Страница - 17

— Естественно, против вы не будете... Однако... — и библиотекарь, приподняв брови, задумался. — Одна идея рождает другую... Агай, ваши слова подкинули мне мысль... даже не мысль, а... Это настоящая проблема!

— Очевидно, не можешь подыскать себе подходящую девушку?

— Не-ет, проблема не в девушке... Проблема в другом — почему холостяков и бездетных облагают налогом? Вот где проблема! Я недавно одну книгу прочел... Там говорится, что царь Петр Первый в свое время облагал налогом тех, кто носил бороду.

— Налог за бороду?! — поразился Лексей.

— Да, за бороду... Но сейчас ведь не восемнадцатый век — на дворе, как-никак, двадцатое столетие! Так что ваши слова насчет моей женитьбы равнозначны наложению подобного штрафа... Или же вот, облагают налогом за то, что у тебя нет детей. А может, этот человек и мечтает лелеять любимого ребенка, только жена или он сам бесплодны? В чем они виноваты? Почему их нужно подвергать штрафу, то есть заставлять всю жизнь,платить налог за бездетность?

— Жену, которая не может иметь детей, надо бросать.

— А если не жена, если сам мужчина страдает бесплодием?

— Разве такое бывает?

— Еще как бывает!

Лексей задумался, а потом, почему-то вдруг смутившись, встал с места.

— Беда-то какая! — сказал он по-русски, качая головой.

Даулетхан не обратил внимания на подозрительное поведение собеседника, а продолжал увлеченно болтать о своем:

— По-моему, правильнее облагать таким налогом лишь тех, кто отказался от собственных детей либо был лишен родительских прав... Потому как, чтобы вырастить и обучить детей, оказавшихся на попечении государства, правительству приходится выделять определенные средства из государственной казны.. Видите, сколько в этом вопросе застоявшихся противоречий и несуразицы!

Тихонько ступая, Лексей пошел к двери. А библиотекарь, продолжая говорить, так и проводил его до выхода.

— И еще одно, аксакал, — сказал он, схватив Лексея за руку, когда тот уже собирался открыть дверь. — Налог на бездетность платят почему-то только мужчины, а сейчас у нас у всех равные права, так отчего же этот налог не предъявят и бездетным женщинам?

Лексей приподнял плечи, как бы говоря, откуда мне знать, и жалостливо посмотрел на библиотекаря.

— Естественно, и вы не знаете, и я не знаю, — заключил Даулетхан. — Ну а на деле мы просто обязаны все это знать! Если вовремя не замечать подобные противоречия и не искать правильных решений, общество не пойдет по пути прогресса. А если общество не будет двигаться к прогрессу, то и наш Мукур перестанет развиваться. Так что все в этой жизни взаимоувязано, как будто в паутине... Понятно вам?

Лексею захотелось поскорее смыться.

— Понятно! — поспешил согласиться он.

— Не-ет, агай, вы все еще не осознали смысл сказанного как следует, — не отставал библиотекарь. — Лучше я об этой проблеме в газету напишу — пусть народ почитает и обсудит... Вот тогда, прочитав в газете, и вы мою мысль полностью поймете.

— Так и сделай, милок!

— Так и сделаю, агай!

После разговора с библиотекарем Лексей совсем упал духом. Весь день он ходил хмурый и молчаливый, словно кость проглотил. В конце концов, поскольку уже не было сил держать в себе тяжкие мысли, волновавшие душу, поделился перед сном секретом с женой.

— Вот беда-то какая! — горестно вздохнул он. — Ты ведь знаешь библиотекаря, ну Даулетхана?.. Так вот, этот парень, оказывается, бесплодный.

— Бесплодный?

— Да, оказывается, он не может иметь детей.

— Боже упаси! — сочувственно воскликнула Ольга, ущипнув себя за щеку.

— Это ведь для мужчины настоящая трагедия!

— Господи помилуй!

— Вот так, Олечка... Иногда мы, не зная о чьей-то беде, несправедливо корим человека. Сколько уж лет люди сплетничают по поводу того, что Даулетхан не женится! Болтаем и не знаем порой, не знаем...

— О Боже, прости нас, грешных!

Новость, рассказанную Лексеем в вечерних сумерках жене, назавтра услышали доившие поутру коров старухи и выгонявшие скот на пастбище старики. Она распространилась по аулу как ветер, и к полудню о «беде» библиотекаря уже успел узнать весь Мукур.

С того дня ни одна живая душа даже не пыталась поинтересоваться у Даулетхана, отчего он не женится...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Жители Мукура, которые всегда тесно и оживленно между собой общались, так как издавна жили бок о бок, до сей поры никогда не ощущали по отношению друг к другу враждебности.

Конечно, и Мукур не испытывал недостатка в отдельных скандальных потасовках между аульными забияками и хулиганами, что заканчивались порой разбитыми носами да подбитыми глазами; бывали иногда и ссоры, склоки между сородичами, вызванные ревнивым соперничеством. Люди есть люди, они всегда разные, как пять пальцев на руке, и подобные недостойные явления встречаются, наверное, в любом селе. Но сор из избы никогда не выносился. И пусть подобные стычки и выяснения отношений происходили не часто, а лишь от случая к случаю, за пределы одной какой-то улицы, на худой конец, за границы аула они ни разу не выходили.

Таким образом, до сегодняшнего дня все стычки аул-чан, которые сами мукурцы громогласно объявляли «скандалами», на деле оказывались лишь эгоистическим проявлением излишней вольности односельчан по отношению друг к другу...

Как говорится, прелесть настоящего жаркого поймешь лишь тогда, когда сам зарежешь скотину, так что и обитателей Мукура подлинный скандал, как оказалось, ждал впереди.

...В один из погожих июньских дней на страницах районной газеты была напечатана статья, непосредственно касающаяся мукурцев.

На самом деле, была опубликована даже не одна, а две статьи рядом. В верхней части красовалась рубрика, объединяющая оба материала: «Два взгляда на один вопрос». Основой каждого стало предложение по поводу присвоения имени мукурской школе.

Первую статью написал библиотекарь Даулетхан. Даулетхан высказал мнение, что школе следует дать имя всеми почитаемого аксакала Каратана Карамендина, который в двадцатые-тридцатые годы сплотил аул Мукур в коллектив и на его основе создал образцовый колхоз, а сам позднее погиб на войне.

Второй материал написал аульный учитель Оралбек. Он тоже углубился в историю аула, вспомнив первые годы советской власти. И вынес на суд читателей предложение: мол, было бы верным присвоить учебному заведению имя уважаемого педагога Ералы Сагынаева — основателя мукурской школы, который на протяжении долгих лет учительствовал в ней, воспитал сотни учеников и ушел из жизни в пятидесятые годы.

Поначалу мукурцы ограничились лишь общим заключением, что «молодежь уместно подняла вопрос». Затем, некоторое время поразмыслив по поводу того, кто же из двух авторов прав, они остановились на решении «рассмотреть вопрос на общем собрании совхоза».

Ни о чем не подозревая, общественность стала спокойно готовиться к обсуждению. И в пору этой подготовки в спор двух сторон вмешался вечный смутьян Канапия и все, конечно, испортил. Красивая дискуссия, цивилизованно начатая на страницах районной газеты, в итоге осложнилась.

— В подтексте этой статьи я ясно чувствую политический мотив, — заявил как-то Канапия, сидя в гостях у Мыр-захмета. — Ав подоплеке лежит родовое соперничество...

Вместе с ним за столом находились мулла Бектемир, хромой Нургали с Лексеем и, естественно, хозяин дома Мырзекен. Все они пораженно уставились на Канапию.

— Правду говорю, именно родовое соперничество! — заверил Канапия, подкрепляя ранее сказанное. — А теперь я докажу вам это... Возьмем, к примеру, Ерекена, то есть Ералы — сына Сагыная. Вы ведь помните его?

— Конечно, помним.

— А если помните, скажите мне, из какого рода происходил Ерекен? Забыли? Он был камаем!

— И что с того, я вот тоже из камаев, — признался Нургали, не понимая, куда гнет Канапия.

— Терпение, Нуреке, терпение... Если это так, то кто же тогда учитель Оралбек, написавший о нем статью?.. Он тоже камай! И не просто камай — Оралбек приходится Ералы внучатым родичем! Уяснили суть?

— Э-э, какая разница, родич так родич... 

— Не-ет, ни черта вы не поняли! А кто такой Даулетхан, который написал вторую статью? Не кто иной, как наш же каргалдак, только из Аршаты. Ну а кем же был тогда Каратан Карамендин? Если забыли, напомню: он — каргалдак! Выходит, камай написал в газету в поддержку камая, а каргалдак — в поддержку своего же каргал-дака. Другими словами, каждый гнет свою линию... Что это, как не соперничество родов? Теперь, надеюсь, до вас дошла суть проблемы?

Аргументы Канапии поразили гостей, беспечно отдыхавших в доме Мырзекена, словно удар молнии. Они пребывали в полном замешательстве, не находя, какой веский и обоснованный ответ дать на разоблачения Канапии, поэтому лишь смущенно переглядывались, выпучив друг на друга удивленные глаза. Им и в самом кошмарном сне не могло привидеться, что подобная родовая распря могла зародиться в их крошечном ауле. Неужто крепкая, казавшаяся незыблемой сплоченность их земляков готова развалиться, и неслыханный раздор опозорит их седые бороды?!

Первым нарушил воцарившуюся за столом мертвую тишину хозяин дома Мырзахмет.

— Не может быть! — твердо сказал он свойственным только ему разумным и потому убедительным приятным голосом. — Быть такого не может, товарищи!

— Почему это не может? — тут же возразил Канапия. — Мырзеке, на каком основании вы утверждаете, что такого не может быть? Если у вас есть доказательства обратного, тогда, пожалуйста, выкладывайте! А мы вас послушаем.

— Доказательств нет... Просто мне не хочется верить в это.

— Эх, Мырзеке, а кому, думаете, хочется мириться с таким позором? К примеру, вам, Нуреке, хочется во все это верить?

Нургали беззвучно покачал головой, как бы говоря: «Нет, не хочется».

— Ну вот, видите, и Нурекену не хочется верить. Ну а вы, молдеке, — повернулся он к Бектемиру, — верите в это?

— Откуда мне знать... — забормотал Бектемир. — То ли время такое, то ли народ измельчал... К чему они вообще из мухи слона раздувают?..

— Вот, и молдеке сомневается... Только выхода у вас нет, придется со мной согласиться, потому что перед вами неоспоримый факт. Ну а факты отрицать нельзя. Так что, дорогие мои земляки, вы должны признать, что такое постыдное явление, как родовое соперничество, имеет место быть в нашем ауле! Иного пути у вас нет!

Исчерпав слова для сколь-нибудь убедительных доводов, сидящие снова погрузились на некоторое время в тишину. Речи Канапии, похоже, омрачили всем настроение. А поскольку молчание затянулось, эта пасмурная атмосфера только сгущалась.

Среди гостей были представители обоих родов. Нургали — камай, Бектемир с хозяином дома Мырзахметом — каргалдаки, причем все считались уважаемыми в ауле стариками. Только Лексей с Канапией происходили не из местных родов...

Вообще-то, Канапию можно не брать в расчет. Если копнуть поглубже, то он и к казахам имеет весьма сомнительное отношение. Поговаривают, его прадед из калмыков. А то, что мать Канапии была татаркой, хорошо известно всем сидящим.

Ну а что касается бедняги Лексея, он вообще манкурт — даже не знает, в каких краях его корни...

Как бы там ни было, молодежь, написав в газету, совершила необдуманный поступок и что-то действительно напортачила. Из-за этого между сородичами назревает раскол. Что же теперь делать?..

— Не зря говорят, что грязные ноги лишь наследят в доме, а вот поганые рты способны запятнать народ, — нарушила молчание жена Нургали Бибиш, сильно обеспокоенная затеянным Канапией разговором. — Ты, Канапия, не извращай благие намерения Оралбека и Даулетхана, не затевай в народе смуту. Будь осторожен в словах, не мути попусту воду!

Речи Бибиш уязвили Канапию так, словно он на горящий уголек наступил.

— А ты, Бибиш, не упражняйся тут в красноречии, не пытайся меня укусить, — сказал он, сердито сверкнув глазами. — Пусть я стар, но язык и у меня есть... Чего ты мне вообще рот затыкаешь? У меня ведь тоже есть право открыто высказать собственное мнение. В чем моя вина — в том, что соображаю быстрее, чем вы, и раньше вас уяснил истинный смысл происшедшего?

Бибиш промолчала. Отвернулась, как бы выразив презрение к Канапие.

— При чем тут камаи, при чем тут каргалдаки? Ты, Канапия, не наводи тень на плетень! — вступился за супругу Нургали. — Разве мы не перемешались все давно, не стали родней да сватами?

— Ай, Нуреке, ну что за детский лепет... — скривился Канапия, будто досадуя на непонятливость сверстника. — Кто родня-то, кто сваты? Когда конкретного дела касается, все встают на сторону своих родичей... Вот, например, ты, Нуреке, небось у тебя сейчас все нутро кипит за камаев? Ты ведь за Ералы Сагынаева болеешь? Ну, признайся честно, разве это не так?

— Прекрати, не неси чушь!

— А ты не обижайся, Нуреке, я ведь это так, для примера сказал. А вот Мырзекен с молдекеном наверняка про себя поддерживают своего каргалдака. Палец-то всегда не наружу, а внутрь сгибается. Что поделаешь, если Бог нас такими сотворил...

— Да пошел ты со своими примерами!.. — фыркнул, ругнувшись на Канапию, Нургали.

— Перестаньте! — по-хозяйски призвал гостей к выдержке Мырзекен. — Слова вставить не даете, только и знаете, что свое мнение навязывать... Как будто нам не о чем больше поговорить... Как нынче с сеном-то? Беке, вы не прикидывали, хороший травостой в горах?

Бектемир даже не пошевелился, чтобы ответить, и тут снова шумно встрял Канапия:

— Мырзеке, трава-то поднимется, куда ей деться. Сколько живу в Мукуре, не припомню такого, чтобы трава не взошла... А вот наш спор чреват неприятными последствиями, есть опасность, что школа вообще без имени останется!

— Ну и пусть... С какой стати это тебя так беспокоит?

— Не-ет, земляки, раз уж в этой школе учатся наши дети и внуки, желательно, чтобы у нее было достойное имя... Например...

— Ну вот, опять он со своими примерами...

— Нуреке, не перебивайте меня! В следующем примере я не собираюсь вас касаться... Итак... а на чем я остановился?

— На примере...

— Да, к примеру... Фу ты, какой же пример я хотел привести?..

— А пес тебя знает, что еще ты собирался с грязью смешать...

— Встреваете вот так и человека с мысли сбиваете... Э-э, возьмем для примера совхоз. Наш аул именуется Мукуром, а вот совхоз назвали «Раздольным». Так удачно! Ведь если бы совхозу присвоили имя аула, это было бы абсолютно ни к селу ни к городу... А вот название «Раздольный» очень точно подходит... Настолько ярко весь его облик отражает!

— Тогда чье же имя нам следует присвоить школе? Разве нельзя этот вопрос решить без скандала, в мирном порядке?

— Оба названных человека действительно имеют заслуги перед народом, поэтому достойны почета и славы. И Ерекен, который вышел из камаев, и каргалдак Карекен... Любое из двух этих имен может с честью носить наша школа.

— Погоди, но ведь ей наверняка не дадут одновременно два имени?

— Естественно, присвоят только одно. Спросите, какое? Чтобы определиться с этим, нужно провести между двумя родами справедливое соревнование... да-да... честное, справедливое соревнование. А потом поставить вопрос на голосование — кто победит, тот и получит в итоге такое право.

— Значит, ты предлагаешь что-то наподобие выборов?

— Наше дело гораздо сложнее выборов... Для того чтобы одержать в нем победу, надо получить большинство голосов. А чтобы заполучить это большинство, необходимо провести среди общественности предварительную агитационно-пропагандистскую работу. А кто, как не вы — старейшины, аксакалы двух этих родов, способны толково провести подобную агитацию и указать молодежи верное направление?!

— С каких это пор ты, Канапия, возомнил себя вождем и получил право поучать сородичей? — покраснев, возмутился культурно Мырзекен.

— Я не стремлюсь в вожди. Я правду говорю! Ту правду, которую вы не осмеливаетесь честно сказать в глаза друг другу. Я не камай и не каргалдак, я человек сторонний, так что мне все равно. Хоть перебейте друг друга, у меня даже волосок на голове не дрогнет. Но правда есть правда, и ее надо принимать, какой бы горькой она ни была.

— Что ты там несешь насчет агитации и пропаганды? — спросил Нургали.

— А как еще сказать?.. Строить из себя дурачка да лавировать вокруг да около? Агитация она и есть агитация, а пропаганда — это пропаганда! Сейчас ведь не прежние времена, к которым вы привыкли. Все изменилось, пришли молодые, расцветает новое поколение. Старый аул с примитивным казахским бытом остался в далеком прошлом. Сейчас люди всего добиваются в борьбе, вырывают победу в схватке. Кто-то не зря сказал: «Жизнь — это борьба», теперь это тоже реальная истина. Вот так, сородичи!

— Ну и нагнал ты туч!..

— А что делать?.. Как ни крути, как ни возмущайся, а правда, к сожалению, за мной... Вы же сами мне язык развязали, так что незачем шуметь, кричать, а пора эту правду признать!

Нургали сидел с опущенной головой, поскольку ему неловко было смотреть в глаза сверстникам-каргалда-кам. Мулла Бектемир, перебирая тихонько бороду, тоже безмолвствовал.

Лексея, незаметно увлекшегося спиртным и уже достаточно захмелевшего, разговор за столом особо не тронул, а от изрядной порции выпитого его теперь клонило в сон. То и дело отяжелевшая голова Лексея падала на грудь, и он начинал похрапывать, но тут же испуганно просыпался и, резко выпрямившись, вздергивал голову.

Мырзахмет пребывал в явном смущении, он чувствовал себя виноватым в том, что нелицеприятный разговор случился в его доме. Время от времени Мырзекен растерянно восклицал: «Ну надо же!» — как будто сожалел о том, что и сам является каргалдаком.

— На сегодня достаточно. Если вы не против, давайте разойдемся, — изрек наконец Бектемир, оглаживая лицо.

Когда гости зашевелились, вставая с мест, Бибиш с горечью сказала:

— Будешь болтать о людях — самому аукнется, назовешь кого-то «слепцом» — сам без глаз останешься. Видно, так сейчас и случилось! — и, тяжко вздохнув, она утерла глаза.

Ее слова были адресованы не всем присутствующим, а сказаны, похоже, по отношению к Канапие. Но тот и глазом не моргнул, наоборот, одеваясь, не преминул еще раз ущипнуть сверстников.

— Интересно, будем мы после этого собираться вот так вместе или не будем, а? Может, стоит по-человечески попрощаться в последний раз? — сказал он то ли в шутку, то ли в издевку и, довольный собственным остроумием, громко расхохотался.

— Типун тебе на язык! — сердито буркнула Бибиш.

— Не думай, что нет врага — он под ближайшим яром, не думай, что нет волка — он под твоей шапкой, вот так-то! — добавил Канапия, не переставая смеяться.

Прощаясь с гостями, Мырзахмет, суетливо зачесывая пятерней побитые сединой волосы к затылку, неожиданно брякнул:

— Я вовсе не каргалдак, товарищи! Я просто казах, я — коммунист!

Гости, повернувшись к Мырзекену, на мгновение ошарашенно застыли, словно перед ними был какой-то незнакомый чужак. А затем, всё в том же взъерошенно-растерянном состоянии, хмуро потянулись к выходу.

* * *

Не зря говорят, что у дурной вести сто пар ног и тысяча голосов.

На следующий день «аргументы» Канапии разлетелись по аулу Мукур, будто искры пожара в ветреный день. Камаи, говорят, тут же сказали: пусть каргалдаков мало, пусть они и виду не подают, но нутро у них, оказывается, подлое. Каргалдаки же, как гласит та же молва, моментально отреагировали: камаи хотят задавить нас численностью, но мы не потерпим подобного шовинизма.

Обе стороны искренне удивлялись: и как только они на протяжении стольких лет жили бок о бок в одном ауле, пасли сообща скот и были во всем так неосмотрительно солидарны?! Обе стороны горько сожалели, что не сумели вовремя распознать врага, способного в любой момент подставить подножку, что были слепцами, не заметившими недруга под самым носом. Обе стороны злились и кусали в досаде губы, что сватались и роднились друг с другом, мешали кровь в родстве с подлым противником.

Как говорится, упрямство строптивца заведет и покорного: мукурский скандал докатился даже до Аршаты с Берелем. Стало известно, что тамошние камаи с каргалдаками тоже рассорились по родовому признаку и теперь объединились в две противоборствующие группировки. Да ладно они, поразительно то, что родовое противостояние охватило даже верхнюю Четвертую бригаду, расположенную черт знает где, хотя, к своему несчастью, она перестала считаться населенным пунктом, потому что была закрыта, утратила голос и официально, можно сказать, вообще исчезла с лица земли. Говорят, дядюшка Касиман из Четвертого аула оказался камаем, и теперь он, подзуживаемый оскорбленной честью, особенно яро бросается защищать достоинство собственного рода.

Словом, нежданно-негаданно все население Мукура и ближайших окрестностей попутал бес, устоявшееся благополучие мукурцев рассыпалось, а мир в их общем доме грозил вот-вот рухнуть.

То ли не сошлись характерами, то ли поводом послужила охватившая аул родовая смута, но именно в этот момент поженившиеся в прошлом году молодые супруги Аманжол и Баршагуль внезапно расстались.

Их развод стал все равно что маслом, выплеснутым в огонь, который и без того готов был разгореться ярким пламенем. Дело в том, что Аманжол был каргалдаком, а Баршагуль, с плачем вернувшаяся в родительский дом с маленьким ребенком на руках, оказалась камайкой.

После этого злосчастного события мукурцы почуяли явную угрозу надвигающейся гражданской войны.

Как говорится, чёс запаршивевшего сайгака успокоит лишь ружье, — через несколько дней аул вновь потрясло неожиданное происшествие.

В самом Мукуре не было своего участкового милиционера. Такой страж порядка, под присмотром которого числилось два-три аула, проживал в соседнем Аршаты. Время от времени милиционер наезжал в Мукур и в обязательном порядке обходил аул, зорко и тщательно осматривая каждый угол.

В свой последний приезд участковый поймал Казтая, который тащился по улице заплетающимися ногами.

— Ты пьян, — сказал он, — а это означает, что в твоем доме наверняка есть самогон, — и, подгоняя Казтая тычками, поволок его домой.

А происходило все это в ту пору, когда на изготовление самогона и домашней бражки был наложен строжайший запрет, так что милиционер учинил полноправный обыск и перевернул дом Казтая вверх дном, но так ничего и не нашел.

Когда участковый вытирал руки, уже собираясь не солоно хлебавши уйти восвояси, Казтай налетел на него с грубым криком:

— Ты устроил обыск в моем доме, потому что в тебе говорит твоя каргалдакская пристрастность! Тебе захотелось опозорить меня — камая, уронить мою честь! Но твои подлые намерения оказались напрасными — ты ничего не нашел! Если уж ты такой могущественный, пойди да обыщи дом своего каргалдакского дядюшки Амира, вот тогда посмотрим, чего ты действительно стоишь!

Аулчане перед этим видели, как каргалдак-участко-вый, живущий в соседнем ауле, погонял толчками камая Казтая. Поэтому, пока длился обыск, на улице собралась группа любопытных зевак, ожидающая, чем же все закончится. Воодушевленный их поддержкой, Казтай свои последние слова прокричал громогласно на всю улицу.

Милиционер замялся, не зная, что предпринять, хотя на нем была форма и поначалу, решив проявить собственную власть, он держался самодовольно, будто ему даже Бог не указ. Надо сказать, этот молоденький парень ничего не знал о распре, охватившей Мукур. Учился он по-русски, вырос практически обрусевшим, поэтому даже о том, что сам является каргалдаком, впервые услышал из уст Казтая. Но больше всего участкового привела в замешательство собравшаяся на улице толпа.

— Надо будет — и пойду! — сказал он, повернувшись к Казтаю. Глотка у бедняги пересохла, отчего в горле першило, поэтому голос вышел еле слышным.

— Не пойдешь!

— Почему это не пойду?

— Потому что он каргалдак — твой старший родич. По этой причине ты его и не станешь трогать.

— Меня не волнуют все эти каргалдаки-паргалдаки! Я никому поблажек не делаю. Вот пойду прямо сейчас и проверю!

Участковый напялил фуражку, натянул козырек на лоб и уверенно зашагал к дому старика Амира. Часть толпы, заинтересованная происходящим, последовала за ним.

Но разве станет слушать угрозы молодого джигита «просвещенный» старик Амир, ведь не зря же он так много читает и частенько ходит в кино, — мигом охладил пыл стража порядка и вытолкнул из дому со словами: «Принеси сначала санкцию прокурора, а потом и будешь обыскивать».

Увидев, как милиционер вылетел во двор, так и не сумев попасть в дом старика Амира, Казтай, с явным удовольствием привлекая внимание собравшихся, опять поднял крик:

— Ну, что я говорил! «Проверю, обыщу!» — передразнил он участкового. — И что, провел обыск? Черта с два! Амир ведь каргалдак, его родич, вот он его и не трогает. Все видели?

— Видели, Казтай, видели! — засвидетельствовали из толпы его слова.

— Аллах всемогущий, не думал, что каргалдаки способны на такую провокацию! — потерянно сказал он, поскольку других слов не нашел.

— Эй, Казтай, а разве твоя женушка не из каргалда-ков? — спросил кто-то из собравшихся зевак.

Казтай настолько смутился от этого напоминания, что его смуглое лицо мгновенно залила краска, и оно стало багрово-коричневым.

— Брошу! — сказал он, задохнувшись. — Отца ее растуды!.. Брошу такую жену! Чем баба, мне гораздо дороже моя собственная честь!

— Да, не зря говорят: не верь коню под собой и бабе в своих объятьях. Вот так-то, дорогуша Казтай, — громко расхохотался джигит, задавший каверзный вопрос, и, как бы поддерживая решение Казтая, одобрительно похлопал его по спине.

Что бы там ни было, но собравшимся на шум мукур-цам ничего не оставалось, как признать огромный моральный урон, который нанес Казтаю участковый милиционер, учинивший произвол и с подлыми намерениями обыскавший его дом. Ведь все происшедшее от начала и до конца они видели собственными глазами. А посему в последующие дни каждый из них повсюду рассказывал о происшедшем событии как его непосредственный свидетель.

* * *

В тот день, когда Казтай разоблачил участкового милиционера в его каргалдакской пристрастности, хромой Нургали по привычке встал еще засветло.

Дождался, пока жена подоит корову, потом погнал ее на окраину аула, чтобы присоединить к общему стаду, и по дороге встретил Канапию.

Обычно Канапия в такую рань дрыхнет и валяется в постели, пока не поднимется солнце, но сегодня и он ни свет ни заря на ногах — тоже гонит свою корову. В сравнении со своим жирным мужем, худенькая старуха Дурия куда проворнее. Увидев, как неуклюже, тряся телесами, поспешает за буренкой Канапия, Нургали смачно сплюнул и вытер губы платком.

— Старуха в Катон к дочке уехала... видишь, чем мне теперь приходится заниматься, — объяснил свое необычайно раннее пробуждение Канапия, как бы оправдываясь за то, что сам вынужден гнать скотину.

— Чем валяться и киснуть дома, лучше вот так йзбод-риться немного на свежем воздухе! — высказал свое мнение Нургали.

— Без старухи, оказывается, трудно. Еле уговорил соседскую девчонку корову подоить.

Передав буренок пастуху, который должен был отогнать стадо на пастбище, сверстники присели на травку за аулом и, понюхивая насыбай, завели нехитрую беседу о том о сем.

Спустя немного времени прорезались первые лучи проснувшегося солнца, и вскоре оно прицепилось к восточному склону Тасшокы.

Прищурившись, Канапия бросил взгляд в сторону черной скалы.