возвра­щался очень поздно. Немного позади следовали Курыш- пай и красноармейцы, не мешая Токашу думать. Перед его глазами все еше стояли картины, одна другой без­отраднее. Голые, юлодные, истощенные, больные люди лежат на берегу речки, под телегами, под деревом в те­ни. Живут тем, что принесут дальние родственники из других аулов,— а те сами бедны, могут выделить толь­ко крохи. Этим не проживешь долго. А что дальше? Но люди, перенесшие столько страданий и мучений, все же не отчаиваются: их души согревает сознание того, что наконец-то они увидели свою родину, ходят по ее зем­ле, дышат ее воздухом. "Нет других желаний, кроме одного,— умереть на родине",—говорят они. И улыбают­ся иссохшими губами, светлеют лицами. Никто не пал духом, никто не унывает. Вот что значит — Родина!

Нет, Токаш не оставит их в беде, он завтра же раз­даст им скот бая Кардена, затем вернется в город и раскроет склады Закира — вот вам, берите, это ваше добро, его отнял у вас Закир в дни восстания!..

Что такое сегодня с сердцем? Все стучит и стучит тревожно. И аппетита совсем не было. То и дело вспо­миналась Айгуль, и сейчас Токаш подумал о ней с бес­покойством. Не случилось ли чего? Она слаба и нежна, как цветок степей Семиречья, ее надо беречь...

На востоке занималась предрассветная заря. Блестя­щая луна вынырнула из-за облаков, красуясь последний час — скоро наступит день.

Токаш взмахнул нагайкой, серый конь пошел рысью. На обочине дороги вспархивали ночевавшие тут птицы и улетали подальше в степь. Впереди надрывно залаяли собаки. Люди спят—крепок предрассветный сон аула! Токаш не будет тревожить Айгуль.

Тихо сошел он с копя; осторожно ступая, заглянул в юрту, поставленную для него с Айгуль. Белый занавес над постелью опушен. Токаш приподнял легкое полотно. Айгуль лежала лицом вниз, она не пошевельнулась. Крепко спит! Токаш откинул одеяло, нагнулся. Видимая часть лица показалась темной...

— Айгуль!

Никакого ответа, ни малейшего движения.

— Айкеш?! — Токаш вздрогнул всем телом, голос его охрип. Айгуль не двигалась. Он приложил руку к лицу- - оно было холодным; отбросив одеяло, повернул Айгуль и приложил руку к сердцу — оно не билось. И все тело, как лед...

Кровь хлынула Токашу в голову, в глазах потемнело и все пошло кругом. Он заревел, как смертельно ранен­ный, и повалился на холодный труп...

С вершин Ала-Тау сползла густая черная туча и лавиной быстро понеслась над степью, будто подгоняе­мая неведомой силой. Но дождя не было — упали, по­добно слезинкам, только редкие капельки. Гудел ветер, поднимая пыль, она затмила все — и землю, и юрты. Буря срывала шапки и тюбетейки и уносила в бурля­щий поток реки. В загонах бесновались кони, обреченно мычали коровы, дрожаще блеяли овцы. Люди попрята­лись.

В просторной восьмирешетчатой юрте Кардена обра­зовав полукруг, сидят аксакалы. Все слушают и смотрят на Жунуса. Слова его беспощадны и метки, как стре­лы, выпущенные с близкого расстояния.

— Что творится на белом свете?! Враги совершают одно злодеяние за другим — чуть не убили Токаша, за­душили его жену. А вы — живете с ним рядом и вместо того, чтобы удержать и отвести злодейскую руку, молча киваете головами, будто одобряете эти злодеяния. Когда об этом заходит речь, вы делаете невинный вид, отмахи­ваетесь руками и ногами. Так поступают виновные, ко­торые хотят выйти сухими из воды. Но вот сегодня при­шлось вам туго — и слышен разговор о родственных чувствах, вы дрожите, не зная куда спрятать свои души...

Жунус сидел, подогнув под себя ноги, на коленях лежала толстая нагайка. Его голубые глаза злобно бле­стели. Жунус повернулся к Кардену:

— Что я вам говорил тогда в городе? Я предупреж­дал вас...

Ответил не Карден, а его брат Адил:

— У нас нет вины, мы чисты, как молоко,— этому свидетель сам аллах!

— Где Сят? Что он скажет?—Жунус обвел всех взглядом, отыскивая Сята.

— Он не пришел, — ответил кто-то тихо.

— Я посылал человека, я приглашал...— Карден был бледен, виновато посматривал по сторонам.

— Если Сят не прибыл, значит, ждать добра нече­го,— сказал Жунус с сожалением.

Баи и аксакалы боялись вступать в разговор. Они потели, иногда кто-нибудь проводил рукой по мокрому лбу и тут же наклонялся к чашке с кумысом. Пришлось нарушить молчание баю Исе, который считал себя ум­ным человеком, умеющим сказать последнее слово.

— Жуке, мы не желаем беспорядков в народе. Мы послали вам сообщение и пригласили сюда. В это про­клятое время мы надеемся на вашу помощь.

Жунус не ответил; взял свою толстую нагайку н вышел из юрты. Ему надо было встретиться с Токашем. Ветер немного стих, можно садиться на коня. Зоркие глаза Жунуса разглядели Курышпая, который не спеша ехал по аулу.

— Эй, Курышпай!

Узнав Жунуса, Курышпай остановился, спрыгнул с коня.

— Эге-ге! Сколько лет, сколько зим не виделись. Жуке?!

— Почему же не заглядываешь в наши края? — спросил Жунус.

— Ой, Жуке, что мне делать на небесах, если на земле нахожу все, что ищу! — рассмеялся Курышпай.— А вы как оказались здесь? Не уменьшилось ли у вас скота?

— Брось свои глупости и найди мне Токаша.

— Он только что зашел вон в ту черненькую юрту,— показал камчой Курышпай,— До свидания, Жуке,— у меня дело...                                 .

Когда Жунус вошел в бедную черненькую юрту, То- каш сидел там, склонившись над больным джигитом. Жунус не узнал больного: он был страшно худ, оброс бородой и походил на старика. На миг всплыл в памя­ти далекий образ и сразу же исчез, вспугнутый видом этого несчастного человека.

— Кто это?

— У вас, Жуке, глаза жиром заплыли. Смотрите лучше. Помните того стрелка, который ранил коня Гей- цига?

— О родной мой Даулбек! — Жунус опустился на колени и поцеловал больного в лоб.

Сухие серые губы несчастного шевельнулись, напря­гая силы, он произнес:

— Лежу, жду смерти...

Токаш не разрешил ему больше говорить — очень уж слаб, — сказал Жунусу:

— Вот — был герой, а теперь болен, голоден... Нет ничего, кроме чашки кумыса из общего котла. Ваш род­ственник Карден имеет тысячи голов скота, но не даст и одной этому вчерашнему герою. А вы, Жуке, печетесь о нем, приехали сюда, взмылив коня своего. Я знаю, зачем вы приехали...

Токаш с самого начала этой встречи разговаривал с Жунусом явно непочтительно. Жунус пока терпел: нель­зя спорить при больном. А Токаша лихорадило, он силь­но изменился, похудел, глаза ввалились — тяжело пере­живал он смерть своей жены.

Но как только вышли из юрты — сразу же схвати­лись. Жунус не привык никому уступать, а Токаш не мог сейчас считаться ни с кем, не мог удержать себя. Но начал Жунус:

— Гнев, известно, предшествует разуму. Не ты один заботишься о судьбе нашего народа.— Он смотрел на Токаша в упор.

— А ты заботишься? Вот — твой старый соратник, он умирает от голода, а что ты сделал для него?— Токаш злобно взглянул на Жунуса.

— Не злись, Токаш!

— Не нужны мне твои советы.

— Кто ты такой, что не нужны?..

— А ты сам кто такой? Я болею душой за бедных джигитов, которые недавно шли за тобой и подставляли свои головы пол пули, защищая свой народ. Ты бросил их, а я — с ними. Теперь их власть!

— Мет, не их.

— Чья же тогда?— наступал Токаш, они сошлись вплотную, грудь к груди. .

— Не их,— стоял на своем Жунус.— Не видал я такой власти...

— Если не видел, так сегодня увидишь.

— Нет, уж лучше умру, чем видеть такую власть, которая позволяет шакалам терзать казахский народ!— Жунус резко отвернулся.

— Не теряй сам в гневе разума, умей распознавать, где друг, а где враг. Тот, кто хватается за борта двух лодок, тонет первым:

Жунус, сделав два шага, остановился:

— Это твое последнее слово?

— Да!

— В таком случае, если я буду тонуть, можешь не подавать руки. Будешь тонуть ты — не надейся на меня. Было время, когда мы шли вместе; теперь наши дороги разошлись. До свидания! Кто выйдет на одну и ту же дорогу первым, пусть тот и получает приветствия.

Жунус отвязал своего коня, стоявшего возле юрты Кардена, взобрался в седло и поехал. Токаш долго смо­трел ему вслед.

ходит Токаш Он без фуражки, короткие черные волосы торчат ежиком. Энергично взмахивая здоровой рукой, он отдает распоряжения красноармейцам, охраняющим скот: без приказа никого не подпускать, следить за по­рядком...

Все готово. Аянбек достает список. Бедняки поверну­лись к нему, напряженно ждут.

— Рысбеков Байсерке!

Хромой старик с палкой в руке вышел из толпы бед­няков, приложив руку к груди, поклонился.

— Одну корову и одну лошадь, — громко и отчетли­во прочитал Аянбек.

Весь трепеща от радости, со слезами па глазах, ста­рик подошел к загону. Иван Покудин вывел лошадь и подал ему в руки повод. Два красноармейца выгнали корову. Подержав повод и осмотрев лошадь, старик обратился к Покудину:

— Если разрешишь, сынок, дай я сам выберу себе коня. С тех пор как убили моего бегупца в шестнадца­том году, я еще не садился на лошадь.

— Вот гад!—скрипнул зубами Карден. В толпе баев зашумели.

— Нахальный старик!

— Дай коня на выбор — смотри какой!..

Из толпы бедняков ответили:

— Его время...

— Да сбудутся его мечты!

Токаш распорядился: пусть выберет сам. Старик об­радовался еше больше.

— Спасибо! Наконец-то я дождался! — и пошел в загон.

Бедняки удивлялись, поглядывая на Кардена.

— Как он терпит, не лопнет?

— Бывало, издохнет паршивый козленок, поднимал такой скандал, что все прятались по углам, а тут мол­чит...

Но Карден не молчал. Он тихо ругался и плевался, с опаской посматривая на Токаша:

— Проклятый Байсерке, как у него язык поворачи­вается? Неблагодарный, подлец! Ездил же, пользовался моими лошадьми...

— Разве есть у него совесть? — вторили Кардену ак­сакалы.— Он украдет и продаст саван своего отца.

— Разорит меня сын Боки,— шептал, дрожа, Кар­ден,— погубит окончательно.

— И па него найдется управа!—тихо проговорил Яшайло.

Старик выбрал себе коня—он облюбовал бойкою жеребчика бархатисто-вороной масти с круглым крупом. Байсерке по-молодому вскочил на коня и с места пус­тил в галоп. Старуха повела на веревке корову.

— Молодец старик! — одобрил Покудин.

— Видать, натерпелся, бедный.

— Казах без коня, что птица без крыльев.

Аянбек вызвал следующего по списку счастливца, тот получил свою долю, не задерживая очередь. Постепенно напряжение прошло, чаще слышались шутки. Голос Аянбека начал хрипнуть.

— Рахим, сын Байжарыса, двенадцати лет. Отец по­гиб в дни восстания.

Аянбек посмотрел по сторонам.

— Выдать!

— Знаем! — кричала беднота.

Но сирота Рахим не показывался. Аянбек снова вы­крикнул его имя. Мальчик вышел и остановился, пере­минаясь с ноги на ногу. Токаш узнал его: это был юный рыболов, серьезно рассуждавший о «котлах». Токаш на­помнил ему о том разговоре шуткой:

— Ты же говорил, что тебе скот не нужен.

— Мне не нужен, но матери...— пробормотал маль­чик и опустил глаза.

— Дать! — закричали бедняки.

— Четыре овцы и одну корову,— объявил Аянбек.

Из загона вывели красную с лысиной безрогую ко­рову и вытолкнули четырех овец. Рахим боязливо по­смотрел на Кардена — он не решался гнать скот домой. Токаш подошел и погладил мальчика по голове.

— Не бойся, это твое и земля твоя. Никто тебя не тронет.

Мальчик схватил хворостину и погнал овец и корову.

— Милые мои коровушки, разошлись по рукам!—тя­жело вздохнул Карден. Бикен успокаивала его:

— Пусть! Не отчаивайтесь, отец! Это откуп за наши уцелевшие жизни. Хоть бы те лошади остались целы...

Послышался топот множества копыт, налетело обла­ко пыли, и люди не сразу повяли, кто едет сюда на лошадях. Может быть, это казачья сотня? Люди забеспо­коились, всматривались в облако пыли, строили догадки. Только Токаш стоял спокойно и поигрывал нагайкой.

Вскоре показался огромный косяк лошадей. Это бы­ли породистые аргамаки вороной масти. Их гнали Ку­рышпай и еще два джигита, с куруками в руках.

— Ито это за лошади?

— Ой-бой-ой, да ведь это бархатно-вороные Кардена!

— Значит, нашли их. Карден в горах прятал...

— Ну и Курышпай, настоящий джигит!

— Доконали теперь изверга...

Группа Кардена задвигалась, стала расползаться. Оттолкнув дочь, бай с поднятыми руками кидался из стороны в сторону:

— Лучше умереть, чем терпеть это! Дайте мне нож! Его пробовали успокоить, он не хотел никого слу­шать.

— Чтоб вы провалились со своим родством! Теперь я голый бедняк. Что мне делать, что делать? Боже ты несправедливый!..

На него не обращали внимания.

Неприрученные кони боялись людей, не шли в загон. Вдруг, повернувшись все разом, они помчались в сторо­ну гор.

— Росли дико, разве дадут поймать?

— Если заарканить вороного жеребца, остальные пойдут за ним, — сказал Аянбек.

Курышпай помчался вдогонку за жеребцом, он лов­ко забросил на шею курук. Жеребец, всхрапнув, стал на дыбы, рванулся, но Курышпай не отпустил его. Почувст­вовав твердую руку, жеребец присмирел. Его повели в поводу, за ним тихо последовал весь косяк бархатисто­вороных. Люди не могли налюбоваться красотой арга­маков: все они были сильными, упитанными — горные луга очень хороши для нагула.

— Самых лучших отправьте в город, — сказал То­каш Аянбеку. — Остальных раздадим здесь. Бери спи­сок, читай дальше.

К Токашу подошел хромой русский мужик в старой солдатской шинели, в стоптанных сапогах.

— Товарищ Бокин, я пришел сюда из Каскелена. Гибель мне, товарищ Бокин. Коня нет, посеять не могу. Де­ти умрут с голоду. Дайте ради их лошадь!

Токаш посмотрел на Айнбека.

— Знаешь его?

— Знало. Солдат правду говорит.

— Запиши фамилию и дай одного копя. — Токаш посмотрел на лошадей, отыскивая глазами нужную для русского солдата лошадь и увидел Курышпая. Тот уже сменял своего конька на бархатистого вороного и сидел сейчас на нем. Взгляды их встретились. «Оставь мне»,— просил глазами Курышпай. «Ты не самовольничай»,— ответил взглядом Токаш и сказал громко: — Отдан это­го копя!

Карден и все вокруг него замерли. Когда Курышпай соскочил с вороного жеребца и с неохотой протянул повод русскому мужику, группа Кардена завопила в один голос:

— Сын Боки отдает скот мусульман неверным! По­зор для всех мусульман!

Бедняки молчали. Только Курышпай с завистью ска­зал мужику:

— Счастливый ты! Ну, садись...

Солдат ухватился за холку и легко прыгнул на круп жеребца. В этот момент подбежал Карден.

— Милые мои лошадушки, — причитал он. — Самый лучший из коней перешел в руки неверного. Прощай, мой вороной!

Он обнял шею коня, нагнулся... Все подумали, что Карлен подошел проститься с конем, и не хотели ме­шать. Вдруг Карден выхватил из-за полы кинжал и пырнул в пах жеребца. Жеребец пронзительно взвизгнул. Шарахаясь из стороны в сторону, он сбросил седо­ка и помчался к горам. Дикие лошади в загоне разно­голосо заржали, перемахнули через низкую изгородь, и весь косяк умчался за жеребцом.

Карден рассвирепел. Три красноармейца насилу ото­брали у него кинжал, при этом одного из них он ранил в плечо. Карден не сдавался. Он выхватил у джигита, приехавшего вместе с Курышпаем, курук и ударил пал­кой Токаша по голове, сшиб его с ног. Бросившийся на Кардена Курышпай тоже получил удар и отскочил прочь. Карден кинулся на Аянбека, но тут красноармей­цы наконец повалили Кардена и скрутили ему руки.

Токаш лежал без сознания. Он очнулся, когда Бикен стала смывать кровь и накладывать повязку. Узнав ее, Токаш вскочил на ноги и тут же пошатнулся — его под­держали красноармейцы. Биксн протягивала руки, что­бы поправить повязку на голове, Токаш оттолкнул ее и медленно повел тяжелым помутневшим взглядом вокруг. Он был страшно бледен, из-под взлохмаченных черных волос пробивалась кровь, она тремя ручейками стекала п.о шеке, чисто капала на чистую гимнастерку песочного цвета и скоро соединилась с красным лампасом на брю­ках. Токаш не обращал внимания на это. Морщась ст боли, он здоровой рукой сжимал предплечье недавно покалеченной руки — вероятно, при падении он повредил ее и рапа открылась. Покудин сильнее стянул повязку на голове, хотел было посмотреть руку, но Токаш не дал, он подозвал Аянбека.

— Пиши! — приказал Токаш.

Люди молчали и стояли не. двигаясь. Аянбек порыл­ся в карманах и достал карандаш, приготовился писать на обратной стороне листа со списком, который не уда­лось дочитать до конца.

— Пиши! — хрипло повторил Токаш. — Именем ре­волюции: за оказанное сопротивление, которое привело к кровопролитию, за контрреволюционные действия бой Карден Маркабаев приговаривается к расстрелу!

И группа Кардена, и бедняки стояли молча и слыша­ли каждое слово Токаша, все замерли, словно онемев­шие. Тихо и потерянно ахнула Бикен, зашумела группа Кардена. Токаш посмотрел на бедняков: вероятно, он хо­тел узнать их мнение о приговоре, ио они молчали. Только Аянбек попытался сказать что-то, Токаш движением руки остановил его. В шуме со стороны Кардена слышался дрожащий голос Бикен: она плакала и умоляла засту­питься за отца. Но все только ахали и не двигались с места. Бикен плакала и злилась: неужели у всех камен­ные сердца? Неужели так никто и не осмелится подойти к Токашу и сказать слово в защиту? Может быть, все считают приговор справедливым?

Бикен подошла к Токашу.

— Токаш-жаи, прости отца, он совершил ошибку.

Токаш — неузнаваемый, с кровавыми полосами на белом лице — не сказал ни слова, он отыскивал глазами Курышпая. Бикен опустилась перед ним на колени. То- каш взял ее за руку, поднял.

— Встаньте, Бикен. Так нельзя!.. — проговорил он твердо. — Кто против революции, тому пощады не бу­дет! — и отвернулся.

Бикен закинула руки, схватила свои косы и начала рвать их. Ее обступили женщины, поднялся вой и причи­тания.

Токаш подозвал Курышпая и Покудина.

— Приказываю немедленно привести приговор в ис­полнение.

Карден сидел на земле, руки его были связаны, го­лова опущена. Курышпай и Покудин подняли его и по­вели к обрыву над рекой. Он пошел, медленно пересту­пая ногами, потом остановился, повернул голову. Бикен кинулась к нему, обхватила за плечи, забилась в при­падке. Им дали проститься.

— Прощай, дочь моя! Прощай Бикен! Теперь ты од­на... Кто же отомстит за меня? — в голосе Кардена зву­чала злоба и тоска. Курышпай толкнул его в спину. Би­кен упала в песок, разметав косы, закрыв лицо руками...

Токаш шел берегом речки — один под звездами на­ступившего вечера. Аул еще не спал. Слышались голоса. Дневные события долго не дадут в эту ночь уснуть...

Взошла луна, стало светлее. Звезды поднялись, по­блекли, некоторые совсем исчезли. Налетал слабый вете­рок, он ласково касался щек, обдувал раскрытую грудь. Токаш не останавливался, шел все дальше и дальше от аула.

Перед его глазами все еще стоит Карден, подталки­ваемый Курышпаем к обрыву. Карден идет быстро, он спотыкается, спешит. А куда спешит? Бикен осталась позади, она катается по земле, рвет волосы, рыдает и кричит что-то...

Сердце Токаша сжалось. Нет, это не жалость, это усталость от потери крови, это переутомление нервов. Кардена жалеть не надо. Карден — гнилой дуб. Если не повалить его, он будет закрывать солнце и не давать расти молодым побегам. Карден — не только гнилье, он злобный враг. Жалеть его — значит показать свое бсссилие. Кинжалом он мог убить красноармейца и палку он схватил не для того, чтобы погладить Токаша по голове. Он не стал бы жалеть и никогда нс жалел Токаша. Это понятно: сейчас кто кого...

Луна поднялась выше. Токаш все еще идет. Аул где- то далеко позади, еле доносится редкое побрехиванис собак, голоса людей стихли — одолел-таки их сон. А То­каш идет. Кулаки сжаты. Сердце не хочет покоя, тол­кает и толкает: «И-ди, и-ди!..» Под ногами—темно-зе­леный ковер. Цветы... Удивительно красивые цветы. При лунном свете розы Семиречья приняли огненно-красный оттенок, они клонятся к земле, тяжелые, влажные, будто пропитанные кровью.

Перед Токашем — бугорок свежей земли. Могила... Да ведь это могила Айгуль! Токаш удивлен: как он на­шел ее? Кажется, мысли не было идти сюда. Это сердце привело, оно подталкивало: «И-ди, и-ди!»

Токаш бросился на бугорок земли, обнял его.

Смерть Айгуль осталась загадкой. Жизнь, почему ты такая сложная, запутанная? Не услышать теперь звонкого веселого смеха Айгуль, не увидеть ее глаз. О, безжалостная неверная судьба!