Страница - 38

26

Заседание президиума было назначено на шесть. Оставалось тридцать минут, прокурор, которому пред­стояло докладывать о деле Бокнна, не появлялся. Это беспокоило Юрьева. За окном лил сентябрьский дождь, чернела и лоснилась грязная улица. По дорогам ни прой­ти, ни проехать. Пока удалось вызвать членов исполкома на неотложное заседание, пока они приехали с фронта, прошло немало времени. Петр Алексеевич очень обра­довался, когда узнал, что Виноградов вернулся из Кульджи.

Какой-то красноармеец, здоровенный, мокрый с го­ловы до ног отворил дверь и попросил разрешения войти. Его большие сапоги оставляли грязные липкие следы на чистом полу. Юрьев неодобрительно посмотрел на сапоги, поморщился Поленился вытереть, медведь этакий!.. Петр Алексеевич, любивший чистоту и опрят­ность, хотел было сделать замечание красноармейцу, но тот, видать, и характер имел полетать своему телосло­жению— тяжелый, размашистый. Красноармеец неук­люже подвинулся к столу и загудел грозно:

— Сидите тут за бумажками, а живой человек хоть пропади, до него дела нет...

У Юрьева была привычка улыбаться, когда кто-ни­будь сердился. Он смотрел на красноармейца, не мешая ему ворочать слова-булыжники и пока не понимая, с чем тот пришел. Красноармеец сердито грохнул грязным ку­лачищем и замолк, шумно дыша. Гнев из него под тихим улыбчивым взглядом Юрьева вышел весь. Так внезапно прекращается проливной дождь, хлынувший вслед за гро­зовым разрядом.

— Я не могу понять ваших слов и огорчен этим, — спокойно и с улыбкой проговорил Юрьев. — Может, вы приняли меня за другого человека?

Красноармеец понял, что горячился напрасно, и стал объяснять уже спокойнее и вразумительнее.

— Я секретарь партийной ячейки полка. Мы узнали, что Бокин тут посажен в тюрьму. Он настоящий комму­нист, как же так? Мы давно знаем его, потому и вы­брали в Ревком. Наши бойцы были в его отряде, и все они арестованы вместе с Бокиным.

Юрьев не успел ничего казать: открылась дверь, и, не спрашивая разрешения, в комнату ввалились три аульных казаха. С их рваной и мокрой одежды на пол налилась сразу целая лужа воды. От дальней дороги от скверной погоды и еще от чего-то лица их были злы.

— Кто Юрьев? — спросил джигит с загорелым ли­цом и кривыми зубами.

— Я—Петр Алексеевич поднялся со стула.

— Мы не жалели своих коней и загнали их. Мы еха­ли ночь и день. Нас трое — из Каскеленской, Кастекской и Узын-Агачской волостей. Вот что мы привезли.— Джигит полез за пазуху, пошарил там и осторожно из­влек толстую шершавую бумагу. — Протест. Подписало пятьсот человек.

Юрьев взял лист желтоватой оберточной бумаги, по­смотрел и ничего не смог разобрать: написано было по арабски.

— О чем это?

Подвинулся другой, постарше, снял шапку, волосы его торчали во все стороны, как курай.

— Зачем Бокин тюрьма? Мы все, бедняки говорим: неправильно. Токаш глаза нам открывал, Токаш челове­ком бедняка делал. Зачем тюрьма? Бай снова не дает жить: Бокин тюрьма, давай обратно скот!.. Правильно это? Совсем неправильно. Бокин сидеть тюрьма нельзя. Освободи, жолдас Юрьев.

По-русски он говорил плохо, но Петр Алексеевич все понял. Было уже начало седьмого. Он пригласил с собой красноармейца и казахов, повел их в кабинет председа­теля исполкома, объяснил ему, что это делегаты от трех волостей и от полка.

Председатель исполкома Гречкин, с широкой, спадаю­щей на грудь бородой, был сравнительно новым челове­ком в Верном. Широкоплечий, с виду настоящий бога­тырь, в открытом бою храбрец, но вот в таких спорных делах старался обходить острые углы и твердых решении не принимал; он был доверчив и к тому же испытывал непонятную робость перед работниками следственных органов. Он не смог противиться прокурору и председа­телю следственной комиссии и согласился с их требова­нием на арест Бокина. Он чувствовал свою вину и сейчас

скрывал ее, хмурясь и низко наклоняя голову над сто­лом.

Заседание президиума началось. Первым обсуждался вопрос о Бокине, поставленный Юрьевым.

Прострелянная рука болела, Петр Алексеевич чувст­вовал себя плохо, но виду не подавал. Он рассказал, что узнал сам в Чемолгане, сообщил о многочисленных протестах против ареста Бокина.

— Положение кажется ясным. Озлобленные баи пре­следуют Бокина, хотят расправиться с ним. Они обнаг­лели. Почему они так распоясались? Да потому, что они чувствуют поддержку. Они опираются на алаш-ординцев и их главу Какенова. А во-вторых... Подозрительные действия председателя следственной комиссии им тоже очень на руку. Кто такой Фальковский? Кто знает?— Юрьев окинул взглядом членов президиума, все молча­ли.— Никто не знает. Откуда он явился? За то, что он застрелил арестованного бая Закира, его сразу же воз­высили, доверили ответственный пост в следственной комиссии, отдали полноту власти над нашими головами. Бокин приказал расстрелять бая Кардена, но он дейст­вовал не так, как Фальковский по отношению к Закиру. Карден с оружием в руках сопротивлялся мероприятиям советской власти, оказался озверевшим контрреволюцио­нером, пролил кровь наших друзей. Я не оправдываю но­ликом поступка Бокина. Но почему Фальковский — сто­ронник самых крайних мер к нему? Это странно...

Юрьева слушали в молчании. Для некоторых в его речи было немало нового, неожиданного, а кое-кто, ве­роятно, был напутан ропотом и клеветническими измыш­лениями против Бокина, считал арест Бокина оправдан­ным— эти посматривали на Юрьева неодобрительно. Петр Алексеевич угадывал таких и говорил, главным образом, для них.

— Многое кажется странным, но есть и такое, что без ошибки можно назвать враждебными действиями. Фальковский выпустил из тюрьмы байских сынков, ко­торые учинили самосуд над Бокиным. Одного из глава­рей алаш-орды Какенова он устроил переводчиком в трибунал. Как он смел арестовать Бокина? Верненские большевики давно знают Токаша, успели узнать его и вы, товарищ Гречкин. Бокин — верный сын революции, а его арестовывают. И кто? Фальковский, которого ни

кто из нас не знает. Я получил от Бокина письмо из тюрьмы: он пишет, что встречал раньше Фальковского, что этот Фальковский раньше работал следователем; жаль, что никак не может вспомнить его настоящую фамилию.

Петр Алексеевич предложил немедленно освободить Бокина и выяснить, кто такой Фальковский.

Прокурор пришел с опозданием, но суть речи Юрье­ва для него была ясна по выводу. Председатель испол­кома сказал:

— Прокурор сам занимался делом Бокина. Пусть доложит.

— Многое в деле Бокина неправдоподобно, — сказал прокурор. Есть явная клевета. Я не успел сегодня все выяснить. Общий вывод — работа следственной комис­сии запущена, нет порядка... Я дал распоряжение осво­бодить Бокина.

Усталый, с воспаленными от бессонных ночей глаза­ми Виноградов пожимал плечами:

— Я был страшно удивлен, когда узнал об аресте Бо­кина. И сразу же позвонил товарищу прокурора и попро­сил освободить Токаша под мою ответственность.

— Я уже дал распоряжение.

— Держать под арестом члена исполкома без реше­ния на то президиума — вопиющее безобразие, — доба­вил с места Юрьев. — Предлагаю создать комиссию для проверки работы следственной комиссии.

Президиум квалифицировал арест Бокина как про­извол следственной комиссии, решил организовать про­верку ее деятельности и привлечь к ответственности виновных. Гречкин обратился к делегатам, сидевшим у двери:

— Вы поняли, что решил исполком?

— Спасибо, рахмет! — казахи поднялись надели шапки.

— Сейчас же поеду в полк, — сказал красноармеец. — Обрадую ребят.

Президиум обсуждал много вопросов. Юрьев, почув­ствовал озноб, отпросился с заседания и поехал домой, чтобы лечь в кровать. Виноградов, измученный тяжелой дальней дорогой, еле пересиливал дермоту. Поздно, уже часов около одиннадцати, когда заседание кончилось, прокурор тут же, из кабинета председателя, позвонил на квартиру Фальковского и спросил, выполнено ли распо­ряжение об освобождении Бокина. Фальковский отве­тил, что выполнено, и Бокин, вероятно, уже отдыхает у себя на квартире.

— Ну, вот, — облегченно вздохнул Гречкин,— Бокин завтра утром будет с нами.

Емелсв и Журавлев, не задерживаясь ни минуты, отправились на фронт — обстановка требовала быть там.

27

Токаш сидел погруженный в глубокие раздумья. Жизнь, к которой он вчера протягивал руку и стремил­ся всем сердцем, исчезла из глаз.

Тишина — не слышно звука шагов и человеческого голоса. Токаш посмотрел в решетчатое окно. В каждой клетке решетки ему чудились злобные рожи с налитыми кровью глазами. Вот эти, гневно сверкающие косые глаза, похожи на глаза Кардена, а те, льющие взгляд холодной ненависти, напоминают Какенова...

Всего два дня и две ночи Токаш в тюрьме, но как тяжелы эти дни и ночи! В шестнадцатом году он проси­дел восемь месяцев, но тогда было много легче. Отчего это? Может быть, оттого, что рядом были друзья и каж­дый день он получал передачи? Но мать, если бы она знала о несчастье, принесла бы передачу и теперь. Дело не в передаче. Отчего же теперь невыносимо тяжело переносить тюрьму?

В шестнадцатом году враги воли с ним борьбу от­крыто. Токаш хорошо знал, в чьи руки попал, знал, за что страдает. А теперь? Как это горько—при своей власти, за которую сражался, не жалея жизни, сидеть в той же тюрьме, что и в шестнадцатом году! Кто его заточил сюда? И за что? Разве человек может быть сам себе врагом? Токаш действовал правильно, в интересах новой власти, для бедного народа, а ему говорят, что он не прав, и вот... Так могли сделать только прежние враги.

Ах, если бы друзья помогли скорее выйти на свободу! Тогда бы он рассказал все, о чем думает здесь, он бы немедленно включился в борьбу.

Токаш вздрогнул — ему снова почудились в окне злорадствующие глаза. Нот— по-прежнему темнота и тишина. Какая тревожная ночь!.. Она подобна голодному волку, выступившему из мглы на дорогу перед прохожим.

Тяжесть на душе—не от страха смерти. Адское му­чение испытывает Токаш потому, что враги торжеству­ют, а он не может бороться с ними. Но он верит, что дру­зья выручат его. Он еще будет сражаться и готов умереть в борьбе с врагами, но только не здесь, в тюрьме.

Кто такой Фальковский? Он не власть, а председа­тель следственной комиссии. Он примазавшийся к рево­люции попутчик, нет — хуже, он враг, пролезший в на­ши ряды... Неужели Фальковский — тот же Марков? Повадки и приметы Маркова, но лицом не похож. Надо хорошо все вспомнить...

В шестнадцатом году Бокпна допрашивал военный следователь, высокий, пучеглазый, с крючковатым но­сом. Он допытывался о камче Закира. Это была улика против Токаша, стрелявшего в атамана Малышева. Еще следователь хотел знать, кто такой Столяров. Токаш все отрицал. Если бы ок признался, его бы сразу же расстре­ляли, и не только его, по и Юрьева, потому что Столяров был петроградским большевиком, давним другом Юрье­ва. Пучеглазый следователь сажал Токаша на треуголь­ный стул и заставлял долго сидеть с опушенными вниз кистями рук. Руки затекали, разбухали, ныли, и страш­но вздувались переполненные вены.

— Кто такой Столяров?—спрашивал следователь.

— Не знаю.

— Как не знаешь! А откуда у тебя этот адрес?

— Адрес?.. Я познакомился в пути с одним челове­ком, он был фотограф.

— Ложь! Расскажи всю правду сам, будет лучше.

Токаш молчал. Следователь прочитал бумагу: «Сто­ляров участвовал в революции 1905 года, большевик...»

— Что теперь скажешь, опять будешь отпираться?

— Он мне не рассказывал о своей жизни.

— Он вовлек тебя в организацию социал-демокра­тов. Узнаешь эту бумагу?

Токаш узнал почерк Столярова. Письмо было пере­хвачено на почте. Токаш пожал плечами, показывая, что видит эту бумагу впервые. Следователь прочитал вслух: «Как идут дела? Помни, будет большим достиже­нием, если сумеешь за день разъяснить хоть одному человеку... Не ленись! Буря близка, осталось ждать не­долго...».

— Ну, господин Бокин, говорите! Что это за буря?

— Не знаю. По-моему, тут говорится о науке, о про­свещении людей.

Пучеглазый следователь сухо рассмеялся.

— Я тебе покажу науку! Признавайся!

Токаш молчал. И снова удар ребром ладони по арте­риям... Когда он очнулся, пучеглазый прорычал:

— А ну, докажи, что ты не верблюд! Тогда я поверю твоим словам.

...Потом Токаш узнал фамилию следователя: Мар­ков!

Фальковский очень похож на Маркова. Только те­перь он изменился лицом — небольшие, как две кисточ­ки, усики и круглая бородка, но глаза—стеклянные, навыкате — прежние и крючковатый нос — тот же...

Токаш прошелся по камере. Мысли продолжали кру­титься вокруг Фальковского, как конь, привязанный к столбу. Выходит так, что вчерашний офицер, каратель, поступил «на службу» советской власти, чтобы исподтиш­ка продолжать свое черное дело. Как же Токаш не мог раскусить его раньше? Бурное время мчало вперед, не давая оглянуться вокруг...

А может быть, Токаш совершил ошибку? Иначе, разве позволили бы арестовать его? Может быть, Токаш свои­ми неправильными действиями дал повод своему давне­му врагу свести теперь окончательно счеты?

Спокойно, Токаш, подумай и перебери в памяти свои дела и поступки, оцени их сам!

Расстрел Кардена! — сразу же напомнил внутренний голос. Токаш не считал это ошибкой. Карден — бай, купец, ярый противник революции, душитель бедноты. Он служил царю как сышик. Аресту и казни Бекболата Ашекеева помогли Закир, Ибраим и Карден. Это — отъ­явленные враги. Карден организовывал травлю Гокаша, не без его рук байские сынки устроили самосуд. А в ауле Карден ранил красноармейца и самого Токаша. Нет, с ним разговор короткий. Юрьев говорил: «Надо было арес­товать и передать органам власти, а не расстреливать. Может быть, Юрьев прав? Нет, революции не нужна жа­лость по отношению к врагам. В самый разгар борьбы нужна решительность, и Токаш действовал именно так. Он не считает расстрел Кардена ошибкой.

Какие еше обвинения предъявлены ему? Выдирал бороды, выбивал зубы... Фальковский показывал пучки волоса. Все это подстроено, клевета! Токаш не гладил, баев по головам, но и не хватал за бороды. Он отбирал у них скот и раздавал беднякам. Он действовал как представитель советской власти. Так почему же его посадили в тюрьму!?

Токаш подошел в двери и начал настойчиво стучать кулаками. Только гул эхом отдавался в коридоре тюрь­мы. Шагов не слышно, как будто во всей тюрьме не бы­ло ни одной живой души.

Сколько же сейчас времени? Должно быть, уже за полночь. Токаш сел на нары, стиснул руками голову. Где же друзья? Неужели забыли о нем? Неужели они поверили клевете врага?

Может быть, прав Жунус? Он говорил: «Ты, Токаш, обогнал свой караван, и окажешься в одиночестве..». Жунус и теперь может сказать так: ведь Токаш не сре­ди друзей, он в одиночной камере...

Жаль, что многого не удалось доделать до конца. Надо всех казахов вернуть из Китая на родину. Многие бедняки в аулах все еше голодают, не имеют скота, а у баев его несметное число. На севере Семиречья идут бои. С Сергиополя наступает Анненков. Почему же дер­жат Токаша здесь?!».

Мысли путались. Порой Токашу казалось, что он один попал в каратюбинскую пешеру и блуждает в ней, забыв, где выход. Но мысль об Айгуль снова вернула его к действительности.

Бикен сказала: «Это я убила Айгуль». Бикен, ка­жется, не в своем уме. Айгуль задушили мужские руки. Это мог сделать такой человек, как Яшайло. Он тогда околачивался в ауле Кардена, об этом говорил Курыш- пай. Яшайло был подкуплен. Кем? Самим Карденом или его дочерью — все равно. Как тяжело!..

Токаш поднял голову и увидел, что в решетчатое окно упали первые проблески утренней зари. Начинало светать.

В коридоре послышались шаги. Торопливо шли не­сколько человек. Приблизились к двери камеры, о чем-то говорят, отрывисто, коротко. Кто это? Может быть, сей­час выпустят... Но почему так рано? Что-то не похоже на освобождение. Зачем это перешептывание возле две­ри? Лязгнул замок...