Страница - 36

23

Юрьев остановился у волостного комиссара Аянбека. Бокин был в отъезде, на Курдайской стороне. За ним послали нарочного с наказом немедленно возвратиться. В ожидании Токаша Петр Алексеевич занялся рассле­дованием смерти Кардена.

Аянбек за эти дни сильно сдал, он поседел и поста­рел. Все сразу резко отразилось на нем — и смерть Ай­гуль, умершей беспричинной и непонятной смертью, и волнения в день расстрела Кардена, и предчувствия чего- то страшного, неотвратимо надвигающегося. Ои потерял былое самообладание и говорил при всех, что считает се­бя соучастником убийства Кардена, сожалел, что не вме­шался и не остановил Токаша. Но когда Юрьев начал его спрашивать, как все это произошло, Аянбек заплакал на­взрыд.

— Это было неудачным делом... Беда! А беда никог­да не приходит одна, она ведет за собой и другие беды.

Бывало не раз — в родовой вражде казахи избивали друг друга, проливали кровь, но это не считалось бедой и грехом. Но расстреливать, особенно казаху казаха, было и оставалось величайшим грехом и несправедли­востью. Это — тяжелое преступление. Казах не должен погибнуть от пули, он боится ее. А Карден убит нулей, он погиб от руки казаха. Это и мучило Аянбека.

Юрьев оставил полусумасшедшего волостного и стал вести разговоры с людьми аула наедине, чтобы выяс­нить всю правду. Бедняки были откровенными. Петр Алексеевич узнал их нужду, их мысли: у кого что болит — тот о том и говорит. Обычно грубоватый, хромой Ахан высказал удовлетворение действиями Бокина. «То- каш — наше бедняцкое счастье, он — долгожданная зве­зда, загоревшаяся наконец над нашей улицей».

Юрьев по лицу много повидавшего в жизни Ахана видел, что хромой джигит говорит от души, а цветистые образные слова — это народная похвала Токашу, она неизменно передается из уст в уста.

На следующий день, когда приехал Токаш, Петр Алексеевич начал с ним разговор с этих слов Ахана, вер­нее— не Ахана, а народных, ставших легендой слов о «яркой звезде», об истинном сыне своего народа. Юрьев сидел на сундуке для бумаг волостного правления, гово­рил и посматривал на Токаша. А Токаш с худым почер­невшим лицом ходил нервно и стремительно, не находя себе места.

— Скажите прямо, без намеков, — бросил он Юрьеву.

— Если сказать прямо...

— Да, прямо!

— Ты совершил ошибку, дорогой Токаш. — Юрьеву было жаль друга, он видел, как всего перевернуло То­каша, как он изменился: и раньше был горяч, а сейчас будто все перегорело внутри и лицо отливало угольной чернотой. Токаш, верный товарищ, был дорог, но правда была дороже.

— Я не совершал никакой ошибки, — резко ответил Токаш, продолжая ходить.— Вы намекаете на Кардена, ну и говорите прямо. Я тоже скажу: этот бай справед­ливо приговорен к смерти.

— Неправильно.

— Нет, правильно. Спросите у народа, у бедноты, как они думают.

Петр Алексеевич тоже возвысил голос:

— Ты не имел права расстреливать. Нужно было арестовать и отправить в город. Анархия!..

Токаш остановился перед ним, сунул руки в кар­маны.          .

— Формальности, болтовня, товарищ Юрьев. Это не те слова, которые вы должны были сказать. Отправь в город, отдай в руки Фальковского, а он завтра выпустит его на волю, как выпустил тех, кто меня избивал на улице этого города. Нашли слабовольного и полоумно­го!.. Здесь задушили мою жену! Избивали меня на глазax народа — и все должно сойти с рук. Нет, к черту такую гуманность! Отъявленному врагу революции за­служенная плата. Только так! Иного не хочу слушать. Не один Юрьев — солдат революции. Я такой же солдат! Скажите лучше, какие приняты меры к байским сынками что избивали меня? Разобрались вы, кто сидит в этой следственной комиссии?

Токаш сорвался с места, заметался по комнате.

Юрьев встал, сказал строго и внушительно:

— Бокин, я хорошо знаю тебя. Мы достаточно испы­тали друг друга в тяжкие дни. Но пойми: революционер должен быть кристально чистым. Запомни это!

Вошел испуганный Аянбек и протянул Токашу за­писку, которую только что передал нарочный из обла­стного исполнительного комитета. Токаш быстро пробе­жал глазами по строчкам и передал записку Юрьеву.

Исполком срочно вызывал Бокина в город.

Вечернее солнце садилось за горы. Над горизонтом пылали пушистые облака. Красноватый свет лился не склонам и потухал в ущельях — оттуда выступала тьма

Токаш с непокрытой головой стоял над могилой Айгуль. Сожаление, гнев, горе — все слилось вместе и терзало его сердце. Руки судорожно вздрагивали.

Смерть Айгуль... История с Карденом —она, видать, не кончилась. Токаш не раскаивается, хотя Юрьев ска­зал «неправильно». Если не показать всем, чья теперь власть и как тверды руки, взявшие ее, то потом будет хуже — власть в аулах опять перейдет к баям. Нет, не для того совершалась революция, чтобы мы подставля­ли свои головы под удары! Эх, товарищ Юрьев, как нехо­рошо! Ты пристально заглядывал в глаза, стараясь обна­ружить какой-то злой умысел. Нехорошо! Надо присталь­нее следить за действиями врага, он коварен. Охотники заранее расставляют сети и потом гонят туда свою добы­чу. Даже лев не сможет вырваться из них, он запутывает­ся все больше и больше и попадает в руки охотников. Из истории с Карденом приготовлена сеть, как бы ты, То­каш, не попался в нее...

Он склонился над могилой и посадил в свежую, еще

не уплотнившуюся землю любимый цветок Айгуль — розу.

Прощай, Айгуль!..

24

Они приехали в город ночью. Курышпай с разреше­ния Токаша поехал ночевать к своей Халимаш.

Рано утром в дверь сильно постучали. Курышпай окликнул раннего гостя и по голосу узнал Махмута.

— Что случилось, Маха? Ты так нетерпеливо стучишь, что можно подумать — пожар. — Курышпай был недово­лен, что его крепкий сон нарушен. А Махмут, кажется, был удивлен, увидев Курышпая.

— Э, разве тебя не арестовали?

— Какой арест? Ты шутишь?

— Кажется, ночью арестовали Токаша вместе с его отрядом. Разве ты не слышал об этом?

— Токаша?! Ты в своем уме, Маха?

Махмут был в своем уме.

— Этой ночью я вернулся из Джаркента. Не по сво­ей охоте. Вызвала следственная комиссия. И там я соб­ственными глазами видел, как привели Токаша. Аресто­вали весь отряд — такой шел разговор в этой комиссии. Ну, я и подумал, что ты тоже попал... Когда меня отпу­стили, я прямо сюда, чтобы сообщить Халиме.

— Вот тебе на! Опырай, что же теперь делать? — Курышпай растерялся и вопросительно посмотрел иа Махмута.

— Слишком уж вы ретивы стали, дорогой мой. За­чем было трогать баев? Все равно у них будут деньги, и нет ни одного человека, которого нельзя купить за деньги.

— О чем ты болтаешь? — Курышпай почесал себе затылок и начал одеваться. Остатки сна улетучились окончательно. Хлопнув дверью, Курышпай со всех ног помчался по улице.

Плохие вести не залеживаются, город уже знал о случившемся ночью. Курышпай слышал обрывки раз­говора прохожих о Токаше, и они подхлестывали Ку- рышпая.

— Ай-ай, Токаш-жан! Что теперь будет? — Курышпай любил Токаша, как сына, как брата, он берег его. Нель­зя было отходить от Токаша ни на шаг! Уже второй раз получается так: как только Курышпай отлучится — с Токашем случается беда. Но как могли арестовать Токаша из-за Кардена? Карден — враг, и хорошо, что с ним покончено. Ведь это Карден устроил так, что моло­дой джигит, весельчак, певец-домбрист Курышпай за одну только песенку против царя угодил в Сибирь Карден сделал так, конечно, не только из почтения к белому царю, а еще и от обиды. Однажды Курышпай в своей песенке необдуманно высмеял Кардена, бай при­помнил все вместе, да еще назвал Курышпая конокра­дом — и все, засудили джигита... Хотелось отомстить за годы мучений. Совсем недавно, когда Курышпай здесь, в городе, встретился ночью с Карденом один на один, очень хотелось пристрелить ненавистного бая. Но Курышпай удержался, понимая, что революция — не для сведения личных счетов. Он удовлетворился тем, что видел обомлевшего от страха Кардена и взял сапоги. О, если бы знать, что случится наперед, то лучше бы при­кончить Кардена еше тогда. Зато теперь не случилось бы этой истории. Ах, Токаш-жан!

Курышпай прибежал на квартиру Сахи, но напрасно: Саха был в Пишпеке. Пошел искать Ораза — оказалось, он на фронте. В городе не осталось прежних друзей, с кем можно бы посоветоваться, что же делать. Подумав, Курышпай пошел в городской Совет к Виноградову. Се­кретарь ответил: «Виноградов— в Кульдже, должен ско­ро вернуться». Курышпай перебрал в памяти всех близких товарищей Токаша. Емелев и Журавлев находились на фронте. Вот положение!.. Оставался один Юрьев. Петр Алексеевич вчера был в Чемолгане, он уже разговаривал с Токашем о расстреле Кардена. Разговор был не очень- то дружественным. Неужели Юрьев поддержал арест Токаша? Нет, этого не может быть. Юрьев был немножко раздражен, он нервничал. Он был болен—это заметил Курышпай. Петр Алексеевич почувствовал себя неважно и вынужден был уехать в город на день раньше Токаша и Курышпая.

Курышпай пошел в исполком, Юрьева там не оказа­лось. «Сегодня не вышел на работу, вероятно, болен»,— сказал заведующий общим отделом.

Оставалось одно—идти на квартиру Юрьева.

Петр Алексеевич лежал в постели. Голова его была замотана полотенцем. В глазах — боль и страдание, ко­жа на лбу в морщинах, губы искривлены.

— Садись! С чем пришел? — Он указал на табуретку, но Курышпай не сел.— Кажется, все болезни, какие есть, свалились на меня, — с болью в голосе продолжал Юрьев. — Стоит только поволноваться, начинает ныть рана и выматывает всю душу. Голова раскалывается... Врач говорит: нервы... Ну, какие новости?

— Товарищ комиссар, как вы можете говорить сей­час такие пустяки, когда другие сидят в тюрьме, и кто знает, чем это может кончиться?—Курышпай не очень- то церемонился, полагая, что если Юрьев не способ­ствовал аресту Токаша, то знать об этом все-таки дол­жен.

— Кто сидит в тюрьме? Говори толком, — Петр Алек­сеевич приподнялся на кровати.

— Токаш Бокин.

— Токаш? Ты в своем уме? — глаза Юрьева не ми­гая смотрели в упор на Курышпая; полотенце сползло на щеку, Петр Алексеевич отбросил его в сторону.

— То же самое я говорил Махмуту. Весь город уже знает об аресте Токаша, вы не могли не знать...

— Когда арестовали?

— Ночью. Вместе со всем отрядом.

Отбросив одеяло, Юрьев соскочил с кровати, стал одеваться. В дверях показалась женщина в белом хала­те — видимо, сиделка из больницы.

— Петр Алексеевич, куда вы? Врач приказал не вы­пускать вас.

Юрьев не слушал ее. Курышпай почувствовал себя неловко. Было видно, что Петр Алексеевич ничего не знал, он с вечера, как лег, так и не вставал с постели, и ни в малейшей степени не причастен к аресту Токаша. Курышпай потревожил очень больного и одинокого че­ловека, которому нужен покой и рядом—близкий чело­век. Но, с другой стороны, серьезная опасность грозит и Токашу, ради него Курышпай может поднять на ноги кого угодно.

Раненая рука Юрьева не сгибалась, мешала оде­ваться. Сиделка, помня наставления врача, отказыва­лась помогать, протестовала. Курышпай помог Петру Алексеевичу натянуть сапоги, гимнастерку и, поддержи­вая его за здоровую руку, вывел на улицу. Здесь Ку

рышпай остановил казаха, ехавшего на подводе, и при вез Юрьева в исполком.

Добравшись до кабинета, Юрьев жадно глотнул во­ды из графина и снял трубку телефона.

— Товарищ Фальковский? Срочно зайдите ко мне. положив трубку, Петр Алексеевич сказал Курышпаю: — Пройди в соседнюю комнату и подожди там.

Курышпай с сам не хотел попадаться на глаза Фаль ковскому. Если арестовав весь отряд, то уж Курышпаю діесто, конечно не здесь, а в тюрьме. Он ушел в сосед­нюю комнату, предусмотрительно оставив дверь чуть-чуть открытой.

Юрьев, оказывается, молодец! Как мог Курышпай заподозрить его? Ведь Петр Алексеевич — старый рево­люционер, на него можно положиться. Сейчас он возьмет в оборот Фальковского...

Но Курышпай плохо знал Фальковского, вернее — совсем не знал. Клыки у Фальковского оказались трех­вершковыми. С ходу он сцепился с Юрьевым и не от­ступал. Курышпай слышал весь жаркий и громкий спор. Если сегодня Токаша выпустят, будет что рассказать...

— Бокин—член исполкома, комиссар, вы знаете об этом. Как вы смели! Чтобы арестовать члена исполкома, нужно решение президиума. Где у вас это решение?

— Решения нет. Но есть разрешение. От прокурора, от начальника трибунала, наконец, от председателя ис­полкома.

— Нужно решение президиума, понимаете вы? — а не единоличное разрешение. Сейчас же освободите Бо кина! Ни единой минуты не имеете права держать его под арестом.

— Не могу освободить.

— Я комиссар административного отдела, приказы­ваю вам!

— Бокин — политический преступник, опасный враг, весь народ против него. Он арестован правильно, чтобы успокоить народ, особенно мусульман, обозленных его провокационными действиями. Мы действуем в интере­сах советской власти. Я добьюсь приказа Чека из Моск­вы. Вы не знаете, кто такой Бокин.

— Это все клевета. Мы знаем Бокина. Он коммунист, большевик. Да, он совершил ошибку, но о ней будет су­дить партийная организация, наша большевистская ор

ганизация, а не вы. Мы не побоимся сказать народу правду. Бокин должен быть немедленно освобожден из-под ареста! Я приказываю вам...

— Ваше единоличное распоряжение для меня не обязательно.

— О вас я поставлю вопрос на президиуме.

— Воля ваша. Как бы не пришлось вам краснеть...

Вы больны, товарищ Юрьев, у вас температура, вам вредно горячиться. Советую лечь в постель, отдохнуть, подумать.

Фальковский вышел. Курышпай приоткрыл двер, Юрьев, наклонив графин, пил воду из горлышка. По ли­цу его разливались большие пятна нездорового румянца, нос и губы побледнели.

— Слышал? — передохнув, спросил Петр Алексеевич.

— Слышал. Что теперь будем делать?

— Бороться!