Страница - 4

Притихли и другие, словно обвороженные и покоренные голосом волостного, его негодующим и благородным звучанием, его басовыми раскатами.

Очень красивый голос, истинно дар божий, как раз такой должно иметь блюстителю правды и чести.

Бай указал на старшего из оразов.

- Сейчас этот человек, хозяин угнанного тобой скота, пойдет за тобой. Ты поведешь его в свой дом и из своих рук отдашь в его руки четырех полноценных коней, не хуже тех, которых взял («А где они - те?..» - мелькнуло в голове Бахтыгула). И еще в уплату за свою вину преподнесешь одного коня - возглавить и одного верблюда - замкнуть возмещение... Вот так будет достойно и по совести!

Бахтыгул открыл было рот и застыл, ошарашенный. Казалось, его треснули дубинкой по затылку. Все кругом молчали, будто воды в рот набрав. Стало быть, и они поражены...

Знает бай, хорошо знает, сколько и какого скота накопил Бахтыгул. Знает и велит отдать больше половины,.. И верблюда велит отдать!

Нет, конечно, Жарасбай вернет потом с лихвой взятое у Бахтыгула. Как же иначе! Позовет болыс и утешит - при своих, без посторонних. Одарит послушного раба и скотом, и добрым словом, чтобы не было потери и обиды ни хозяйству, ни душе, чтобы было достойно и по совести.

Так думал Бахтыгул, ведя за собой людей из рода ораз и еще аксакала Сарсена, посланного проверить, точно ли выполнена воля волостного.

Но прошел день, другой, третий, а волостной не звал Бахтыгула. Волостному было недосуг. Очень много важных, неотложных дел. Запамятовал бай про Бахтыгула. В один миг разорил и насмерть обидел преданного друга в угоду лютым своим врагам... взял и растоптал... и даже не оглянулся на растоптанного! Зачем так?

Бахтыгул недоумевал. Хатша ходила с заплаканным, потемневшим лицом. Сеит смотрел на отца непонятным, не то задумчивым, не то равнодушным взглядом. Изредка мальчик тихо смеялся своим тайным мыслям, и это пугало и сердило Бахтыгула.

Измученный догадками, Бахтыгул кинулся к соседям, друзьям в окрестные аулы, - поделиться наболевшим, посоветоваться, осмотреться и понять, как жить дальше. Но его встречали с опаской. Голова кружилась от россказней, басен и слухов, - до седых волос в них не разобраться. И опять, как после гибели брата Тектыгула, он почувствовал себя отставшим от каравана, брошенным в пустыне, заблудившимся безысходно и безнадежно. Опять, подобно каменно-бездушной стене, перед ним вставала его сиротская доля. Все люди, весь мир по ту сторону стены, он один, как отсеченный палец, как вырванный волос.

Летняя разгульная барымта была пиром... Осенью пришло похмелье, но не для жирных, понятно, - для тощих. Как и при отцах и при дедах, белое выдавалось за черное, черное за белое, в этом деле баи- степняки мастаки. Виновный ходил тузом, выпятив круглое пузо, невинного волокли с позором за драный ворот -привычное зрелище, старинная картина!

Едва прошли выборы и в волостях стал угасать гром барымты, как в уезде отозвалось долгое эхо. Большое чиновное начальство насторожило длинные жандарм­ские уши. В городских толстостенных канцеляриях судили по-своему:

• Между киргиз (так именовали тогда казахов) участилась артельная верховая езда... Взял волю воинственный элемент. Не ровен час, выплеснется сия зараза из киргизских волостей на казачьи станицы...
• Стражники, урядники докладывают: непослуша-ние-с! Случаи непочтения к чинам... к свыше установленным регалиям.

Подобострастные доносы волостных друг на друга подливали масла в огонь. Их всеподданнейшие бумаги, точно оспенной сыпью, пестрели страшными словечками: бунт, бунтовщики, смутьяны, воры...

А «вор» на чиновничьем жаргоне то же, что «бунтовщик».

И вот в студеный осенний день, подобно взрыву, сотряс уезд приказ жандармского начальника. Все волостные управители, все бии аулов были срочно вытребованы в город для строжайшего допроса и внушения.

Ну и пошла писать губерния! Крупные «шишки» и мелкая сошка за канцелярскими столами, по-над стеклянными чернильницами и мраморными пресс-папье развернулись вовсю. По старой привычке стращали... Грозили выборным волостным смещением с постов, а главарям родов и партий - ссылкой из родных мест. Под

шумок набивали себе взятками бездонные карманы. Отпускали, приказав: - Чтобы у тебя там, господин хороший бай, было смирно!

Встряска подействовала на жирных целебно. Хмельной зуд, возникающий под кожей от крепкого кумыса, мигом утих. И даже страшный, как чума, неизлечимый недуг интриганства как будто бы пошел на убыль.

Главари враждующих партий съехались в город на общий шумный, словно праздничный, сбор, и началась показная гульба... Резали отборных коней серой масти и иных мастей, с лысинкой на лбу и без оной, и громогласно читали Коран, воздевая к небу мытые холеные барские руки, взывая покончить с раздорами, прийти к вожделенному согласию. Под конец на пожерт-венной крови, при многих свидетелях, принесли клятву - отныне и на веки веков пресечь смуту в народе, пресечь воровство, лукаво притворяясь, что и не ведают и не подозревают, кто это воровство затеял.

По примеру других на глазах у других помирились и Жарасбай с Сатом.

Сговор был дружный, сговор легкий. Седобородые хищники, опытные лжецы поняли друг друга с полуслова и наперед наметили себе, кого обвинят, кого предадут гоненьям в угоду жандармам, хотя вслух ни одного имени не назвали.

Издавна уж так повелось: пока не дашь в уезде взятку, не обретешь покоя. Но на сей раз требовалась особая взятка: людьми... виноватыми...

Был у Жарасбая в городе свой человек - толмач Токпаев. С ним Жарасбай сжился душа в душу, сросся рукав в рукав. Токпаев стал для бая ангелом-хранителем, вернее, ангелом-оповестителем, из тех ангелов, которые зимой и летом безотказно получают земную мзду натурой и деньгами. В свое время этот житель уездных небес и пособил Жарасбаю «угостить» Сата каталажкой, подсунув кому следует под горячую руку нужную бумагу и должную купюру.

После выборов толмач позвал Жарасбая в гости к себе на городскую квартиру и с глазу на глаз, из уст в ухо, ласково предупредил:

Доносят, многие доносят: содержишь у себя воров, а среди них -знаменитых конокрадов первой руки.

И посоветовал Токпаев выдать начальству одного-другого из самых заметных, заядлых, колющих глаза...

• Главное, приговорите его сами, у себя, на бийском суде, приведите в город под своим конвоем на волосяном аркане. Чтобы был у всего этого дела должный вид.

Вот чего не знал Бахтыгул.

Близился съезд биев волости Челкар. Их созывал волостной раз в три-четыре месяца, когда накапливались споры и ссоры. Обычно бий судили-рядили, а волостной из-за их спины приговаривал:

• Не я решил, не я казнил - старейшие, мудрейшие в народе...

Но на очередном съезде бий не собирались касаться обычных долговых тяжб, а намеревались заняться неким особо важным делом, требующим особой мудрости, и потому ждали съезда с нетерпением, с небывалым интересом.

Ждали и торопили волостного. И об этом тоже не знал Бахтыгул.

Беды лепятся к бедняку, точно заплаты к изношенному чекменю. В то самое время, как Бахтыгул в растерянности метался по соседям, спрашивая совета, пропал и козыбаков скот - несколько голов. И вор и покража исчезли бесследно, но козыбаки тотчас обвинили Бахтыгула. Раз нет следа - значит, украл он! Не зря говорится: ослепший видит то, что видел еще зрячим.

Искать пропавший скот приехали двое. Ввалились в дом Бахтыгула и стали рыскать по углам, по закуткам, как год назад. Бахтыгул удивился сперва: распоряжались наглецы в чужой волости, как в своей. Правда, с них какой спрос? Одно слово - козыбаки! Все же Бахтыгул попытался выпроводить их добром. Не ушли. Разорались, словно хозяева:

• Хочешь прошлогоднего? Скучаешь по нашим плетям?

Кровь бросилась в голову Бахтыгулу. Он выхватил из-за голенища узкий длинный нож с черной рукоятью:

- Запорю... собак неуемных!

Пришельцы оказались отменными «храбрецами»: язык поганый, дутая грудь. Оба кинулись от ножа наутек, к своим лошадям, бранясь в оба горла. Долго крутились верхами перед зимовьем на виду у Бахтыгула и грязно, гнусно лаялись. Знали шакалы, что лев за ними не погонится.

В тот же день Хатша приготовила вкусное жаркое и поехала в аул волостного с достойным угощением дому Жарасбая. Но байбише Кадиша встретила ее, хмуря насурмленные брови, на мясо и не взглянула. Хатша величала ее тетушкой, а та только кривила губы и надменно фыркала. Вслед за хозяйкой и скотницы, и домашние девки-прислужницы принялись подтруни­вать над Хатшой, ехидно высмеивая каждое ее слово, ухмыляясь ей в лицо.

Хатша улучила момент и при Жарасбае сказала байбише о сыночке Сейте:

• Полюбилось дурачку ученье у муллы. Покоя не дает, твердит свое: зима, мол, на носу, когда да когда пошлете меня?.. Не знаю, что ему и ответить.

Но ни волостной, ни байбише головы не повернули, слова не обронили, будто Хатши и не было в доме. Расстроенная, испуганная, она вернулась в свое жалкое зимовье.

Тогда поехал Бахтыгул и тоже вскоре вернулся молчаливый, угрюмый. В ауле волостного на него смотрели исподлобья, говорили с ним сквозь зубы. Тыкали ему вслед пальцами, шипели за спиной злорадно:

• С-с -строптивец...

Дней десять еще прожил недавний атаман и любимец как на отшибе, брошенный всеми, не высовываясь из дома, нигде не показываясь, тщетно гадая, что же случилось и что еще должно случиться. Жил, как под арестом, и лишь случайно, от стороннего проезжего, узнал, что уж третий день, как собрался в Челкаре съезд биев.

Говорили люди, что подобрались бий на редкость жестокие и злые. Судят строго, присуждают много, без пощады и снисхожденья. И будто бы составлен черный список, и в нем двадцать человек, объявленных ворами. Кто попал в этот список, никто не знает, но ясно, что несчастным не миновать тюрьмы.

Хатша неведомо где узнала имя одного из них -Жадигер. И Бахтыгул содрогнулся от чувства, которого не испытывал целый год. Жадигер, молодой парень, был правой рукой атамана летом, в пору барымты.

• Видит нечистая сила, в кого целит, в кого метит, -сказал себе Бахтыгул. - Подходит моя очередь.

В эти дни он ни разу не улыбнулся, почти не ел, совсем не спал, ни с кем не говорил. Надвинув на брови меховую шапку, лежал пластом на спине, на дырявой кошме, не шевелясь, словно связанный, и казалось, весь мир перед его потухшим взором перевернулся вверх дном.

Лежал и ждал, когда его позовут.

И его позвали. Приехал человек с почетной сумой посыльного и увел его за собой.

В чисто прибранной, нарядно убранной высокой восьмиканатной юрте, утопая в нежном пуху подушек и одеял, лежали, развалясь, жирные; днем и ночью они ели мясо - сытые до одурения. Ели и судили... И очень были похожи на псов тех аулов, где скот подох от мора, - глаза налиты кровью, загривки вздыблены, хвосты поджаты, как у бешеных: нажрались падали, бросаются на человека.

Бахтыгул, едва волоча ноги, словно изможденный долгой болезнью, вошел и тихо поздоровался, став у дверей. И ни один не обратил на него сочувственного взгляда - ни суровый старейшина, ни ласковый Сарсен. Бии отворачивались, будто опасаясь заметить его поклон, а приживалы, наоборот, таращили, пучили на него рыбьи глаза, бледнея оттого, что он смеет им кланяться. И не нашлось человека, который спросил бы его о здоровье, семье, о житье - бытье.

«Ну, теперь-то ты чуешь, чем дело пахнет?» - спросил себя Бахтыгул со скупой усмешкой и вдруг, сам того не ожидая, вздохнул с облегчением.

Словно бы посветлело в его душе, прояснилось в голове. Это дело знакомое, привычное. Просто нет на земле справедливости и никогда не будет. Очень просто.

«Я во всем чист, нет за мной вины, - говорил себе Бахтыгул. - А если я вор, вы трижды воры, и не вам меня винить, не вам судить. Мне бог свидетель!»

Он как бы спорил с самим собой, доказывая себе собственную правоту, а тем временем бии начали свой суд.

Истцами были, конечно, козыбаки, и бии выслушали старшего с почтительным вниманием. Затем со вкусом отхаркались, насупились и всем скопом взяли в оборот обвиняемого.

Однако, сколько они не петушились, он не вешал головы. Как и прежде, он не стал отпираться. И одному, и другому, и третьему бию ответил невозмутимо:

- Не скрывал н не буду скрывать - скот у козыбаков брал.

- Зачем брал? Почему брал?

• А затем и потому, что был в вашей
  • партии! Бии-челкарцы на момент присмирели. Засопели,

молча переглядываясь. Бий-козыбаковец, низкорослый, тучный, с прямыми, точно иглы, усами, выручил их.

• Ох, уж мне эта партия... несчастная ваша партия! -вскричал он, сытно похохатывая.
• - Кому только она, бедная, не служила! И тебе, оказывается, она под
• - ставила спину, подобно ишаку, ну и ну!

Челкарцы оживились, ухмыляясь, облизывая лоснящиеся губы.

- Интересно бы узнать, какие же у тебя партийные счеты с Сатом или оразами? Может, ты поспорил с ними на каком- нибудь народном собрании, заступился за Челкарскую власть, встал горой за нужды народа? Что-то я запамятовал, когда это было... Напомни нам, сделай милость!

Бий засмеялись, отваливаясь, держась за животы.

- И в счет чего, напомни, ты взял у козыбаков указанные пять лошадей? Вот что, милый, напомни... Указанные пять лошадей!..

Бахтыгул огляделся с горестным недоумением. Над чем они смеются? Сперва он и впрямь попытался припомнить, о каких именно пяти лошадях идет речь, а потом и сам усмехнулся, глядя на развеселившихся биев. Им всегда весело, им всем весело - и своим, и чужим, и истцам, и судьям.

- Я брал и пять, и дважды пять... - проговорил Бахтыгул глухо. - Вам ли не знать, сколько я брал! Что же, конечно, я вступался за свою волость, себя не жалея, о себе не думая, - за вас воевал-бедовал, голову клал, ради хозяина, ради его живота...

Бии разом всполошились, зашумели, не давая ему договорить.

- Ишь ты, что плетет, куда гнет!

- Во-е-ва-ал!.. Дерзость какая... У кого обучался таким словам?

- Воевал - воровал! У него это одно и то же.

- Сам сказал: «и дважды пять...»

- Не пойму я, - выговорил Бахтыгул негромко, со сдержанной силой, - чего хотите от меня, почтенные люди?

- Судим тебя за преступные дела, - надменно ответил старший из биев, - запрещаем тебе преступные речи! - И протяжно крякнул, довольный сказанным, огладил седую бороду с важностью. - Не смей и заикаться о том, что тебе не по чину, не по плечу, не по рабскому разумению. Те, кому должно, кому богом назначено, разберутся сами в своих делах, сообразно высшему усмотрению, тебе недоступному. Наша волостная партия уже очистилась давно от этих пяти лошадей и всего прочего. Я сказал: давно и добела! А очистив себя, направила законного истца по верному следу, по пути истины. Ныне отвечай за свою вину, раз ты призван к ответу!

- Но в чем же моя вина? - спросил Бахтыгул с отчаянием. - Не для себя брал, на взятом не разбогател. По указке брал, против своей воли. Может, тем и виноват, что делал, что велят? Скажите...

- Ин-тересно, а кто ж это мог тебе велеть воровать? - осведомился козыбаковец, выпучив нахальные глаза.

Бахтыгул опустил голову. Он колебался. Ему было стыдно и смотреть, и слушать, и отвечать этим людям.

- Молчишь? Наветчик...

- Лучше бы они сами сказали, - печально проговорил Бахтыгул. -Их недолго искать. Недалеко ходить... Вот они сидят на почетных местах. - И он показал на Сарсена и Кокыша, только что вошедшего в юрту с роскошной плетеной камчой в руке. - Хоть и не по чину мне, а хотел бы я посмотреть, как они очистятся от тех пяти лошадей и всего прочего... и какое тут будет высшее усмотрение...

Бий переглядывались сердито, с затаенной яростью. Среди приживалов прошелестел завистливый и ехидный шепоток.

Батрак-голодранец держался с власть имущими чересчур смело и уж больно умно. Хочется правды рабу! Стало быть, легко не отделается раб!

Сарсен молчал, спесиво надувшись. Кокыш, черный, грузный, как буйвол, угрюмо посмеивался, играя своей камчой.

- Заруби себе на носу, - сказал Кокыш, - одно -партийные тяжбы, другое - воровство! Нам отвечать за одно, тебе, любезный мой, за иное. И ты не путай... не выпутаешься! («И это он говорит?..» -подумал Бахтыгул.) Бий! - поспешно продолжал Кокыш. -Ежели ему позволить, он не только нас, еще десятерых и самого Жарасбая измажет своим дерьмом. А вот что мне поручил немедля сказать вам волостной управитель, послав сюда. Слушайте слово волостного управителя: выборные дела тут ни при чем, - перед вами вор!.. И его поганое воровство, которое он признал! Судите вора и карайте.

Бахтыгул бессильно опустил тяжелые рабочие руки.

- Я... вор? Это... слово болыса? - спросил он с наивностью ребенка. И не дождался ответа.

Что бы ни творилось на его глазах, в глубине души он все-таки ожидал: в последнюю минуту слово болыса, одно­единственное слово вызволит его из беды. «Я ручаюсь за этого несчастного!» - вот все, что стоило бы сказать волостному. Больше ничего. Век не забыл бы этого слова Бахтыгул, даже если бы бий его несправедливо осудили. В могилу с собой унес бы это слово Бахтыгул. «Я ручаюсь за несчастного...»

Бахтыгул непроизвольно ощупал загрубелыми пальцами шрам на своей щеке - выпуклый рваный шрам, подобный тавру, - память о последней встрече с кабаном Сальменом. Точно такой шрам, неизгла­димый, лег сегодня на сердце батраку, и сердце его кровоточило.

Ему ли не знать, сиротливому сердцу, какова бывает жестокость, каково бывает вероломство? Ему ли не знать...

- Ну, коли это слово болыса, - сказал Бахтыгул, - и не врет Кокыш, я замыкаю рот, молчу, как покойник. Воля ваша, - сожгите мою жизнь, она хуже собачьей. Жил бедняк и нет бедняка - эка важность! Одно скажу напоследок: я же вам верил... верил! Э, да ладно... бог с вами, а мне поделом... - Бахтыгул, не договорив, опустив голову на грудь, поднялся и вышел вон из юрты.

Пошел, как слепой, кусая губы, чтобы не завыть по-собачьи, и тут увидел волостного. Жарасбай и еще четверо толстых в богатых халатах неторопливо пересекли ему дорогу и пошли, важно беседуя. Жарасбай не заметил его привета. Бровью не повел! Вот что было подло... Вот бесстыдство!..

И впервые Бахтыгул заскрежетал зубами, глядя в спину Жарасбаю.

Подбежал рассыльный и позвал - принять приговор. Бахтыгул пошел за рассыльным.

Бии присудили возместить указанные пять лошадей, по справедливости, пятью лошадьми. А вдобавок вору - три года тюрьмы.

Глава 8

Два дюжих парня вывели осужденного наружу.

В степи не было помещений с решетками и не было в заводе держать людей на запоре, потому осужденным, прежде чем отправить их в город, надевали для верности на ноги кандалы с большим висячим замком на каждом браслете.

В первые минуты Бахтыгул до того потерялся, что и не понял, куда его ведут. Смотрел на своих конвойных и думал про них в отупении: какие невзрачные да слабосильные...

- Постой тут, - сказал один, а другой пошел и вынес рыжие от ржавчины цепи, он стал вертеть их в руках, глядя на ноги Бахтыгула.

Тогда Бахтыгул с презрением оттолкнул молодца, да так, что тот едва удержался на ногах, а кандалы упали в пыль, жалобно звякнув. Другой отскочил прочь с резвостью козленка.

Бахтыгул подошел к своей лошади, вскочил в седло и поехал тихой рысью между юртами, мысленно говоря: «Прощайте, все...»

Парни были без оружия, и можно ли их винить в том, что они подняли крик, когда знаменитый барымтач был уже на коне:

- Эй, эй! Куда? Держи! Лови!..

Ловить казаха в степи - искать ветра в поле. Пока конвоиры кричали, беглец перевалил через холм, у которого лепился аул, углубился в каменистую обрывистую лощину и пропал в горных прилавках. И опять же можно ли винить посланных в погоню, что они потеряли след? Люди не собаки... Тщетно гневался волостной управитель, бранились бий, грозя выдать нерадивых, упустивших осужденного, жандармам. Ушел красный зверь.

Ушел, против своей воли, в ту жизнь, которой всегда чурался и из которой не было возврата.

Нигде не задерживаясь, Бахтыгул прискакал домой, и Хатша без слов поняла, что случилось, и тотчас, без слез и

причитаний, принялась собирать ему теплую одежду.

Бахтыгул быстро заседлал другого коня - саврасого скакуна; отныне этот конь его единственный друг. Повесил за спину старинное курковое шомпольное ружье, заряженное картечью. Сунул за пояс и револьвер, который брал с собой летом, - теперь он уже не игрушка.

И ушел в Черные Скалы неподалеку. Здесь он заколол последнюю свою ярочку и наскоро разделал мясо; половину оставил семье, другую круто посолил и уложил в мешок из высушенной брюшины. Вечером, в сумерках, Хатша принесла ему толченого проса, а он отдал ей баранину. Еще он взял с собой в поводу откормленную каурую лошадь.

Прощание было коротким. Поручив богу свою семью и не сказав жене, когда вернется, Бахтыгул скрылся в ночи.

Хатша и тут не заплакала, только вымолвила сухими губами:

- О Жарасбай, двуличный, двоедушный!.. Чтоб и твоя жена проводила тебя туда, куда я своего!.. Чтоб и твоим детям было то же, что моим... - И посмотрела в беззвездное небо с верой, что это проклятие не минет подлого обманщика.

В ту же ночь нагрянули в дом беглеца посланцы волостного. Но у Хатши они ничего не дознались.

- Утром уехал к вам, - сказала она, притворно улыбаясь. - А что такое стряслось? - Но глаза ее светились гневом и гордостью.

Прошло две недели. Жарасбай повел поиски основательно, что называется, взяв в руки фонарь.

Днем и ночью десятеро верховых не сходили с коней, прочесывая горы с севера на юг, с востока на запад. В Бургене и Челкаре знали, что легко Бахтыгула не сыщут и дешево он в руки не дастся, поэтому Жарасбай задумал взять его измором. Сменяя друг друга и меняя лошадей, люди волостного рыскали по горам

и долам, по аулам и зимовьям, расставляя повсюду засады и дозорных, чтобы не дать беглецу передышки, измотать его коня, затравить, взять обессиленного, устрашенного травлей. Искали его известные охотники, знающие в горах на ощупь каждый камень, каждую щель, искали заведомые воры, способные видеть в непроглядной ночи и проскользнуть под носом у пугливой овцы.

Бахтыгул уходил от них, как дым в темноте, но ему приходилось туго.

Страшный призрак тюрьмы, немой и безглазой, с бездонным каменным зевом, подобно нечистому духу, бежал за ним по пятам. И Бахтыгул молился, оглядываясь на него:

• О господи, спаси... дай мочи!

Враг гнался за ним упорно и неотступно, как в сказке Баба-яга гналась на быстроногом одногорбом верблюде за храбрым охотником Куламергеном. Иногда беглецу снилось, что за ним катит сплошной вал лесного пожара или подкрадываются длинные сизые языки наводнения, и он просыпался то в испарине, то в ознобе. Иногда это мерещилось Бахтыгулу наяву, и были минуты, когда он не отличал сна от яви и суеверно плевал себе за пазуху, чтобы отогнать наваждение, вырваться из незримых объятий нечистого духа.

Были случаи, когда конь уносил его от погони почти бесчувственного, благо что и в беспамятстве джигит не валился с седла. Очнувшись, Бахтыгул благодарил судьбу, подарившую ему такого друга, шептал исступленно:

• Не дамся... Живым не дамся... Помру в седле... Отдам душу богу, а не баю... Лучше в пропасть, чем в тюремную дверь...

Но все чаще его хватало за горло уныние, он хрипел, как лошадь в туго натянутом аркане. Рано или поздно его настигнут и закуют в цепи эти толстые, жаднорукие. Он не хотел помирать. Горячая кровь билась в его жилах, в истомленном теле. Сидя на корточках перед жалким, гаснущим костром, подняв голову к скалам, точно волк в морозную лунную ночь, он говорил:

• Ну, Жарасбай, не доводи до края... - И в скалах отзывалось чуткое эхо.

Жарасбай подозревал, что беглецу благоволят в бедняцких аулах, - те прячут, а эти кормят. И повсюду разослал гонцов с пугающей вестью:

• Пока ходит меж нами беглый, никому не будет покоя. Не ровен час, нагрянет из города отряд, жандармы... Тогда пиши пропало. Из-за одного строптивца

пострадают безвинно десятки, сотни... Возропщут старики, заплачут жены и дети, да поздно!

Заодно послал Жарасбай доверенных лиц к влиятельным аксакалам, чтобы и они не сидели сложа руки, спустя рукава. Нагнал хитрец страха на робких и неробких, на добрых и недобрых. Пустил поверху беркута, понизу борзых.

И разом лишился Бахтыгул тайного крова и тайного подаянья. Не прошло и недели, как он очутился во всеобщей кружной облаве, точно медведь в кольце собак- пиявок. Горные дебри и те становились ненадежны. До него дошло, чем запугал людей лиса Жарасбай. Пугало испытанное... Теперь человеку не доверяйся - один прогонит, другой убежит, третий продаст, а то и убьет со страха.

Ненастной ночью в последний раз заночевал усталый донельзя Бахтыгул под одной крышей с людьми, и было это в маленьком горном ауле, в убогой юрте, примостившейся на отшибе, под нависшей скалой, в тех местах, где берет начало кипучий белогривый Талгар.

С самого начала показалось ему, что в доме неладно, не так, как прежде, не по - людски. Встретили Бахтыгула насупясь, глядя ему в ноги да за спину, будто за ним следом вползла змея. Ночью он долго слышал сдавленный, беспокойный шепот хозяев, будто и этот шепот хотели от него скрыть. И когда они притихли, он не уснул. Подремал часок, расправив ноющую от усталости спину, и задолго до рассвета поднялся и вышел неслышно, волоска на людях не шевельнув. Оседлал крепко спавшего на ногах Саврасого и уехал, тщательно проверив, не следит ли за ним человечий глаз. Уехал со стыдом и горем, но без зла. Слава богу, что еще не встали поперек дороги.