Страница - 5

10

Глафире непонятно многое в поведении отца.

После ранения он переехал в Верный в собственный том. В Каскелен же приезжал изредка для разбора тяжб и спорных дел между казаками и то лишь днем; побыв в станице час — другой, он засветло уезжал обратно в Верный.

В народе говорят, что атаман напуган, опасается но­вого выстрела...

Доля правды в этом, возможно, есть, но людям, ин­тересовавшимся причиной пребывания его в городе, он всегда отвечал одно: «Лечусь».

Но лечение затянулось. Атаман вызвал из Петрогра­да дочь, и та должна была бросить учение и приехать. Со времени кончины жены прошло много времени. Не раз менялось отношение Андрея Васильевича к дочери—  любовь, отчужденность, опять любовь, какая-то покаян­ная, с ревностью к окружающим. Теперь, если Глафира вздумает пойти к подругам и вместе с ними прогуляться по улице, он устраивает скандалы. День ото дня характер его становился все невыносимее: он стал ворчливым раз­дражительным стариком.

Поначалу Глафира думала, что это из-за ранения. Хотя пуля и не повредила кость, но все же вырвала большой кусок кожи. Прошло уже больше полугода, а рана все еще не зажила. Говорят, что пуля была отрав­ленной.

Народная мудрость гласит: «Гнев народа — гнев бо­жий». Возможно, что атаман своими омерзительными поступками навлек на себя божий гнев. Сколько несчас­тий принес он людям! Он послал вооруженных казаков против беззащитных детей, женщин и стариков, вынудил людей покинуть родную землю, уйти в Китай. Так дума­ет Глафира. И не раз говорила об этом отцу, спорила с ним, доказывала, что он несправедлив Но разве ему до­кажешь? Он и слушать не хочет, еще больше свирепеет и твердит одно: никакой пошады, надо истребить всех по­головно!..

Вот и кажется Глафире, что они с отцом разные лю­ди. Отец знал об этом и потому стал подозрителен, недо­верчив к дочери. Дома она была словно под арестом. По­чему он не выпускает ее на улицу, от чего оберегает? Он не хочет, чтобы дочь встречалась с подругами из бед­ных семей? Он оберегает ее от нехороших слухов об ата­мане? Выходит, эти слухи — правда? Правда и то, что отец, ревнуя, свел в могилу свою жену — мать Глафиры? Это ужасно!.. Об этом прямо никто не говорил, но отго­

лоски женских пересудов доходили до нее. И слышала однажды Глафира, что отец—вовсе не отец ей...

Об этом лучше не думать, не мучить себя — все равно ответа не найдешь. Но в одиночестве много появляется разных мыслей — от них не отмахнешься. Правда, каза­хи ни разу ее не оскорбили. Наоборот, она даже подру­жилась с одним казахом-гимназистом, он нравился ей за мягкий характер, вежливость и одаренность.

Многое передумала и вспомнила Глафира, сидя у ок­на. С тройные ряды тополей, веселый бег воды в арыках, редкие прохожие на улице — ничто не привлекало ее внимания. Красивыми казались только бело-розовые об­лака, осевшие на горизонте. Они были похожи то на чу­гунные ограды, занесенные снегом, то на многоэтажные роскошные дома Петрограда. Зачем она покинула этот красавец-город — столицу России, где многое узнала и нашла хороших подруг, зачем приехала сюда, в Верный? Ради oтцa, что ли? Но разве отец заслуживает этого? Вот пришел врач, сейчас сделает ему перевязку, и отец задаст обычный вопрос: «Заживет когда-нибудь эта про­клятая рана?!» Старик-врач сквозь зубы процедит: «За­живет. Вокруг раны образовалась корка», или еще что- нибудь, вопрошается и уйдет. Вздохнув тяжело, отец ся­дет на диван и начнет читать газету. Все эго повторяется ежедневно.

Кто-то, проходя по улице, остановился у окна, сделал Глафире знак рукой — обратите, мол, внимание!.. Кажет­ся, это тот самый казах-гимназист... Да, он. Какой смель­чак! Откуда он взялся?

Выйти или нет? Надоело сидеть у окна, думать об одном и том же. На крыльцо выйти можно. Отец почита­ет газету и уснет.

Глафира выбежала на крыльцо. Вихревой ветер-озор­ник взбил, растрепал ее волосы, подхватил платье. При­держивая одной рукой подол, а другой поправляя воло­сы, немного смущенная Глафира сказала:

— Здравствуй, Саха!

Саха вырос, конечно, но лицо его осунулось, нос за­острился. Что с ним стряслось?

— Я недавно из Петрограда. Отец прислал телеграм му: «Приезжай, болен». Оказалось, он ранен. Так это не­ожиданно. Кто мог подумать, что в тихом Семиречье раз  бушуется огонь. Ну, а ты как? Чем занимаешься? Где друзья по гимназии?—Глафира задала Сахе сразу нес­колько вопросов.— Пойдем ко мне, расскажешь.

Саха боязливо посмотрел на окна. Глафира поняла его опасение.

— Отец спит. Пойдем в мою комнату.

Сидя на стуле в маленькой комнатке с одним окном на улицу, Саха обдумывал, с чего начать свой рассказ. Оживившаяся Глафира рассуждала:

— Да — жизнь загадка. Я о многом думала. Стран­но: смирный ваш народ вдруг разбушевался, как море в бурю... Как же это так? Я сочувствую...

— Из-за этих событий и мне пришлось отсидеть в тюрьме шесть месяцев,— начал вдруг со всей откровен­ностью Саха. Если бы Глафира сама первая не загово­рила с искренностью, в которой нельзя было сомневать­ся, он не открылся бы ей.

— За что тебя посадили в тюрьму?

— Из-за отца. Он командовал отрядом повстанцев. У нас говорят: «Когда коровы из проруби пьют воду, то телятам достается лизать лед». Вот досталось и мне...

Глафира добавила:

— У нас говорят: «Лес рубят — щепки летят». Ни­чего.

— Вы говорите: «Ничего?..».

Такое успокоение со стороны Глафиры немножко за­дело за живое Саху. И он решил высказать свое мнение до конца.

— Известно, с чего все началось. Указ о мобилиза­ции... Мирный степной народ отказался послать своих джигитов на убой. И с ним решили расправиться. По ва­шему, это ничего? Отец мой не подчинился насилию и повел за собой казахских джигитов. За это меня посади­ли в тюрьму и мучили. По-вашему это тоже ничего?— В голосе Сахи чувствовалась большая обида. Глафира не могла ничего возразить. Она только спросила:

— Кто стрелял в моего отца?

 — А что, если я?

Глафира пристально посмотрела в глаза Сахи. Неу­жели? Нет, тогда он не посмел бы смотреть так откры­то. Правда, в первые минуты он чувствовал себя неловко, это она заметила. Может быть, его мучила совесть? И все же нельзя поверить...

— Нет, не ты—сказала она.— Я слышала, Токаш...

 — А почему бы и не я? Считаете неспособным на та­кое геройство?

— Геройство?!—удивление Глафиры росло. И это слово без всякого стеснения произносит ее друг по гим­назии! Будто стрелять в отца Глафиры и убить его — ге­ройство! Да еще и говорит об этом прямо в глаза. Не удивительно ли?

В соседней комнате послышался скрип сапог, шаги. Затем раздался стук в дверь. И Глафира и Саха вскочи­ли с места.

— Да, папа!

Атаман обеими руками открыл двустворчатую дверь сразу настежь. Нахмурив густые светло-желтые брови, сморщив остренький нос, он уставился на Саху.

— Кто такой?

— Это мой знакомый Саха Сагатов, учились вместе в гимназии.

— Сагатов?— рявкнул атаман.— Щенок этого сму­тьяна, главаря бунтовщиков?

Разгоряченный разговором с Глафирой, Саха не сро­бел, ответил с достоинством:

— Милостивый государь! Я — такой же человек, как и вы!

Глафира заступилась за Саху.

— Папа!.. Он — мой гость, вы обязаны оказать ува­жение!

Малышев, сильно хлопнув дверью, ушел.

Теперь и Саха не захотел оставаться.

— Глафира Андреевна, если вы разрешите, я пойду. Быть незванным гостем весьма нежелательно!

Саха вежливо поклонился.

В доме зажгли свет. Отец позвал дочь к ужину.

В столовой просторно и светло от висящей под потол­ком позолоченной люстры.

Отец сидел с повязкой на голове, в халате со слегка засученными рукавами. Перед ним — неполная бутылка вина. Глафира села на свое обычное место — с правой стороны отца.

Обед прошел молча.

— Ну, Глафира Андреевна, рассказывай!—отец ис­коса посмотрел на дочь.

— О чем?— подняла голову Глафира.— О беззащит­ном кочевом народе, к которому вы применяете насилие!

— Раньше ты не так говорила. Тебя научил этот соп­ляк.

— Отзываться о нем так вы не имеете оснований. Ес­ли хотите знать, он честнее и вежливее, чем... ваш друг офицер Загоруля!

Атаман швырнул ножом и разбил графин с виноград­ным соком. Янтарная жидкость залила скатерть.

Петровна, старуха-прислуга, с досадой вскрикнула. Глафира заплакала и ушла в свою комнату. Атаман, прикусив губу, отвернулся к окну.

Если у человека испортилось настроение, то это легко заметить, как трещину на стекле, но настроение — пус­тяк. Отец с дочерью разошлись во взглядах. Однако сво­им поведением атаман и сам недоволен. Чересчур горя­чился, вел себя легкомысленно. Надо было не придавать значения словам дочери. Со временем поумнеет...

Глафира обиделась на Саху за то, что выстрел в отца он посчитал «геройством». И эта обида осталась в серд­це. .Но после нового раздора с отцом она решила, что ве­дет себя правильно. Тогда в чем вина Сахи?..

И долго перед ее глазами стоял образ юного джигита с широким лбом, со слившимися на переносье бровями, смело осадившего атамана разумным замечанием...

К утру отца будто подменили, он стал ласковым, что- то обешал Глафире, она слушала его плохо. Это был очередной приступ любви и нежности. Воспользовав­шись переменой его настроения, Глафира вышла на улицу.

Зима стояла мягкая, без сильных морозов. Приближе­ние весны почувствовалось рано. Бывало, в это время ветви карагачей гнулись к земле под тяжестью снега, а нынче от него не осталось и следа. А в парке совсем теп­ло. Неподвижный воздух влажен. Глафире вспомнилось, что вот такие теплые сырые дни бывали зимой в Петро­граде. Но там тепло ненадежное — подует с моря ветер, и сразу наступает пронизывающий холод.

Возле церкви она неожиданно увидела Саху, идущего ей навстречу с каким-то русским - высоким, пожилым, с длинными усами. Поравнялись. Но Саха не удостоил ее даже взглядом: видно, очень обиделся.

— Здравствуйте,— сказала Глафира, остановившись.

Саха обернулся, стыдливо покраснел, кивнул Глафи­ре и потом что-то сказал усатому. Тот остановился и дол­

го рассматривал Глафиру. На его суровом лице появи­лась растерянность. Глафире стало не по себе: чем она могла смутить их?

11

Саха сказал Бикен: скоро суд, жизнь Токаша висит на волоске. Чем ты можешь ему помочь?

Бикен поехала к Закиру.

Лом Закира — просторный, с большим вестибюлем. Дверь напротив ведет в контору. С правой стороны — гостиная, с левой — комнаты жен Закира. У Закира три жены: самая старшая из них — сестра Бикен, средняя — татарка, а младшая — узбечка. Узбечка свое лицо нико­му не показывает, ходит постоянно под паранджой, ни с кем никогда не разговаривает. Она очень молода, при­мерно, ровесница Бикен.

Бикен, открыв без стука дверь, смело вошла в комна­ту. На почетном месте на тахте сидел Закир, перед ним—- бутылка коньяку с длинным горлышком. Лицо вспотев­шее, глаза прищуренные, опять, видно, одурманил себя опиумом. Но сегодня с ним что-то особенное... Даже и тени нет того Закира, которого знала Бикен. Никаких признаков улыбки.

Удивленная Бикен на миг задержалась у порога. «Очевидно, старость подходит»,— подумала она и шаг­нула к Закиру. Висевший возле двери медный чайник упал с грохотом, должно быть, Бикен задела его. Вот беда! Закир оберегает этот чайник, доставшийся от пра­дедов, как сувенир-талисман.

Закир резко вскинул голову, густые брови нахмуре­ны. Бикен громко хохоча, приблизилась к нему.

Закир, скрежеща зубами, уставился на Бикен.

— Дурак!— произнес он хриплым голосом, в кото­ром слышалось сожаление.

— Жездетай, что вы сказали?

— Нет, не ты, а Ибраим этот... Надо было давно при­учить необъезженного жеребенка к седлу... А он все во­круг да около... Дурак!

Бикен жеманничая обняла его за шею.

— Почему дурак?

Закир шепнул на ухо...

— Фу, бесстыдник! — притворно возмутилась она.

Закир обхватил девушку, повалил ее на тахту. Засу­чил рукава, потер руки — будто готовился свежевать ов­цу. Бикен поняла, что кокетничать дальше опасно.

— Жезде! Подождите... Отпустите! — отбивалась она.— Я кричать буду. Жамал позову!

Закир устал, он задыхался и все же не отступал:

— Выходи за меня замуж! Золотом осыплю!..

В комнату зашла третья жена Закира — узбечка, по­крытая паранджой, с тазиком и чайником-рукомойником.

Закир, опасливо озираясь, отодвинулся в сторону. По­том, громко хохоча, обратился к жене:

— Турсын-ханум, эта девушка хочет выйти за меня замуж, хочет быть младшей женой. Тебе нравится она?

Турсын-ханум стояла молча, опустив голову. Кто зна­ет, о чем она думала?

А Бикен уже приняла свой обычный вид человека не­зависимого и знающего себе цену. Она подошла к окну, возле которого сидел в полудремотном состоянии филин. Глаза у филина навыкате, сам ярко-желтый. Филин — новая забава Закира, он недавно привез его из аула. В трудное время кому нужен филин, кто будет дорожить им, когда решалась судьба целого народа, лилась кровь беззащитных людей...

Закир, помыв руки, подошел, пошатываясь, к филину и вырвал пучок перьев.

— Не трогайте его, жезде! Ведь ему больно!— прого­ворила девушка, но поздно. Закир уже протянул ей пе­рья, подмигнул:

— Приколи, к сердцу приколи!.. Потом взял Бикен под руку и привел в гостиную. Там, на круглом низком столе, накрытом скатертью, стояло полное блюдо горя­чих мант. Рядом не было ни вилки, ни ложки.

Закир, засучив рукава, начал пальцами проталки­вать в рот манты; он моментально проглатывал их.

«Как только рот не обожжет?»— удивлялась Бикен.

Закир ел с жадностью. Когда мант осталось совсем немного, он взял со стола салфетку, вытер себе руки и рот, затем скомкал ее и бросил стоящей перед ним Тур­сын-ханум.

— Девушка,— обратился Закир к Бикен.— О чем ты думаешь, чего хочешь от меня?

— Вот думы мои: вчера приезжала мать Токаша Бокина и со слезами уехала обратно... Жаль ее, жаль

Токаша. Ведь он наш единоверец-мусульманин, казах. Закир рассердился.

— Я ведь тебе говорил: не водись с ними! Смотри: вернется отец из Ташкента, попадет тебе.

— Жезде, почему вы ненавидите Бокина?

Бикен видела, что на помощь Закира надеяться нель зя, и ей захотелось позлить его разговором о Токаше, отомстить за свою неудачу. Когда началась вся эта за­варуха, в аулах прошел слух: будто Закир чуть не попал­ся в руки Бенину, еле ушел от него. Без огня дыма не бывает: возможно, это и правда. Одно слово «Токаш» приводит Закира в трепет.

— Бокин — мой заклятый враг,— прохрипел Закир.— Пока у меня бьется сердце в груди, жизни ему не дам»

Да, упрашивать Закира бесполезно: за Токаша он не заступится. Наоборот, при случае сам будет топить его.

— Как бы то ни было, разве он не джигит из джиги­тов? Жезде, перед смертью не бывает таких грехов, ко­торых нельзя было бы простить...

— Хватит, перестань!—Закир, с трудом подняв свое грузное тело, встал.— Чем меня уму-разуму учить, пои ­ла бы лучше к старшей сестре, поговорила бы с ней, уте­шила. Она со вчерашнего дня лежит и жалуется на го­ловную боль.