Страница - 9

— А кто не дает?

— Начальство...

— Сарсен, светик мой, говори громче, а то дед твой день ото дня все хуже слышит.

— В общем, так, Кареке! — сказал, не выдержав, Сарсен, бросил свой гаечный ключ и встал с места. — Вон, видите? — закричал он, указывая на перепачканную черными подтеками тару в углу. — В этой бочке только наполовину солярки. Я нарочно берегу ее до Наурыза. После праздника — все, капут, прощай, свет! Нет больше ничего!

Сарсен сделал губы трубочкой, подставил в виде рупора ладонь к уху старика и прокричал:

— Солярка — это керосин. Завтра — в Наурыз — свет будет! А теперь не мешайте, возвращайтесь домой!

— А-а, спасибо, милый! — ответил Карим, довольный словами «свет будет», и поволокся своей дорогой.

Хотя Сарсен дал обещание Кариму, на этот раз сдержать свое слово он не сумел.

Накануне праздника Наурыз, двадцать первого марта, впервые в этом году прогремел гром. Следом заморосил частый дождь.

Когда пошел дождь, ближе к полудню, в аул, волоча за собой сани, въехал красный трактор. Оказалось, он прибыл из Мукура. На сани погрузили сарсеновский мотор и, не задерживаясь, тут же уехали обратно.

То, что по аулу с грохотом проехал какой-то трактор, слышали все, а вот о том, что на нем увезли мотор, мало кто знал...

Дед Метрей, прячась от моросящего дождя, лежал, свернувшись, в теплой постели. Байгоныс привычно расположился в мастерской и работал, постукивая молотком. Кабден, зажав под мышкой «Рустем-дастан» и взяв за руку внучку Асию, направился к дому Салимы. Что касается Касимана, тот вообще не выходил из дому, помогая дочери и зятю. Учитель же Мелс был вовсю занят приготовлениями к предстоящему визиту гостей, приглашенных вечером на наурыз-коже.

Так что единственным человеком, который, увязая в грязи, поспешил за поднимавшимся в сторону прежней МТС трактором, был глухой Карим. Когда он подоспел наверх, то обнаружил там Сарсена и трех парней, которые выволокли из помещения бывшей станции двигатель и с грохотом опустили его в сани.

— Кареке, всё, баста! — упавшим голосом объявил Сарсен после того, как погрузка закончилась, и поднес к его лицу раскрытые ладони. — Четвертому аулу те-          ,

перь конец! Здесь больше никогда не будет света.

Карим ничего не сказал, переспрашивать тоже не стал.

Пока удалялся трактор, долго смотрел вслед, уныло сгорбившись в своем съехавшем набок дождевике.

Начавшийся грозой дождь зарядил не на шутку. Не утихал, не усиливался, а так и моросил, разрезая серую мглу, до самого вечера.

Хотя народ и суетился по поводу встречи Наурыза, всеми овладело такое безрадостное настроение, что готовы были совсем упасть духом.

Аксакал Кабден даже не решился в тот день просить Салиму почитать ему «Рустем-дастан», ведь приехавший тракторист завез ей по пути бумагу, в которой предписывалось возместить стоимость погибшего коня.

Но к вечеру все восемь семей, проживающих в семи осиротевших домах, уже знали и о ситуации с мотором, и о беде Салимы. Начиная с этого дня, благополучие действительно ушло из этого крохотного аула.

Прежде всего, несколько человек не пришли в дом к учителю Мелсу, который заранее всех пригласил отведать наурыз-коже. У Салимы не было никакого настроения, сославшись на недомогание, она осталась дома и улеглась в постель. Сарсен, наигрывая на гармони и напевая грустные песни, тоже остался дома. Карим с Нар-шой, словно обидевшись на что-то, уже в сумерках легли спать.

Собравшиеся же гости пребывали в тревожном состоянии, беспокойно суетились, будто всем чего-то не хватало, так что усидеть долго никто не смог.

— Давайте сообща напишем вверх жалобу! — предложил учитель Мелс.    

Все закивали головами в знак согласия, однако никого его слова не воодушевили. Все было не как прежде, куда-то исчезли и беззлобные шутки, и задушевные беседы, поднимающие настроение. Все чувствовали неловкость от собственного бессилия и поселившейся в душе пустоты, так, с угрюмыми лицами, и разошлись тихо по домам.

На следующий день, держа в руке чемодан, повесив за спину гармонь, Сарсен пешком ушел в Мукур.

На третий день Салима, оседлав коня старика Кабдена, привезла последнюю почту и разнесла по домам. Заодно она, оказывается, договорилась с приехавшими в Мукур жителями Катонкарагая, что они приобретут ее единственную стельную корову и принадлежащих ей пять-шесть баранов.

Еще через три дня приехали покупатели, забрали у Салимы скот и погнали его в свои края.

В начале апреля Салима, заколотив в доме окна и двери, простилась с одноаулчанами и отправилась в путь. Куда, она и сама еще толком не знала... В сердце лишь тоска и сомнения, тем не менее, не теряя надежд на этот светлый мир, она рискнула и взяла курс в неизвестность.

Кабден с парой лошадей проводил ее до Мукура.

Накануне майских праздников в доме учителя Мелса разразился большой скандал. Его подняла Зайра. Она налетела на мужа, с гневом выговаривая: до каких пор он собирается жить на пенсию ее родителей, может, пока у самого не вырастет борода аксакала, и сколько еще будет шляться без работы.

Касиман с Дильбар пытались их примирить, но толку не вышло. В день майского праздника Зайра спалила дачный домик, который муж строил на вершине горы. На следующее утро, когда люди еще крепко спали, она вместе с шестилетним сыном Ертаем пешком ушла в Мукур. Мелс их не провожал — застрял на пороге дома, роняя горькие слезы.

Через пять дней приехал из Мукура сын старика Кабдена и под предлогом, что в ауле совсем не осталось детей, увез росшую на руках у стариков маленькую Асию.

Вот так, пока изо дня в день настроение аулчан омрачалось чередой безрадостных событий, подкралась и солнечная летняя пора. Собиравшиеся отовсюду на каникулы к своим родителям, бабушкам и дедушкам дети понемногу всех развеселили. Следом наступило беспокойное время сенокоса. В пылу хозяйственных забот и на фоне радостного детского шума первые два месяца лета пролетели практически незаметно.

Однако в начале августа на вершины гор опустилась серая пелена, погода с каждым днем стала ухудшаться. Начались одинаково беспросветные, серые дождливые дни. Навевающий тоску свинцовый туман, непролазная грязь, хмурое, бесцветное небо... Зябкие, промозглые дни не прекращались до самой осени.

Рано установившаяся холодная погода не позволила собравшимся на каникулы ребятишкам ни порезвиться вдоволь, ни наиграться всласть. А ближе к осени они, как перелетные птицы, разлетелись в разные стороны.

И вновь осиротевшие семь домов остались доживать свой тихий век в глухом уголке безбрежных гор.

1988 год

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Мукур мало чем отличался бы от других казахских аулов, если бы в его хозяйство не входило разведение маралов и оленей.

Здесь те же будничные для села каждодневные хлопоты, тот же тихий и размеренный распорядок жизни, которая пробуждается еще до рассвета — с призывного крика петухов. Подобно жителям других аулов, мукурцы живут обычными для сельчан заботами: пасут скот, выращивают урожай, занимаются домашним хозяйством и растят детей.

Однако для Четвертого аула, расположенного выше, Мукур всегда казался, хотя и близким, но недосягаемым — красивым, уютным селением, жить в котором все равно что в раю.

В те годы, когда обитатели верхнего аула стали массово сниматься с насиженных мест в поисках лучшего пристанища, именно Мукур встретил первый поток переселенцев: кого-то приютил, кому-то оказал помощь в дальнейшем обустройстве.

С тех пор как земля родственного Мукура стала для них новым домом и благодатным приютом, утекло уже много времени. Так что теперь все до единого мукурцы, слава Богу, прекрасно понимают, что жизнь состоит из радостей и печалей, горя и счастья, добра и зла.

Как и все казахи, мукурцы необыкновенно гостеприимны, радушны и щедры. Они всегда готовы принять гостя с распростертыми объятьями, кем бы он ни был, насколько неожиданно и откуда бы ни приехал. Любого окружат вниманием и будут чествовать как Бога, а вот привычки оставаться в стороне, проявлять отчуждение, если в чей-то дом прибыли гости, ни у одного из му-курцев отродясь не было, и добавить к этому нечего.

В начале нынешнего апреля в аул как снег на голову заявился один уважаемый человек... Не просто гость, а почетнее не бывает! Главный сват прежнего директора совхоза Мырзахмета. Мырзекен на протяжении многих лет неоднократно зазывал родича к себе и искренне переживал, что ему никак не удается осуществить задуманное. И вот этот самый сват, которого он уже не чаял увидеть в своем доме, в один прекрасный день словно с неба свалился. Приехал сам по себе, даже не предупредил заранее Мырзекена о своем прибытии.

— Что же вы так, куда, почему телеграмму не отправили? Я бы вас обязательно с каким-нибудь транспортом в райцентре встретил, — сказал ему Мырзекен, совершенно смущенный тем обстоятельством, что сват, которого полагалось бы торжественно встретить, и без того уставший, измотанный долгой дорогой, добирался в Мукур на автобусе.

— Не стоит так беспокоиться из-за меня, дорогой. Просто решил вот взглянуть на места, где мой сват обитает, бросил свою старуху дома да и двинул сюда сам, — прогудел почтенный гость.

А приехал он издалека, да не просто издалека: если б, к примеру, из областного центра Усть-Каменогорска, аулчан бы это взволновало не настолько, но мырзеке-новский сват прибыл аж с другого конца республики — из самой Кызылорды, о которой мукурцам доводилось лишь слышать, однако никто из них там никогда не бывал. А коли так, разве они пожалеют что-нибудь для такого, не иначе как Богом посланного гостя, разве не приложат все свое умение и максимум стараний, чтобы принять кызылординского свата как подобает, — словом, скатертью перед ним расстелились. Правда, при ехал он ненадолго, собирался отправиться в обратный путь уже через пять дней, зато за эти пять дней мукурцы ухитрились пригласить его погостить в десяти домах.

Хвала Аллаху, здоровье у свата оказалось крепкое; он вообще был человеком недюжинной силы — с мощной, внушительной фигурой, бычьей шеей, говорят, в молодые годы занимался борьбой и выиграл немало схваток. Однако даже такой физически выносливый человек не смог выдержать обильного, хлебосольного потчева-ния и бесконечно щедрого гостеприимства мукурцев.

Пить, бедняге, приходилось, естественно, много, и, хотя закуска была великолепной, пусть жирного бараньего курдюка, отменного казы и карты* сват наедался до отрыжки, все равно к моменту отъезда в голове его был полный туман, а язык не слушался... Мало того, под конец, не признав в Мырзахмете родного свата, он прилюдно стал приставать к сватье и чуть не спровоцировал скандал.

Короче, по словам очевидцев, когда его в полубредо-вом состоянии провожали обратно, бедолага едва вскарабкался в машину — почти на четвереньках и что-то нечленораздельно рыча. Что делать, не зря говорят: стал сватом — умей терпеть...

Такой вот гостеприимный нрав у мукурцев. Не только сватам и родичам, любому случайному гостю мукур-ские хлебосолы всегда готовы оказать точно такой же теплый прием.

Очевидно, название аула напрямую связано с речкой Мукур, с грохотом несущейся по соседству. Судя по точности и образности сравнения, нетрудно понять, что острых на язык и метких на слово людей хватало, похоже, и в старину.

Диву даешься, и как только наши прадеды сумели дать этой бурной горной речушке столь точное название — «Мукур», то есть «необузданная»**. Необузданная она и есть необузданная... Скатывается, круто петляя, из пуповины горы, свирепо ревет и клокочет, будто кипящий самовар. И норовом своим ну ничем не отличается от упрямой безрогой телки, которая волчком будет вертеться, пену изо рта ронять, но так упрется, что ни за что с места ее не сдвинешь.

— Название нашей деревни вовсе не от реки происходит, наоборот, это речку назвали в честь нашего аула, — заявляет иногда со знанием дела Лексей.

— Ты бы не воображал из себя всезнайку, а сидел тихо. Что ты можешь об этом знать, полуказах-полу-кержак?! — даже не пытается скрыть в таких случаях возмущения хромой Нургали. — Наш аул назван Муку-ром именно из-за реки. Усек?

Пусть и так, но, как бы там ни было, сегодня и речка, и сам аул носят одно и то же имя. Бог с ней, с рекой, а вот что касается непосредственно аула, среди мукурцев немало тех, кто его наименованием недоволен. Особенно в корне не согласна с названием «Мукур» молодежь, более продвинутая и всегда восприимчивая к новизне. Да и есть отчего...

— Вон мукурцы топают, вы только поглядите, как эти упрямые безрогие коровы тащатся, — дразнят му-курскую молодежь все кому не лень — от жителей райцентра до самого Ореля.

— Вы заблуждаетесь... Мы не из Мукура, мы — из совхоза «Раздольный», — возражают мукурские парни, а зачастую, чтобы защитить свою честь, пускают в ход и кулаки.

«Раздольный» — это совхоз, созданный в ауле в начале далеких шестидесятых годов; иными словами, так именуется хозяйство, сформированное на базе Мукура. Вот молодежь и ищет опору в этом красивом названии, чтобы заткнуть рты ехидным сверстникам.

— Что за чудо! Ну, скажи, и какая только мудрая головушка придумала нам столь подходящее название? Наш аул и вправду самый что ни на есть раздольный! — восхищенно причмокивая губами, говорит о родном Мукуре жирный Канапия. — Вокруг нас сплошное раздолье: леса да рощи, горы и скалы, зеленым-зелено до самого горизонта. Как ни крути, а название аулу подобрано очень удачно — действительно «Раздольный»!

Не зря так восторгается жирный Канапия: в свое время имя совхоза «Раздольный» гремело на всю округу, а само хозяйство было чрезвычайно богатым и благополучным. Правда, и слава, и достаток, как оказалось, понятия преходящие и крайне зыбкие, если крепко не беречь их. Сейчас все это давным-давно забыто, как милостивая дань прошлому.

Особенно заметно ухудшилось положение аула в последние годы, когда мукурцы решили взять на вооружение методы хозяйствования, провозглашенные проходящей в стране перестройкой.... Совхоз полностью перешел на толком никем не усвоенный хозяйственный расчет и в результате едва не лишился всего поголовья скота, как будто по аулу прошелся свирепый джут*, обычно выпадающий на год Свиньи. Деньги на банковском счету были израсходованы до последнего рубля, и мукурцы на протяжении шести месяцев мытарствовали без средств к существованию, не имея за душой ни копейки, словно аул накрыло стихийное бедствие.

Только сейчас Мукур с величайшим трудом стал высвобождаться из тисков жуткого кризиса и приходить в норму, будто переживший лютую зиму отощавший скот. Чтобы не помереть с голоду, мукурцы, уповая на Бога и призывая в помощь удачу, поделили меж собой совхозное добро, и теперь каждый заботится о хлебе насущном на свой страх и риск: либо в рамках «семейной аренды», либо развивая «частное хозяйство».

Как уже говорилось, несколько лет назад группа жителей верхнего Четвертого аула перебралась в Мукур вместе со своими домами. Переселенцев поначалу было сравнительно много, однако большинство из них, пожив тут и отметив, что Мукур утратил прежнее благополучие и вряд ли оправится от свалившихся на него невзгод, не стали задерживаться надолго и спустя некоторое время отправились на поиски лучшего места.

— Не зря говорят: завидев зайца, не надейся насытиться мясом... Дожили! Нас уже даже пропащий Четвертый аул презирает! — досадовали мукурцы, огорченные поступком переселенцев.

Еще совсем недавно они тепло и радушно приютили горемык у себя, и тогда этот аул казался новоселам почти раем. Но нет в мире ничего постоянного...

Несколько семей все же осели тут крепко. А когда это гуляка-ветер не разносил в народе молвы — вот и в Мукуре ходило множество всевозможных легенд о тех, кто перебрался сюда из верхнего аула. Одна из таких многочисленных баек сводилась к следующему.

Как-то Лексей, которого в Мукуре считают казахом лишь наполовину, пригласил к себе нового соседа, переехавшего из Четвертого аула, и накормил борщом — капустным супчиком, сваренным Ольгой не на мясном бульоне, а на воде.

Наевшись постного борща, гость на прощание, поглаживая живот, говорят, пропел:

Эх, на что променяли мы тучный Айдар!

Знать бы раньше, какой поджидает удар:

Не видать нам пенящегося кумыса —

Что ж, придется потуже стянуть пояса,

Ведь трава, что едят здесь, не впрок телесам.

— Галимое вранье! Я никого из Четвертого аула в гости не звал! — полностью отрицает эту историю сам Лексей.

— Эй, Лексей, так это еще хуже! У казахов издревле бытует обычай «ерулик» — надо обязательно приглашать в гости вновь прибывших соседей, — говорит ему тогда хромой Нургали.

— Боже мой, никогда не угодишь этим казахам: зазовешь в гости — бед не оберешься, не пригласишь — опять виноват! — удивляется Лексей...

Если и есть у Мукура какая-то индивидуальность, действительно отличающая его от других селений, то это наверняка та черная скала, что возвышается над аулом с восточной стороны. Этот черный утес мукурцы именуют Тасшокы, то есть Каменным пиком. Одному Богу известно, сколько столетий торчит здесь он, подпирая собою небесный свод. По правде говоря, мукурцы ни разу в жизни не ломали над этим голову...

Утес как утес, с виду, как и много лет назад, неизменный, единственная по соседству с аулом громадная гора, чья вершина копьем вонзается в синеву. Стоит себе и стоит, и никому до этой черной-пречерной скалы, в общем-то, нет дела. Ни зимой, ни летом Тасшокы не меняет своего мрачного облика, даже седой снег не задерживается на крутых каменистых склонах; наверное, поэтому в любую пору года он четко выделяется на фоне окрестного пейзажа и иногда напоминает собой во-ина-часового, охраняющего округу.

Ну и ладно, напоминает и пусть себе напоминает... Однако не так давно, как раз на следующий день после отъезда кызылординского свата, из-за этой черной скалы разгорелся нешуточный скандал. И довольно долгое время судьба Тасшокы была под пристальным, неусыпным вниманием мукурцев.

В тот день директор совхоза Тусипбеков вернулся из райцентра с выговором, который ему влепили за застой в хозяйстве. Добравшись до Мукура, он вылез из машины и первым делом с нескрываемой ненавистью посмотрел на черный утес, будто перед ним стоял злейший враг. Потом, взмахнув сжатой в кулак рукой, сердито гаркнул:

— Все наши беды из-за этой сволочи! — Директор был разгневан не на шутку, аж слюной изо рта брызгал. — Сплошной вред от этой громадины: из-за нее нам не удается зажить припеваючи!.. Привезти, что ли, динамит да и взорвать проклятую, к чертовой матери?!

Подобное настроение начальника, когда он в ярости брызжет слюной и распускает язык, не было для мукурцев редкостью. И все же выходка главы аула, который, едва выбравшись из машины, стал орать, враждебно взирая на затерявшуюся в небесах вершину Тасшокы, не могла остаться незамеченной топтавшимися у конторы четырьмя или пятью мужчинами.

— Взорвать, говорит?

— Кого это он хочет взорвать?

— Боже милостивый! Кто же так насолил начальнику?

— Басеке*, да вы сегодня мрачнее тучи! Поделитесь, что вас так рассердило? — спросил, приближаясь к директору, стоявший среди других механизатор Омаш. Таким образом он, видимо, пытался отвлечь внимание начальства и по-своему защитить неизвестного беднягу, вызвавшего гнев Тусипбекова.

— Сказал, взорву — значит, взорву! — упрямо буркнул директор.

— Кого же вы взорвать собираетесь, басеке? Очевидно, что-то серьезное случилось?

— Скалу грохну, будь она неладна!..

— Кого?! — удивился Омаш.

— Про Тасшокы говорю... Не быть мне Тусипханом, если я не взорву этот чертов утес!

В следующее мгновенье собравшиеся у конторы дружно устремили взоры в синеву и непонимающе застыли.

— Тусеке, объясните нам, чем же вас так разозлил Тасшокы? — заплетающимся от волнения языком спросил механизатор Омаш. — Если вы взорвете его, то попросту опрокинете, и проклятая скала раздавит аул... Она и так нависает над нами угрожающе...

— Раздавит — и поделом! — сердито ответил директор, явно не собираясь отступать от сказанного. — Хозяйству только лучше будет...

— Какому хозяйству?

— Какому?! Какое тут еще может быть хозяйство? Конечно, совхозное...

— А что с ним не так, Тусеке?

— Он еще спрашивает! По району мы на самом последнем месте находимся, ясно тебе? А отчего, по-твоему, наш совхоз плетется в хвосте, как паршивая кляча? Знаешь?

— Откуда, басеке. Это вам полагается знать, а какой спрос с нас — с простых людей?..

— Точно... вот где проблема лежит!.. Вам не хочется напрягать голову мыслями о судьбе совхоза, думать о положении коллектива. Ведь вы у нас все теперь «демократы»!.. И что тогда, выходит, совхоз нужен одному начальству?!

— Вы правы, Тусеке. Только причем здесь Тасшокы, отчего это вы решили взорвать его?

— Решил, потому что есть на то причина. Разве заведомо пропащее дело пойдет когда-нибудь на поправку? Вот и с нашим хозяйством так. Если б не эта чертова скала, солнце в ауле поднималось бы на час раньше. И скот бы начинал пастись раньше, и мы бы выходили на работу на целый час раньше, успевали больше.

— Неужели это так?

— Именно...

— Странно все-таки...

— Да что тут странного? Разве не видишь? Со всех сторон нас обступил густой лес, кругом и так сплошные горы... А Тасшокы и вовсе нас от света белого закрыл: мешает солнцу пробиться и как следует прогреть аул.

— Надо же, ну и дела!

— Кому вообще пришло в голову основать аул у подножия такой высоченной горы? Из-за нее совхоз попусту теряет час утром и час вечером... Во всех наших проблемах виноват Тасшокы!

На этом разговор с директором перед совхозной конторой завершился. Но тотчас же его содержание словно ветром разнесло по аулу. Еще до восхода следующего дня весь Мукур был в курсе предстоящей судьбы Тасшокы. И моментально все сельчане стали с опаской бросать на торчащую в вышине скалу подозрительные взгляды. Кому-то не удалось вовремя заготовить сено, у кого-то отара не нагуляла жирок на пастбище, чья-то корова отбилась от стада — все беды теперь приписывались Тасшокы. Мало того, когда недавно в аул не поступила в привычное время водка, балбес Рахман целых полчаса при большом скоплении народа крыл перед магазином скалу трехэтажным матом.

Большинство мукурцев признали огромный вред, который наносит совхозному хозяйству Тасшокы. Однако словам начальника, что он возьмет да и «грохнет скалу динамитом» кто-то поверил, а кто-то нет, ведь такую здоровую, как Музтау, гору только на словах легко взорвать. Пусть директор в ауле и самый могущественный, но он ведь не былинный батыр Толагай, разве способен он на такое?

— Да он это просто, от злости брякнул, — убеждали те, кто не верил словам начальника. — Взорвать такую гору, как Тасшокы, только Богу по силам.

— Тьфу, да не будьте же безмозглыми слепцами! — в сердцах восклицали их оппоненты, абсолютно уверенные в том, что директор сдержит обещание, и, проявляя свою осведомленность, пугали земляков: — Если он привезет атомный динамит, не то что Тасшокы — половину Алтая запросто снесет!

Что бы ни говорили в спорах о будущем скалы, но вся эта пустопорожняя болтовня, все эти кривотолки продолжались недолго. Не прошло и месяца, как они сами собой утихли, лишь изредка вспыхивая, словно огненный хвост петляющей по холму красной лисицы, да и то только для того, чтобы местные краснобаи могли вдоволь почесать языками.

А вот действительно тревожные, судьбоносные для Мукура дни были еще впереди...

* * *

По-видимому, прежде русских в Мукуре совсем не было. Однако раздумьями о том, хорошо это или плохо, мукурцы свои головы не загружали. Зато в соседних Аршаты и Ореле, а также в Катонкарагае, получившем недавно статус города, их проживало немало. Но мукурцев опять-таки совершенно не волновало, почему множество русских семей, осевших в здешних краях, до их аула так и не добрались.

Правда, одно обстоятельство аулчан все же беспокоило: научиться русскому языку в Мукуре было негде. Поэтому несколько лет назад, чтобы не отставать от других, мукурцы преобразовали свою казахскую школу в русскую, хотя ни одного русского в ауле не было. Так что теперь Мукур, проигрывавший в этом смысле и остававшийся как бы на отшибе, полностью сравнялся с другими селениями, стал ничем не хуже остальных. Слава Богу, теперь и мукурские детишки ни в чем не уступают сверстникам из окрестных аулов, более того, когда они ловко, скороговоркой начинают тарахтеть по-русски, то не всякий русский способен дать им фору.

В силу редких встреч, многие мукурцы не очень-то различали русских по внешнему облику, поэтому, когда в аул переехал рябой Лексей, они, пораженные тем, что этот парень с корявым лицом говорит на чистейшем русском языке, поначалу посчитали его никем иным, как русским.

В первые годы жизни в Мукуре и Лексей, и его жена Ольга родную речь знали с горем пополам. Но, попав в самую гущу казахской среды, постепенно освоились, натренировали язык и сейчас уже могут общаться по-казахски более или менее прилично.

Со временем выяснилось, что настоящее имя Лексея — то, которым его нарекли при рождении, на самом деле Алдаберген. Об этом мукурцам стало известно случайно, в ходе одного из собраний, посвященных трудовым достижениям совхоза.

Всю свою жизнь Алдаберген провел не выезжая в одном месте — в селе Коробиха, где живут сплошь кержаки с пышными бородами, вот они и прозвали его для удобства сначала Алешей, а когда парнишка повзрослел, стали звать его Лексеем.

У жены Лексея Ольги, как оказалось, тоже другое имя — в действительности ее зовут Орыншой.

— Эй, Лексей, да ты, поди, крещеный? — пораженный этим открытием, спросил Нургали. — У тебя такое чудное казахское имя, почему же ты его скрывал от нас?

— Слишком длинное... Язык сломаешь. А вот русское — в самый раз. Мне оно больше нравится, — не таясь ответил Лексей.

— Вот я и говорю, ты, видать, крещеный.

— Не крестился я, честно! Я же сиротой рос, всю жизнь среди кержаков провел. Что делать-то, если им так сподручнее было меня называть?

— Как это что? Разве в жилах твоих течет не казахская кровь?

— Какая там казахская... Из меня теперь ни казаха нормального, ни русского не получится. Я это и сам хорошо знаю.

— Коли не кровь позвала, зачем ты переехал тогда сюда, ведь здесь одни казахи живут?

— На старом месте у меня отношения с начальством не сложились, а здешний директор пригласил на работу... Вот и все!

В ту пору, когда Лексей перебрался в Мукур, совхоз возглавлял Мырзахмет. По-видимому, они с ним заранее, еще до переезда, обо всем договорились; во всяком случае, по прибытии для Лексея сразу нашлась работенка: выделили под присмотр стадо коров, и почти сразу он стал знатным аульным пастухом.

Это сейчас Лексей выглядит немощным, высохшим стариком, а в то время он был еще во цвете лет, отличался шебутным, ветреным характером и непоседливостью кузнечика — минуты не мог устоять на месте.

— Спасу нет, сроду от моего Алеши богоугодного дела не дождешься! — и по сей день переживает за мужа Ольга.

Откуда кому знать, какие мечты одолевают пастуха, пока он в одиночестве бродит с совхозным скотом по окрестным лугам? Оказалось, Лексей в такие моменты обдумывал, чем же ему отблагодарить мукурцев, которые столь тепло его приняли. И вот, в один из дней он нашел-таки решение проблемы, долгое время не дававшей ему покоя...

Прежде всего Лексей подобрал в своем многочисленном стаде молодого задиристого бычка. Потом стал старательно, с любовью его откармливать, ухаживал за скотиной усердно и неутомимо, на протяжении всей зимы. Незаметно за заботами подкрался первомайский праздник, и Лексею выпал удобный случай продемонстрировать наконец свое искусство.

В праздничный день все аулчане от мала до велика собрались с транспарантами на берегу речки Мукур и в приподнятом настроении, еще больше воодушевляясь от пламенных речей и призывных лозунгов, провели торжественный первомайский митинг. Завершился он большим праздничным представлением с концертом художественной самодеятельности и поединками балуанов.

В самый разгар этого увлекательного зрелища среди веселящейся публики внезапно пронесся слух, будто Лексей собирается показать на ферме корриду.

— А что это такое? — раздался вопрос со стороны тех невежд, что и книг не читают, и кино редко смотрят.

— Коррида — это единоборство с быком, — с важным видом просветили их те, кто время от времени все-таки приобщается к книжному источнику знаний, а ежедневных сеансов кино вообще не пропускает.

Самые же умные, что слыли в ауле всезнайками, стали охотно делиться своими познаниями:

— Во время корриды человек состязается на арене с бодливым быком.

— Страх-то какой!

— В подобных схватках либо бык погибает, либо человек.

— Боже упаси!

— Вообще-то, чаще жертвой становится именно человек.

— Сохрани Аллах!

Естественно, неожиданное известие о невиданном и неслыханном зрелище породило настоящий переполох среди мукурцев. В следующее же мгновенье народ, плюнув на концерт и остальные развлечения, потянулся в сторону фермы.

Уже издали аулчане заметили возбужденного Лексея, стоявшего перед воротами загона. Изображая ветер, он размахивал шестом, на верхушке которого болтался кусок ярко-красного плюша размером с небольшую скатерку.